Часть I.  Исторические типы философии

Историософская тема в метафизике всеединства Вл.Соловьева

Исключительно важное место занимала историческая тема в творчестве крупнейшего русского религиозного философа XIX в. В.С.Соловьева.

Соловьев Владимир Сергеевич (1853-1900) - философ, поэт, публицист. Сын крупнейшего русскою историка С.М.Соловьева. Окончил историко-филологический факультет Московского университета Защитил в 1874 г. магистерскую диссертацию Кризис западной философии. Против позитивистов, в 1880 г. - докторскую диссертацию Критика отвлеченных начал. Академическая карьера Вл.Соловьева прервалась в 1881 г. после его публичного призыва к царю сохранить жизнь народовольцам, организаторам убийства Александра II. В 80-е годы, мечтая о восстановлении единства христианского мира. выступал за воссоединение церквей. В последние годы жизни философ развивает систему религиозной этики (Оправдание добра, 1897), разрабатывает проблемы теории познания (Теоретическая философия, 1899) и истории философии (Жизненная драма Платона, 1898 и др.), переводит сочинения Платона, подводит итог собственных историософских исканий (Три разговора, 1899-1900). Вл.Соловьев - основоположник российской метафизики всеединства, и влияние его идей на последующую русскую религиозно-философскую мысль было исключительно глубоким.

На различных этапах духовной эволюции им были пережиты и усвоены идеи многих мыслителей: Платона, Оригена, Б.Спинозы, А.Шопенгауэра, Я.Беме, Г.В.Ф.Гегеля, Э.Гартмана. И этот перечень, безусловно, далеко не полный. Но, как писал А.Ф.Лосев, для Вл.Соловьева всегда были характерны самостоятельность и тончайший критицизм, подведение изученных им философов к своему собственному мировоззрению.

Вл.Соловьев часто и достаточно резко высказывался в адрес западноевропейской рационалистической традиции. Итог ее - систему Гегеля - он характеризовал как систему пустых отвлеченных понятий2. В то же время он придавал исключительное значение великому логическому закону развития, в его отвлеченности, сформулированному Гегелем и настаивал на необходимости осмысления-исторического процесса на основе принципов диалектического метода. Положительная диалектика, к созданию которой стремился религиозный мыслитель, должна была стать результатом синтеза традиционного для христианства понимания истории с философским и научным опытом изучения ее закономерностей. Подчеркивая исключительное значение историзма как для философского, так и для религиозного сознания. Вл.Соловьев писал, отмечая недостатки статического пантеизма Спинозы: Бог не может быть только Богом геометрии и физики. Ему необходимо быть также Богом истории. Философ настаивал на совместимости философской идеи развития с библейской картиной мира: Если мы станем рассматривать данный мир в его настоящем состоянии и в особенности в его геологической и палеонтологической истории... мы откроем в нем характерную картину процесса тяжелой работы... Тут нет ни малейшего сходства с безусловно совершенным созданием - непосредственным делом одного божественного художника... Творение есть постепенный и упорный процесс, - это ,,-- библейская и философская истина, так же, как и факт естественной науки2. Эволюция, по Соловьеву, имеет всеобщий характер и состоит из трех .основных этапов: космогонического, теогонического и исторического. Первый из них представляет собой развитие физической природы и завершается возникновением человека. Теогонический процесс Соловьев определяет как Период, связанный с формированием древних мифологических систем, имеющий результатом самосознание человеческой души как начала духовного, свободного от власти природных богов... Это освобождение человеческого самосознания и постепенное одухотворение человека через внутреннее усвоение и развитие божественного начала образует собственно исторический процесс человечества. Хотя он, определяя космогонический этап, ссылается на энные естественных наук, в целом его трактовка эволюции не является неким религиозным вариантом натурфилософии. Соловьев не стремился (как же в XX веке это пытался сделать Тейяр де Шарден) связать картину мира христианской религии с имеющимися в естествознании конкретными принципами оценки эволюционного процесса. Для него идея развития важна как общий философский принцип, факт использования которого в науке есть лишь аргумент, подтверждающий значение этого принципа.

С центральным для христианского сознания историческим событием - пришествием Христа - русский философ связывал начало качественно нового этапа мировой истории. В письме к Л.Н.Толстому, написанному уже в последние годы жизни, Соловьев так определял свою позицию: Если борьба с хаосом и смертью есть сущность мирового процесса, причем светлая, духовная сторона, хоть медленно и постепенно, но все-таки одолевает, то воскресение, т.е. действительная и окончательная победа живого существа над смертью, есть необходимый момент этого процесса, который в принципе этим и оканчивается, весь дальнейший прогресс, строго говоря, имеет лишь экстенсивный характер, состоит в универсальном усвоении этой индивидуальной победы или в распространении ее следствий на все человечество или на весь мир. В данном случае философ еще раз подтверждает свое убеждение, выраженное уже в Чтениях о богочеловечестве: Воплощение Божества не есть что-либо чудесное в собственном смысле, т.е. не есть нечто чуждое общему порядку бытия, а, напротив, существенно связано со всей историей мира и человечества... к человеку стремилась и тяготела вся природа, и Богочеловечеству направлялась вся история человечества.

Вера в торжество дела Христова в истории, в реальность превращения исторического процесса в процесс подлинно Богочеловеческий воодушевляла Вл.Соловьева на протяжении многих лет. При этом он никогда не был склонен к идеализации исторической современности и безусловно не рассчитывал на какой бы то ни было автоматизм в осуществлении столь желаемого им религиозно-нравственного прогресса. Пафос его учение о Богочеловечестве - в утверждении исключительного, можно сказать, онтологического значения исторического творчества человека и человечества. Человеческое я безусловно в возможности и ничтожно в действительности, - писал Вл.Соловьев, будучи убежден, что радикально изменить такую ситуацию может только человечество как субъект истории, но усилий это потребует колоссальных.

На молодого Вл.Соловьева существенное влияние оказали идеи первых славянофилов. Выступая в 1877 году в Обществе любителей российской словесности (Три силы), он фактически подтверждает диагноз состояния западного общества, поставленный в свое время славянофилами: Отдельный личный интерес, случайный факт, мелкая подробность - атомизм в жизни, атомизм в науке, атомизм в искусстве, - вот последнее слово западной цивилизации. Она выработала частные формы и внешний материал жизни, но внутреннего содержания самой жизни не дала человечеству, обособив отдельные элементы, она довела их до крайней степени развития.., но без внутреннего органического единства они лишены живого духа, и все это богатство является мертвым капиталом. Эту оценку Вл.Соловьев почти дословно воспроизводит в Философских началах цельного знания , написанных практически в то же время, а несколько позже высказывает сходные мысли и в Чтениях о Богочеловечестве. В дальнейшем, однако, мы видим, что тема кризиса, как необходимого результата именно западного развития, постепенно сходит в его творчество на нет. Еще в Философских началах цельного знания он формулирует идею человечества - единого организма. Но в зрелые годы реальным и едва ли не полным воплощением этого единства философ считал Запад. Вл.Соловьев не стал западником в том смысле, что и теперь продолжал смотреть на очень многое в результатах западного развития без всякого энтузиазма. Но для него это развитие - единственно реальный исторический путь человечества. И когда в 90-е годы он с тревогой писал о мнимом прогрессе, получившем значение в Европе, то речь шла уже не столько о кризисе Запада, сколько о кризисной тенденции самой человеческой истории. В этом отождествлении западного с общечеловеческим - существенное, а возможно и важнейшее отличие философии истории Вл.Соловьева от взглядов славянофилов. Для последних судьба европейской цивилизации была, хотя и имеющим колоссальное значение, но все же только этапом мировой истории.

Три силы, о которых писал Соловьев в своих ранних работах, олицетворяли для него (в современном человечестве) три исторических мира, три культуры: мусульманский Восток, западная цивилизация и мир Славянский. И I хотя эти культуры, по его словам, резко между собою различаются - это не сменяющие друг друга исторические этапы или циклы развития. (Вл.Соловьев резко критиковал теорию культурно-исторических типов Н.Я.Данилевского). Мы находим в истории, - писал он, - всегда совместное действие ... сил, и различие между теми и другими историческими эпохами и культурами заключается только в преобладании той или другой силы.... Первая из этих трех сил, (проявляется, как утверждал философ, в стремлении подчинить человечество во всех сферах и на всех степенях его жизни одному верховному началу... Один господин и мертвая масса рабов - вот последнее осуществление этой силы. Но вместе с ней, по Соловьеву, в истории действует иная, противоположная сила: она стремится разбить твердыню мертвого единства, под ее влиянием отдельные элементы человечества становятся исходными точками жизни, действуют исключительно из себя и для себя... Всеобщий эгоизм и анархия, множественность отдельных единиц без всякой внутренней связи - вот крайнее выражение этой силы. Но история есть положительный созидательный духовный процесс, считал русский философ, который не может быть сведен к дурной бесконечности непрерывного противоборства этих двух тенденций исторического бытия Человека и общества. В истории постоянно действует третья сила, которая дает положительное содержание двум первым, освобождает их от исключительности, примиряет единство высшего начала с свободной множественностью частных форм и элементов, созидает, таким образом, целость общечеловеческого организма и дает ему внутреннюю тихую жизнь. Именно эта внутренняя тихая жизнь и составляет духовный смысл исторического развития. И в современном мире, надеялся и верил Вл.Соловьев, роль третьей силы, примиряющей крайности и помогающей человечеству обрести внутреннюю цельность, может выполнить Россия.

В ранних работах философа противостоящие друг другу западная цивилизация и мир ислама рассматриваются как уже проявившие свои возможности в истории, достигшие крайней точки развития и переживающие кризис. Будущий прогресс человечества зависит от того, смогут или нет Россия и славянство стать третьей силой, примирить эти противоположности и тем самым восстановить положительное единство исторического развития. В дальнейшем, однако, сама идея объединения славянства, достаточно популярная в кругах позднего славянофильства, начинает казаться Вл.Соловьему все менее привлекательной. В 90-е годы он подвергает эти планы резкой критике. Но очевидно, что и с самого начала Соловьев не был склонен сводить историческое призвание России ни к каким политическим проектам, в том числе и к созданию еще одного исторического лагеря, теперь уже славянского. Россия как третья сила, по его убеждению, призвана к решению задачи гораздо более универсальной, к тому, чтобы реально покончить с дроблением человечества на противостоящие друг другу духовные и политические центры.

Намеченный в ранних работах Вл.Соловьева образ истории как результат действия трех сил претерпел в дальнейшем существенные изменения. Останется в прошлом отрицание возможностей прогресса европейского общества. В современном ему Западе зрелый философ уже не видел лишь исключительное выражение второй силы, ведущей человечество к всеобщему отчуждению, эгоизму и анархии. Начала третьей, положительной силы, противостоящей этим разрушительным тенденциям цивилизации, он на протяжении многих лет будет искать не только в России, но и в духовной жизни самого западного общества, в его культурной и религиозной традиции (прежде всего, в католицизме) Отношение к нехристианскому Востоку, как олицетворению первой силы, отрицающей во имя единства свободу личности, останется в целом критическим Но на смену первоначальному, достаточно отвлеченному образу Востока - первой силы, придет, в его поздних работах, гораздо более реалистическая и глубокая картина духовной жизни как мусульманского Востока, так и народов дальневосточного региона (Китая и Японии).

Надежны философа на возможность реального и полного воплощения христианского идеала в истории привели его в 80-е годы к построению своеобразной теократической утопии. Свободная вселенская теократия мыслилась Вл. Соловьевым как идеальная форма организации общественной и государственной жизни человечества и должна была представлять собой гармоническое единство власти церковной (первосвященник), основанной на вере и благочестии, государственной (монарх), хранящей закон и справедливость и пророческой, гарантирующей неоскудение духовных сил общества, его верность началам свободы и любви Нельзя не отметить, что программа Соловьева существенно отличалась практически полным отсутствием сколько-нибудь детального проекта идеального будущего от традиционных литературно-идеологических утопий (Платона, Т.Мора, утопистов-социалистов и др.), жизнь и устройство которых были тщательно и детально регламентированы. Соловьевская свободная теократия - достаточно условный и отвлеченный образ христианского государства, высшее благо и истинная цель которого заключается в совершенной взаимности богочеловеческого соединения - не в полноте власти, а в полноте любви. Однако путь к осуществлению своего общественно-государственного идеала философ искал на вполне конкретных исторических дорогах, и поставленная им задача соединения власти православной русской монархии с авторитетом римско-католической церкви в реальной политической ситуации последней четверти прошлого века оказалась совершенно фантастическом Впрочем, Соловьев сам, хотя это и далось ему отнюдь не легко и стало и поводом многих неудач и разочарований, отказался от проекта теократического государства. Окончательно эти идеи были отброшены философом в его последнем большом произведении Три разговора (1899-1900).

В Трех разговорах перспективы мировой истории выглядят, по меньшей мере, не радужными. Философ уже явно не видел иного, кроме эсхатологического, выхода из круга исторических блужданий человечества. Радикальнейшей критике были подвергнуты им различные варианты утопической идеологии. Вряд ли, однако, было бы оправданно абсолютизировать пессимизм позднего Соловьева. Вера религиозного мыслителя в то, что неудача дела Христова в истории невозможна, осталась непоколебленной. Сколько бы трагическим ни был исторический путь человечества, он не напрасен, ибо даже если мечта о земном рае, внешне-историческом осуществлении христианского идеала - не более, чем обманчивый мираж (в том, что это именно так, философ в то время был уже твердо убежден), впереди, за историческим горизонтом, человечество ждет не пустота дурной бесконечности развития или фатальной вселенской катастрофы, а как писал Вл.Соловьев в своем последнем произведении, подлинно светлое будущее: новая земля и новое небо, и придти к нему необходимо не с пустыми руками, а делая все для успеха общего дела совершенствования целого человека - внутреннего и внешнего, лица и общества, народа и человечества....

Рассмотренные концепции исторического процесса занимают важное место в истории русской мысли, и прежде всего в истории русской религиозной метафизики Однако они, безусловно, далеко не исчерпывают многообразия содержащихся в отечественной философии XIX в. точек зрения и подходов. Обращ╦нность к истории, как уже говорилось, характернейшая черта русской философии. В XIX в. о проблемах историософского характера писали представители самых различных направлений российской общественной и философской мыс-м: либералы (К.Д. Кавелин и Т.Н. Грановский), радикалы (А.И. Герцен, М.А. Бакунин и др.), представители российского кантианства и гегельянства, позитивисты и последователи Маркса. Оригинальные идеи формулировали видные русские историки, писатели-мыслители (Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой). И в ХX столетии к исторической теме в той или иной степени обращались едва ли не се крупнейшие русские философы Центральную роль она играла в творчестве Н.А. Бердяева и Г.П. Федотова - ярких представителей традиции религиозно-философской мысли.

Экзистенциальная диалектика Н. Бердяева

Бердяев Николай Александрович (1874-1948) -религиозный философ, публицист Родился в Киеве в дворянской семье Учился в Киевском кадетском корпусе, а затем на юридическом факультете Киев то университета Был исключен из университета за участие в революционной деятельности В молоти пережил увлечение марксистскими идеями, примыкал к легальному марксизму На путь религиозной метафизики Бердяев становится в значительной степени под влиянием философских идей В. Соловьева, Ф. Достоевского, немецких мистиков (прежде всего Я. Б╦ме) Участвовал в сборниках Проблемы идеализма (1902). Вехи (1909), Из глубины (1918) В 1922 г. был выслан и России В 40 гг издавал в Париже религиозно-философский журнал Путь В эмиграции Бердяев поддерживал отношения с ведущими европейскими интеллектуалами Ж Маритеном, Э. Мунье, К Бартом, Г. Марселем, А Моруа, А Мальро, Р Ролланом и др. Христианский персонализм русского мыслителя оказывал влияние на философскую и социальную мысль Запада

В одной из последних работ Н. Бердяев гак определяет историософскую направленность собственной философии: Философия, которую я хотел бы выразить, есть драматическая философия судьбы, существования во времени, переходящего в вечность, времени, устремленного к концу, который есть не смерть, воображение. Поэтому все должно рассматриваться с точки фения философии истории. Увидев в позднем Вл.Соловьеве пророка нового, апокалипсического сознания, Н. Бердяев объявил исходным моментом своей философии истории эсхатологическое откровение. Декларации относительно эсхатологического или, что в контексте его философского учения означает то же самое, профетического характера собственной философии неизменно присутствуют во всех значительных произведениях мыслителя. Для него всегда было характерно стремление к подведению итогов исторического процесса, определению окончательного смысла событии мировой истории. Один из наиболее глобальных выводов Н. Бердяева был связан с оценкой им культуры как реального, общезначимого результата исторического развития: Культура по глубочайшей своей сущности и по религиозному своему смыслу есть великая неудача. Эта оценка стала одной из основ философского мироощущения мыслителя на протяжении всей его жизни. Можно сказать, что с годами она становится еще более драматичной, чему несомненно способствовали трагические события русской и мировой истории нашего столетия, свидетелем и участником которых ему довелось быть.

Тезис о неудаче культурно-исторического развития отнюдь не означал для Н. Бердяева признания отсутствия смысла в историческом опыте человечества. Он всегда был последовательным критиком разнообразных форм исторического и культурного нигилизма, понимая, что питать такого рода идеологию могут и настроения апокалиптические. Апокалиптическое сознание - опасное сознание, - писал философ в одной из первых своих работ эмигрантского периода. Для него - даже если культурное творчество человечества в истории в конечном счете оканчивается поражением, неудачей, оно не становится от этого бессмысленным - это именно великая неудача. Исторический опыт должен быть понят со всеми его трагическими противоречиями. Только таким образом, считал религиозный мыслитель, может быть решена основная задача христианской философии истории: должен быть оправдан смысл истории между двумя явлениями Христа5. Если для Вл.Соловьева подобное оправдание религиозного смысла истории означало, в первую очередь, оправдание добра в истории, то Н.Бердяев исходил из признания огромной роли зла в исторической действительности. (отчасти опираясь и на идеи, высказанные Вл.Соловьевым уже в конце жизни). Он считал, что недостаток большинства теодицей как раз и состоял в признании зла простым недостатком и в утверждении ложного исторического оптимизма. Такая традиция в христианской философии истории, но Бердяеву, идет от Августина, чью концепцию двух градов, русский философ ? рассматривал как слишком благополучную, слишком отвечающую идее земного, исторического прогресса. Иное, близкое ему самому, понимание зла и его ∙ исторической роли Н.Бердяев находил у М.Экхарта, Я. Беме, позднего Шеллинга. Своеобразие же собственной исторической теодицеи он связывал прежде всего с развиваемой им концепцией творчества.

Творчество в его философии получает онтологический статус - это, именно творчество реальности, - реальности подлинной, имеющей непреходящее значение. Разнообразным проявлениям зла в мировой истории противостоит прежде всего творческая активность человека. Эсхатологически настроенный мыслитель был убежден, что близость исторического финала не обесценивает значения исторического творчества: Наступают времена в жизни человечества, - Писал он, - когда оно должно помочь само себе, сознав, что отсутствие трансцендентной помощи не есть беспомощность, ибо бесконечную имманентную помощь найдет человек в себе самом, если дерзнет раскрыть в себе творческим объектом все силы Бога и мира . Для Бердяева даже богооставленность мира свидетельствовала отнюдь не о том, что история утратила свой сакральный смысл. Напротив, в драматической разорванности богочеловеческих отношений в Истории он видел указание на исключительное значение исторического творчества человека, в котором нуждается не только он сам, но и Бог: Религиозный феномен двойственен, он есть раскрытие Бога в человеке и человека в Боге, в н╦м обнаруживается тоска человека по Богу и тоска Бога по человеку. Образ тоскующего Бога у Н.Бердяева несомненно имел своим истоком далеко не в последнюю очередь историософские идеи Шеллинга, высказанные в работе Философские исследования о сущности человеческой свободы, которую русский мыслитель оценивал исключительно высоко. Без понятия страдающего человеческим страданием Бога, - писал Шеллинг, - вся история становится непонятной. Н.Бердяев также стремился сделать понятной историю, обращаясь к идее богочеловечества (богочеловечности). На страницах его книг постоянно встречаются определения человека как сотрудника Бога, утверждением о метафизической ответственности человека буквально перед всей реальностью, к творческому преображению которой он должен стремиться.

Критикуя философские концепции, ориентированные на определение общих закономерностей исторического развития (в частности, учения Гегеля и Маркса) за абстрактность, Н.Бердяев утверждал, что в истории нет ничего абстрактного, отвлеченного, что все абстрактное по существу противоположно историческому. Для русского экзистенциалиста понимание истории предполагает глубоко личностное к ней отношение. Настоящий путь философии истории, - писал он, - есть путь к установлению тождества между человеком и историей, между судьбой человека и метафизикой истории. Таким образом, история оказывается олицетворением человеческой судьбы во времени; трагизм и противоречивость исторического процесса есть отражение трагичности существования индивидуального человека. Этот трагизм человеческого бытия в истории не может быть преодолен. Сколь бы значительными ни были результаты культурно-исторического творчества человека, по мысли Н.Бердяева, они остаются великой неудачей. Над культурным творчеством тяготеет проклятие объективации, следствие разобщенности бытия на субъекта и объекта. И тем не менее даже объективация не может обесценивать значение творческих усилий человека. Объективация есть искажение духовности и вместе с тем объективация необходима в осуществлении судеб человеческих и мира в движении к царству Духа.

Оценка истории Н. Бердяевым вообще имеет принципиально двойственный характер. Апокалиптическое сознание может рассматривать всемирную историю только как комедию, но этой, можно сказать, фарсовой стороной смысл истории отнюдь не исчерпывается. Культура есть великая неудача, но она имеет и непреходящую ценность. Объективация... противоположна движению к Богу, но нельзя считать процесс объективации лишь отрицательным. Только такой подход, по Бердяеву, позволяет увидеть тот внутренний, эзотерический смысл исторических событий, который может быть назван экзистенциальной диалектикой божественного и человеческого в истории. Результат этой диалектики - экзистенциальный опыт творчества, сохраняющий свое значение даже перед грядущей вечностью: Времени больше не будет. Это не конец во времени, а конец времени. Но время экзистенциальное, укорененное в вечности, остается, и в нем-то и приходит конец вещей. Будет вхождение в новый зон. Николая Бердяева нельзя упрекнуть в отсутствии интереса к исторической конкретике. Многие его оценки и интерпретации исторических событий были глубоки и реалистичны. Но задачу историософии он видел отнюдь не в постижении характера и логики изменений конкретных форм исторической жизни История, утверждал Бердяев, вообще не есть объективная эмпирическая данность, история есть миф. Миф же никоим образом не вымысел, а реальность более высокого порядка, чем так называемая эмпирическая данность. И собственное учение о богочеловечестве Н.Бердяев, призывая не ограничиваться понятиями и оперировать мифами, по существу характеризовал как опыт миротворчества: Основной миф есть миф о богочеловеческом и богочеловечестве. Историософия русского мыслителя представляет собой своеобразную мифологизацию истории. Точнее, ее смысла, поскольку именно определяя религиозно-метафизический смысл истории, Н. Бердяев апеллировал к мифу о трагической судьбе человека, постоянно терпящего неудачу в своем историческом творчестве, но несмотря ни на что продолжающего свои усилия.

Опыт метафизического оправдания культуры в историософии Г. Федотова

Федотов Георгий Петрович (1886-1951) - религиозный мыслитель, ученый-историк, публицист. Родился в Саратове. В 1908 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. Был учеником известного медиевиста М. Гревса. В молодости Федотов участвовал в революционном движении, был связан с социал-демократами. Однако в дальнейшем он теряет интерес к политике и отдает все силы научной работе. В 1916 г. Федотов становится приват-доцентом Петербургского университета. После Октябрьской революции он преподавал историю в Саратовском университете, стал переводчиком, участвовал в деятельности религиозно-философского кружка. С 1925 г. в эмиграции. Берлин, затем Париж. В 1931-39 гг. редактировал журнал Новый Град. В 1940 г. эмигрировал в США, до конца жизни преподавал в Свято-Владимирской православной семинарии в Нью-Йорке. Проблемам русского религиозного сознания и специфике национальной духовной традиции посвящены работы Г. Федотова: Святые Древней Руси, 1931; Стихи духовные, 1935; Русская религиозность. невское христианство Х-Х111 вв., 1946.

Г.П.Федотов - историк культуры, ученый-медиевист испытал (как он сам признавал) определенное влияние философских идей Н.Бердяева, с которым многие годы поддерживал близкие отношения. В то же время в его работах мы имеем дело в значительной степени с иным подходом к истории, хотя и базирующимся также на религиозно-философских предпосылках.

В статье, посвященной памяти Н.Бердяева, Г.Федотов утверждал: Основная жизненная интуиция Бердяева - острое ощущение царящего в мире зла... Не смиренное или эстетическое принятие мира как Божественного всеединства, но борьба с миром в образе падшей природы, общества и человека, составляет жизненный нерв его творчества. Об этих особенностях мировоззрения Бердяева Федотов писал в целом сочувственно, так же как и о наполняющем книги философа пафосе творческой активности личности, ее свободы. Не оспаривал он, по существу, и постоянный для Бердяева мотив трагедии культуры, ее неизбежной итоговой неудачи, невозможности достичь в условиях падшего мира законченного совершенства. Ведь и для самого Г.Федотова признание, его же словам, глубокого распада в мировой жизни, внесенного в нее грехопадением, означало принципиальную недостижимость полноты воплощения ала в истории и культуре и, соответственно, тщетность и иллюзорность любых как социальных, так и религиозных утопий земного рая. Эту антиутопическую установку он никогда не ставил под сомнение. Но в персонализме Бердяева Г.Федотов видел уже нечто далеко выходящее за ее пределы. По его убеждению, радикальное противопоставление Бердяевым творческого акта и его конечного результата как, в сущности, всегда несостоятельного, не было оправданным. В эсхатологических образах Г.Федотов отказывался видеть лишь указание на неизбежность конца, отрицающего традицию земного, общего дела многих поколений в строительстве мира культуры. Теперь уже ясно, какие две концепции эсхатологии и культуры отвергаются христианским опытом Откровения и истории, - писал он. - Первая концепция - бесконечного, никогда не завершенного прогресса, которой жила секуляризованная Европа двух последних столетий. Вторая концепция - насильственной, внечеловеческой и внекультурной эсхатологии. Подобная внекультурная эсхатология для Федотова совершенно неприемлема, в том числе и с религиозной точки зрения: Ничто не пропадет. Культура воскреснет, подобно истлевшему телу, во славе.

Формулируя свое понимание истории, Г.Федотов категорически отвергал философские и идеологические варианты исторического детерминизма: рационалистически-пантеистический (гегельянство), материалистическую абсолютизацию, по его определению: значения косных, материальных сил в истории и религиозный фатализм, так как иначе представляющий исторический процесс как результат давления Божественной воли4. Детерминизму Федотов противопоставлял христианский образ истории как трагической мистерии, где единственным главным героем является человек - свободный, но не оставленный Богом и искушаемый злом, человек, каждое действие и каждый выбор которого историчны. При таком взгляде на историю она никак не может быть сведена к череде пусть даже и безусловно эпохальных исторических событий. (Самая значительная для христианского сознания историческая драма, происшедшая две тысячи лет назад в Палестине, - периферийная по отношению к большой истории своего времени. Тем более неспособны исчерпать смысл происходящего с человеком в его тысячелетнем социальном и культурном опыте любые, хотя бы и самые убедительные, обоснования логики исторического развития. Для Федотова идея детерминированного прогресса (всеобщими законами или - и религиозной версии - волей Провидения), так же как и для многих его предшественников в русской мысли (от славянофилов до Ф.Достоевского и Вл.Соловьева) была неприемлема прежде всего на основании критериев нравственных, как игнорирующая или даже исключающая историческое значение свободы нравственного выбора личности. А.С.Хомяков, называя Феноменологию Гегеля гениальной, писал по поводу его философии истории: Личности, обращенные в куклы, повинуются... слепо высшему закону, и история знать не хочет про логику их внутреннего развития, между тем как она одна только и имеет истинное значение. Вл. Соловьев, как мы помним, говорил о внутренней, тихой жизни, в которой, несмотря на все противоречия, проявляется единство общечеловеческого организма в истории. И, можно сказать, что Г.Федотов как историк и как философ видел именно в этой внутренней, тихой жизни, складывающейся из трудовых, творческих и нравственных усилий многих поколений и отдельных личностей, - главное содержание исторического процесса.

Традиции, сохраняющей единство истории, постоянно угрожают социальные катастрофы и прежде всего войны и революции. Г.Федотов не разделял взгляд Ж.де Местра и Н.Бердяева на революцию как на суд Божий над народами. Еще в меньшей степени был он склонен видеть в революционньк потрясениях неизбежно необходимое условие социального прогресса. Для него революция - всегда лишь кризис, а отнюдь не выход из него, разрыв традиции, результатом чего становятся неисчислимые человеческие жертвы и опасность социальной и культурной деградации. Великих революций не так много в новой истории, - писал Федотов. - В сущности. Русская революция стоит третьей в ряду - после Англии и Франции... Всякая великая, т.е. отличающаяся жестокостью классовой борьбы, революция заканчивается личной тиранией. За революционное величие приходится платить и тяжким трудом последующих поколений, вынужденных продолжать дело культурного строительства на революционном пепелище. В идеализации революции, в создании революционного мифа Г.Федотов видел один из самых опасных идеологических соблазнов. Не отрицая нравственного смысла лозунгов Французской революции, в которой, по его словам, действовали и силы добра и сатанинские силы, он был убежден, что последние в ней явно возобладали, результатом чего стал невероятный террор (600000 жертв), столетие смут, сломленный дух нации, упадок, моральной и культурной жизни. В своей критике революционного мифотворчества Г.Федотов не делал исключения и для более мирного опыта Английской революции, упрекая русских либералов в крайне поверхностной его оценке: Русский либерализм видел свой идеал в английской конституции и считал возможным пересадку ее в Россию, забывая о веках революций, о казни Карла 1, о страшном опыте почти тысячелетней истории... Но самым важным и мучительным для него всегда оставался вопрос о причинах и судьбах Русской революции. Об этом он думал и писал постоянно.

Г.Федотов всегда считал, что революционная трагедия 1917 года не была следствием простого сочетания случайных обстоятельств, а имела свои корни в русской истории. Среди таких причин он в первую очередь выделял отсутствие глубоких демократических традиций. Федотов исключительно высоко оценивал : роль европейского либерализма, но весьма критически относился к российским \ западникам-либералам: В условиях русской жизни... либерализм превращался в силу разрушительную и невольно работал для дела революции... Все, что было связано с государственной мощью России, с ее героическим преданием, с ее мировыми или имперскими задачами, было взято под подозрение, разлагалось ядом скептицизма. За правительством и монархией, объектом ненависти становилась уже сама Россия: русское государство, русская нация. Критическим было отношение мыслителя и к самодержавной власти, оказавшейся, по его убеждению, неспособной в решающий исторический момент довести до конца процесс преобразований, начатый в 1861 году. Однако, признавая наличие многих внутренних противоречий, приведших страну к революционному кризису, Г.Федотов совершенно не разделял позиции тех, кто склонен был видеть в революции неизбежный, фатальный итог российской истории. Прежде всего потому, что, как уже говорилось, он в принципе отвергал идею исторического детерминизма: Не разделяя доктрины исторического детерминизма, мы допускаем возможность выбора между различными вариантами исторического пути народов2. В истории царит свобода - это живой, непрерывный процесс исторического творчества, в котором нет места механическому автоматизму, фатальной предопределенности событий. И отвечая на вопрос - была ли революция неизбежной, Г.Федотов утверждал: Не все в русской политической жизни было гнило и обречено. Силы возрождения боролись все время с болезнетворным ядом. Судьба России до самого конца висела на острие - как судьба всякой живой личности3. История России всегда оставалась для мыслителя великой историей, трагической, но не знающей провалов и пустоты, на каждом этапе которой продолжался процесс культурного созидания, были свои взлеты духа и своя правда. И последнее, предреволюционное десятилетие в жизни монархической России Г.Федотов менее всего был склонен рассматривать лишь как пролог к революционной трагедии. В своих трудах разных лет он постоянно обращается к этому периоду, говоря о нем как о самом блестящем мгновении в жизни старой России (И есть и будет), великом и смутном времени (В защиту этики), национальном Ренессансе (Россия и свобода). Ни поражение в войне с Японией, ни первая русская революция не стали, по убеждению Федотова, фатальными для судьбы России. Напротив, точно оправившаяся от тяжкой болезни страна торопилась жить, чувствуя, как скупо сочтены ей оставшиеся годы. Промышленность переживала расцвет... В деревне совершалась большая работа, обещавшая подъем хозяйства, предлагавшая новый выход крестьянской энергии. Богатейшая Россия развивала огромную духовную энергию. В эти годы университеты Москвы и Петербурга не уступали лучшим из европейских... Пробуждался и рос горячий интерес к России, ее прошлому, ее искусству4. Ввергнутая в пучину мирового военного конфликта, резко обострившего внутренние противоречия, Россия пережила, в конечном счете, крушение всей системы социальной, политической и культурной жизни. Для Г.Федотова всякая революция была прежде всего тягчайшим потрясением, жестоким и чреватым огромной опасностью для будущего, разрывом культурных связей. В русской революции, считал Г.Федотов, это проявилось с исключительной силой и имело свои особенности. В России жестокость революционного обвала связана к тому же с сознательным истреблением старого культурного класса и заменой его новой, из низов поднявшейся интеллигенцией, - писал он в 1932 году. Второй источник катастрофы... заключается в чрезвычайно быстром процессе приобщения масс к цивилизации, - в ее интернациональных и очень поверхностных слоях: марксизм, дарвинизм, техника.

Фактически, по его убеждению, в 1917 году Россия переживает потрясение, во многом схожее с тем, что она испытывала в эпоху петровских реформ, только в еще более глобальных масштабах и в формах несравненно более жестоких. И самым важным для него вопросом был вопрос о том, сможет ли Россия и в этот раз, как она уже сделала однажды, не только восстать после революционной ломки всего общественного и культурного уклада, но и сохранить, пусть в новых формах, свое историческое своеобразие, преемственность культурной традиции.

Как и другие деятели русской культуры, представители первой эмиграции, Г.Федотов с тревогой и надеждой всматривался в черты послереволюционной России. Безусловно и последовательно не приемля политический режим как ленинского, так и сталинского образца, он избегал любой, в том числе и продиктованной национальным чувством, идеализации происходившего на родине в те годы. Но в многочисленных статьях Г.Федотова 30-40-х гг. о Советской России мы не найдем также и чувства ненависти к стране и народу. Режим и вожди - приходят и уходят. Народ и его тысячелетняя культура должны остаться в истории. Свои надежды на возрождение России Г.Федотов связывал прежде всего с силой и жизнестойкостью культурной традиции, считая, что, как ни резки бывают исторические разрывы революционных эпох, они не в силах уничтожить непрерывности.

Образ истории в русской философии не может быть сведен к схеме, неизбежно упрощающей реальное разнообразие позиций русских мыслителей различных эпох, не учитывающей специфику их понимания исторической жизни. В то же время, при всех различиях и противоречиях, философских спорах и идейном противоборстве нельзя не видеть в русской историософии и те отличительные черты, которые в немалой степени отразили своеобразие национальной культурной традиции. В самых различных направлениях русской мысли мы находим опыт обоснования органичности исторического развития, решающего значения культурной традиции, поиск критериев общественно-исторического прогресса (прежде всего - нравственных); проблему общественного идеала, его социально-исторической роли, постоянный интерес к судьбе личности в истории; тесную связь исторических идей с проблемами онтологическими (традиционно отмечаемый многими исследователями отечественной философии онтологизм русской мысли). Было бы странно, конечно, отстаивать какой-то приоритет русской философии в решении всех этих вопросов. Это все темы вечные и в подлинном смысле - общечеловеческие. Но в отечественной философии они были развиты с исключительной силой и последовательностью. Нельзя не отметить и сложную диалектику утопических и антиутопических идей в русской мысли. Разнообразные варианты утопического творчества представлены в ней достаточно широко. Но в отечественной традиции мы находим и глубокую философскую критику утопической идеологии, поистине пророческие предупреждения об опасности мнимых ценностей и идеалов. В XIX в. Достоевский сказал едва ли не всю правду и о настоящем, и о будущем такого рода идеологии, о том, что она несет человечеству. В XX столетии об этом писали многие крупнейшие русские мыслители: П.И. Новгородцев, Г.В. Флоровский, С.Л. Франк, Г.П. Федотов, И.А. Ильин и др. И, подводя итог, можно сказать, что историософские идеи и концепции русских философов, будучи несомненно важным элементом отечественной духовной традиции, могут многое сказать современному человеку не только о прошлом истории, но и о смысле его собственного исторического бытия и тех процессов, которые определяют жизнь человечества на рубеже XX и XXI столетий.