Культура эпохи Просвещения

Песня первая

Взирая на Парнас, напрасно рифмоплет

В художестве стиха достигнуть мнит высот,

Коль он не озарен с небес незримым светом,

Когда созвездьями он не рожден поэтом:

Таланта скудостью стеснен он каждый час,

Не внемлет Феб ему, артачится Пегас¹.

О вы, кто шествует, горя опасной страстью,

Дорогой остряков, тернистой по несчастью,

Не смейте над стихом бесплодным изнывать,

Не чтите за талант охоту рифмовать,

Страшитесь прелести, неверной, хоть и милой,

И взвесьте вдумчиво ваш ум и ваши силы. [...]

Какой ни взять сюжет, высокий иль забавный,

Смысл должен быть всегда в согласьи с рифмой плавной.

Напрасно кажется, что с ним в войне она:

Ведь рифма лишь раба, послушной быть должна.

Коль тщательно искать, то вскоре острый разум

Привыкнет находить ее легко и разом;

Рассудка здравого покорствуя ярму,

Оправу ценную она дает ему.

Но, коль небрежным быть, она расправит шею,

Взбунтуется, и мысль влачится вслед на нею.

Любите ж мысль в стихах, пусть будут ей одной

Они обязаны и блеском, и ценой.

Нередко многие в припадке вдохновенья

Без смысла здравого творят произведенья;

Позором для себя поэты в наши дни

Сочтут, коль мог другой помыслить, как они.

Бегите лишнего: Италии крикливой

Блестящих сумасбродств оставим блеск фальшивый².

По скользкому, как лед, опасному пути

Вы к смыслу здравому всегда должны идти.

Кто путь покинул сей — немедля погибает:

Путь к разуму один, другого не бывает.

Случается подчас: увлекшийся поэт

Не в силах, исчерпав, оставить свой сюжет.

Коль замок встретит от, — опишет вид фасада;

Здесь привлечет его вниманье колоннада,

Там — лестница, подъезд, там — коридор большой,

А то в тени — балкон с решеткой золотой.

Опишет потолки круги он и овалы,

«Фестоны тут одни, одни лишь астрагалы»³,

И двадцать пропустить страниц я буду рад,

Чтоб выбраться скорей, спасаясь через сад.

Бегите этого бесплодного избытка, —

Пустых подробностей запутанного свитка:

Не нужно лишнего, оно обуза книг,

И ум насыщенный его отвергнет вмиг. [...]

Как счастлив тот поэт, что с легкостью завидной

Летит от острых строк к насмешке безобидной!

Сих баловней небес читатель чтит любой.

На книги их Барбен⁴ имеет спрос большой.

Чуждайтесь низкого: оно всегда уродство;

В простейшем стиле все ж должно быть благородство.

Рассудку вопреки стиль площадной, бурлеск,

Пленяя новизной, слепя, явил нам блеск;

Плодя безвкусицу свои острот вульгарных,

Ворвался на Парнас жаргон рядов базарных:

Распущенность стиха он тотчас ввел в закон,

И Табареном стал великий Аполлон.

Во всех провинциях бурлеск разлил заразу,

Мещанам и князьям придясь по нраву сразу:

Ведь есть охотники и до плохих острот,

И даже д'Ассуси⁵  читателей найдет.

Но наконец двору приелся стиль развязный

И сумасбродный стих, столь пошло-безобразный;

Все поняли: простак — не то, что плоский шут,

И лишь в провинции теперь Тифона чтут⁶.

Пускай не загрязнит вас этот стиль убогий.

Изящный стиль Маро — вот образец ваш строгий; [...]

В те дни, когда возник во Франции Парнас,

Сперва каприз один законом был для нас,

И рифма лишь, замкнув случайных слов сплетенье,

Нам заменяла метр, и ритм, и украшенья.

Но все ж для мастерства, в тот грубый век, Виллон⁷

У темных мастеров сумел открыть закон.

Маро за ним вослед ввел в моду Триолеты⁸,

Балладе дал расцвет и рифмовал куплеты,

Рефренам правильным Рондо⁹ он подчинил

И новые пути для рифмы проложил.

По новым методам писал Ронсар ученый,

Ломая, правя все, вводя свои законы,

Везде признание встречая весь свой век,

Но он творил, — француз, — как римлянин и грек.

И вот прошли года; судьбою прихотливой

Педантски вычурный низвергнув стиль спесивый;

Поэт надменный пал и в прахе распростерт,

Читаем меньше, чем Берто или Депорт¹⁰.

И вот пришел Малерб и первый дал французам

Стихи, подвластные размера строгим узам;

Он силу правильно стоящих слов открыл

И Музу правилам и долгу подчинил.

Очищенный язык уже не резал слуха,

Но плавностью ласкал разборчивое ухо,

Изящно двигался его стихов поток,

И речь не прыгала меж разностопных строк.

И всеми признан был руководитель верный,

И даже в наши дни он образец примерный.

Идите же за ним, и пусть пленяет вас

И чистота его, и ясность легких фраз.

Ведь если темен стих и мысль дана неясно,

Ум тотчас устает, работая напрасно,

И слов пустых бежит: боится он труда

Идти за автором, что прячется всегда.

Немало есть умов, чьи путаные мысли

Как будто облаком густеющим повисли,

И солнцу разума — его не разогнать.

Учитесь мыслить вы, затем уже писать.

Идет за мыслью речь; яснее иль темнее

И фраза строится по образцу идеи;

Что ясно понято, то четко прозвучит,

И слово точное немедля набежит.

Как ни пьянило б вас, поэты, вдохновенье,

Вы к языку должны питать благоговенье:

И самый звучный стих меня не увлечет,

Коль слово невпопад иль спутан оборот;

Вовек не примирюсь ни с пышным варваризмом,

Ни в вычурном стихе с надменным солецизмом.

Не зная языка, достойнейший поэт

Писакой выглядит, — другого слова нет.

Творите, не спеша, хоть гонят вас приказом,

Не хвастайте, что стих у вас родится разом:

Бег торопливых строк, случайных рифм союз

Являют не талант, а только скверный вкус.

Милей мне ручеек прозрачный, с дном песчаным,

Текущий медленно по травяным полянам,

Чем бешеный поток, что, дыбясь и ярясь,

Несет в своих волнах каменья, ил и грязь.

Спешите медленно; уверенность умерьте

И двадцать раз стихи прочтите и проверьте;

Шлифуйте вновь и вновь, дней не щадя своих;

Отбросьте многое, порой прибавя стих. [...]

Песня вторая

Пастушка в праздники не пышностью блистает:

Она рубинами волос не украшает,

Блеск золота с игрой алмазов не сольет,

Но лучший свой убор на поле соберет.

Вот так Идиллия, без пышного убора,

По стилю скромная, но милая для взора, —

Наивна и проста в наряде легких слов,

Не терпит тяжести напыщенных стихов.

Она волнует нас, она ласкает ухо

И велеречием не устрашает слуха.

Но часто рифмоплет в Идиллии такой,

С досадой отшвырнув цевницу и гобой,

В пылу своих безумств, как бы готовясь к бою,

Среди Эклоги нас вдруг оглушит трубою.

От страха Пан¹¹ спешит укрыться в тростниках,

И нимфы в ужасе скрываются в волнах.

Другой же, предпочтя язык убогий черни,

В уста пастушек вдруг влагает речь о скверне,

И грубый стих его, лишенный красоты,

Во прахе ползает, чуждаясь высоты.

Пусть вспомнят, как Ронсар петь вздумал на свирели:

По-варварски его Идиллии звенели,

И, не щадя ушей, переиначил он

Лисидаса в Пьеро, Филиду — в Туанон¹².

Меж этих крайностей пойдем путем открытым:

Нас поведут по нем Вергилий с Феокритом,

Ведь сами Грации им диктовали стих,

Так будем изучать и днем, и ночью их,

По их лишь образцам мы можем научиться,

Как нам без пошлостей на землю опуститься,

Петь Флору "и поля, Помону¹⁴, тишь садов

И состязание на флейте пастушков,

И радости любви, и нежный цвет Нарцисса¹⁵,

И Дафну ¹⁶, скрытую корою грубой тиса,

«Так, чтоб и консула достойными порой

Казались тишь лесов и цветик полевой»¹⁷,

Вот в чем в Идиллиях изящество и сила.

В одежде скорбной вдов, роняя вздох, уныла,

Элегия струит над гробом слезный ток.

В ней нет парения, хоть тон ее высок.

Она поет печаль и радость двух влюбленных

И нежит, и гневит любовниц оскорбленных.

Но мало быть певцом, чтоб сообщать стихам

Всю сложность этих чувств: влюбиться нужно вам. [...]

Вот Ода к небесам полет свой устремляет;

Надменной пышности и мужества полна,

С Богами речь ведет в своих строках она;

На состязаниях, подняв барьер атлетам,

Дарит первейшего и лавром, и приветом;

Ахилла в Илион кровавого ведет

И Шельду под ярмо Людовику дает¹⁸;

То, соревнуясь вдруг с прилежною пчелою,

За медом на цветы летит она порою;

Веселье, празднества поет своим стихом,

Ириды¹⁹ поцелуй, похищенный тайком,

В котором нежная, от прихоти пьянея,

Отказывает вдруг, чтоб тем увлечь сильнее.

Пусть Оды бурный стиль стремится наугад:

Прекрасной смятостью красив ее наряд.

Прочь робких рифмачей, чей разум флегматичный

В самих страстях блюдет порядок догматичный,

Кто подвиги поет, заботясь лишь о том,

Чтоб даты не забыть и жить в ладу с числом!

Историк высохший, такой поэт боится

В стихах взять раньше Доль, чем Лилль не покорится²⁰,

И тощий стих его, точнее, чем Мезерэ²¹,

Уже заставил пасть валы вокруг Куртрэ²².

С ним делит Аполлон огонь свой скуповато.

Сей прихотливый Бог, как говорят, когда-то,

Французских рифмачей желая извести,

Дал двух катренов он единый строй в начале,

Чтобы две рифмы в них нам восемь раз звучали;

В конце шесть строк велел искусно поместить

И на терцеты их по смыслу разделить.

В Сонете вольности нам запретил он строго:

Счет строк ведь и размер даны веленьем Бога;

Стих слабый никогда не должен в нем стоять,

И слово дважды в нем не смеет прозвучать.

Зато и красотой Сонет Богат единой:

Сонет без промахов — поэмы стоит длинной.

Но тщетно мнит создать его поэтов рой:

Не дался никому сей феникс дорогой;

Поройтесь у Гомбо, Мальвиля и Менара²³:

Средь тысячи едва найдется сносных пара.

А тех, что у Пельтье, никто и не прочтет,

И у Серей²⁴ на вес их лавочник берет.

Как мысли уложить в предписанной ограде?

Размер или велик, иль слишком мал, к досаде.

Вот Эпиграмма — та доступней, хоть тесней:

Острота с парой рифм — вот все, что надо в ней.

Мы сами острых слов издавна не знавали.

Их из Италии поэты наши взяли.

Фальшивый блеск острот толпу пленил собой,

И на приманку все набросились гурьбой.

Успех у публики их множил час от часа,

И вот они толпой пошли на штурм Парнаса.

Сперва дух шуточек в наш Мадригал проник,

Сонета гордого затронул он язык,

Трагедия сочла его приманкой милой,

Он влез в Элегию, в ее напев унылый.

Остротами герой пересыпает стих,

Острят любовники в признаниях своих,

Все пастушки теперь острят напропалую

И шутку предпочесть готовы поцелую.

У слов — двоякий смысл; фривольности острот

И в прозе, как в стихах, оказан был почет;

Здесь адвоката речь с их помощью цветиста.

Там клирик сыплет их в слова евангелиста.

Но потрясенный ум, прозревший вдруг, совсем

И навсегда изгнал их из серьезных тем:

Он доступ запретил им в Прозу, в Оду, в Драму,

Из милости для них оставя Эпиграмму.

Для Эпиграммы нам не звукопись нужна, —

Ей нужен блеск ума — тогда пленит она.

Так кончились у нас разлад и суматоха.

Но все ж и при дворе мы встретим скомороха,

Пустых забавников, буффонов и шутов, —

И всяк игрою слов, как встарь, разить готов.

Но Муза иногда настроена лукаво,

Со словом пошалить она имеет право,

И слова смысл двойной употребить не грех,

Держись границ, чтоб вас не подняли на смех;

Но все ж одних острот и шуток будет мало,

Чтоб с блеском заострить вам Эпиграммы жало.

Сверкает каждый жанр особой красотой:

Нас — галльское! — Рондо пленяет простотой

И блеском своего стариннейшего склада.

Порой причудам рифм обязана Баллада.

Он проще — Мадригал, но в нем изящней слог:

Любовь и нежность в нем вздыхают между строк.

Не для злословия, а чтоб явиться миру,

Избрала Истина оружием Сатиру.

Луцилий²⁵ первый дал урок стихом своим:

Он зеркало поднес к твоим порокам, Рим.

За добродетель мстил он Богачам кичливым,

За честных бедняков — бездельникам ленивым.

Гораций смех смешал с отравой пополам,

Был беспощаден он к распутным и глупцам, —

И горе каждому, чье имя, яд впивая,

Могло войти в стихи, размера не ломая.

А темный Персии Флакк²⁶ в крутых своих стихах,

Давя, заботился о смысле, не словах.

У площадных витий взял Ювенал уменье

Растить гиперболы в язвительном глумленье.

Ужасной истиной его стихи живут,

И все ж красоты в них сверкают там и тут. [...]

Прилежный ученик сих древних мастеров,

Один Ренье²⁷ средь нас творит, им подражая,

Красою свежею сквозь ветхий стиль блистая.

О, если б он в стихах, с их солью и огнем,

Не так бы часто муз водил в публичный дом!

О, если б не терзал он слух людей приличных

Кабацкой дерзостью, игрою рифм циничных!

Пусть скромность языка латинянам чужда, —

Благопристойности французы ждут всегда:

Их вольность малая приводит в возмущенье,

Коль дерзок оборот иль грязно выраженье.

Дух целомудрия в Сатире я ищу.

Кто забывает стыд, тому я не прощу.

Француз-лукавец, друг насмешливого стиля,

Взял у Сатиры смех для шуток Водевиля.

Нескромен он, но мил; он с песенкой журчит

И, ширясь на ходу, из уст в уста бежит.

Дитя веселья он; в нем явен дух народа:

В нем проявляется французская свобода.

Но все ж для зубоскальств граница есть всегда:

Всевышний не предмет для шуток, господа;

Безбожье шуткам тем содействует немало

И к Гревской площади приводит зубоскала²⁸ [...]

Песня третья

В искусстве воплотясь, и чудище и гад

Нам все же радуют настороженный взгляд:

Нам кисть художника являет превращенье

Предметов мерзостных в предметы восхищенья;

Так и Трагедия, чтоб нас очаровать,

Эдипа кровь и боль спешит нам показать,

Отцеубийцею Орестом нас пугает

И, чтобы развлекать, рыданья исторгает.

О вы, кого огонь сценический объял,

Кто жаждет для стихов восторгов и похвал, —

Хотите ль написать свое произведенье

Так, чтоб весь Париж спешил на представленье,

Чтоб похвала была на языке у всех,

Чтоб двадцать лет спустя вас баловал успех?

Пусть в каждом слове страсть всегда у вас пылает,

И, к сердцу путь ища, волнует и сжигает.

Но если ваша речь в безумной страсти час

Сладчайшим ужасом не наполняет нас

И не родит в душе смущенной состраданья, —

Напрасны все слова, ученость и старанья:

Пустой риторикой ваш зритель охлажден,

Она скучна ему; усталый, дремлет он;

Он аплодировать не, станет; он тоскует

И с полным правом вас бранит и критикует.

Чтоб зрителя пленить и тронуть — вот секрет:

Нас выдумкой своей пусть завлечет поэт.

Старайтесь с первых строк, обдуманным зачином,

Сюжет наметить нам в движении едином. [...]

Не бойтесь же скорей раскрыть сюжет нам свой

Пусть в рамках действие предстанет предо мной.

За Пиренеями порой рифмач удалый

Всего в один лишь день вгоняет лет немало

И в диком действии событья гонит вскачь:

И юноша-герой — в финале бородач.

Но нас, кто разума законы уважает,

Лишь построение искусное пленяет:

Пусть все свершится в день и в месте лишь одном, —

И в зале до конца мы зрителей найдем.

Невероятным нас не мучьте, ум тревожа:

И правда иногда на правду непохожа.

Чудесным взором я не буду восхищен:

Ум не волнует то, чему не верит он.

Что видеть нам нельзя, пусть нам рассказ изложит:

Живое действие в нас впечатленья множит,

Но вкус разборчивый нередко учит нас,

Что можно выслушать, но должно скрыть от глаз.

Пусть с каждым действием интрига нарастает

И без труда в конце развязку обретает:

Всегда наш ум сильней бывает поражен,

Когда, интригою искусно спутан, он,

Вдруг истину открыв, увидит в изумленье

Людей и действие в нежданном освещенье.

Трагедией народ в Элладе называл

Простой и грубый хор, где каждый танцевал

И Вакху пел хвалы, надежду выражая

На плодовитость лоз, на тучность урожая.

Вино пьянило всех. И был, взамен венца,

Козел наградою для лучшего певца.

И Феспис первым был, кто, весь испятнан соком,

Прошел по городам в дурачестве высоком²⁹;

Актеров развозя, одетых кое-как,

Пленял он зрелищем невиданным зевак.

Эсхил расширил хор, ввел персонажи в массу,

Изящной маскою сменил певцу гримасу,

Подмостки легкие над зрителем взметнул

И действующих лиц в котурны всех обул.

И, наконец, Софокл, свой распрямляя гений,

Вложил гармонию в небрежность выражений,

Вознес торжественность; пленяя слух и взор,

Во все события вовлек он шумный хор.

Он эллинам помог достичь высот прекрасных,

Куда напрасно Рим в порывах рвался властных.

Как действо адское театр был осужден

У нас святошами и строго запрещен.

Но кучка странников однажды в воскресенье

Дала впервые нам в Париже представленье;

И в глупой простоте, усердия полна,

Играла господа и ангелов она.

Но просвещение над мраком воссияло:

Святой бестактностью все это нам предстало;

Незваных книжников изгнал тогда закон;

Вновь Гектор к нам пришел, Ахилл, Агамемнон.

От маски навсегда освободив актера,

Французский наш театр ввел скрипку вместо хора.

Игрою нежных чувств волнуя нашу кровь,

Театр наш заняла, как и роман, любовь.

Сей страстью роковой нетрудно для искусства

Проникнуть в сердце нам и ранить наши чувства.

Пусть любит ваш герой, но мой совет таков;

Не делайте из всех слащавых пастушков.

Ахилл любил не так, как Тирсис и Филена,

И Кира превращать не нужно в Артамена³⁰.

Не доблесть и не мощь в сей страсти роковой,

А слабости свои являет нам герой.

Нельзя, чтобы герой был мелок и ничтожен,

Но все ж без слабостей его характер ложен.

Ахилл пленяет нас горячностью своей,

Но если плачет он — его люблю сильней.

Ведь в этих мелочах природа оживает,

И правдой разум наш картина поражает.

Природе следуя, мы видим как закон,

Что жаден, и спесив, и горд Агамемнон,

Что чтит Эней Богов. Пусть сохранит искусство

Для каждого его особенный чувства.

И нравы стран и лет вам нужно изучать.

Ведь климат на людей не может не влиять.

Но бойтесь пропитать в безвкусице вульгарной

Французским духом Рим, как в «Клелии» бездарной³¹

Французов в римлян вам не следует рядить:

Катону ли льстецом и Бруту ль фатом быть?

Роману легкому читатель все прощает,

Когда его сюжет веселый занимает:

Быть строгим ни к чему, хоть там ошибок тьма, —

Но сцена требует и правды, и ума.

Законы логики в театре очень жестки.

Вы новый тип взвести хотите на подмостки?

Извольте сочетать все качества лица

И образ выдержать с начала до конца.

Бывает, что поэт, гордящийся собою,

Свои дает черты и качества герою:

Гасконцы все, коль сам гасконцем был поэт;

И Юба говорит точь-в-точь, как Кальпренед³².

Поймите ж мудрую природу человечью:

Страсть каждая у нас своей владеет речью;

Гнев горд, — надменные слова ему нужны,

Но скорби жалобы не столь напряжены;

Напыщенная речь высокого героя

Гекубе не к лицу, когда пылает Троя;

Зачем твердит она нелепо о стране,

Где страшный Танаис к Эвксинской льнет волне?

Для декламатора нужна надутость эта,

Но пышный этот хлам не нужен для поэта.

Должны и вы печаль щемящую познать;

Чтоб начал плакать я, должны и вы рыдать,

Трескучие слова, что слышим мы порою,

Не сердцем рождены, охваченным тоскою.

В театре критиков немало зорких есть,

Там нелегко стяжать успех, признанье, честь;

Там разом всех сердец не завоюет слово;

Ошикать вас всегда немало ртов готово.

Вас всякий вправе там, лишь уплатя за вход,

Звать фатом иль глупцом весь вечер напролет.

Чтобы вкусам угодить, должны вы извиваться

И шею скромно гнуть, и даже унижаться,

На чувства добрые быть щедрыми должны,

Солидны, глубоки, приятны и умны, —

Все новой выдумкой партеру угождая,

Красотами стиха из мига в миг порхая.

Слог легким должен быть, затейливым сюжет,

Чтоб долго в памяти остаться мог поэт.

Вот в чем особенность Трагедии кровавой.

Но выше, чем она, встал Эпос величавый.

О важном действии он долго речь ведет;

В основу миф кладя, он вымыслом живет;

Чтоб нас очаровать, не знает он предела:

Всему он придает лицо, ум, душу, тело,

И все достоинства обожествляет он:

Венера — красота, искусство — Аполлон;

Не туча гром несет рукой вооруженной —

То ужас шлет земле Юпитер разъяренный;

Пугая моряков, не буря губит флот,

А гневный Посейдон³⁴, сам повелитель вод;

И Эхо³⁵ здесь — не звук, что отражает дали,

А нимфа, что струит Нарциссу стон печали,

Поэт лишь в Эпосе себе обрел простор

Высокой выдумкой пленять наш ум и взор.

Он, украшая все, плененный красотою,

Цветы ее всегда находит под рукою.

Не поразит нас факт обычный и простой,

Что буря поднялась над бездною морской

И, в ярости своей растя и свирепея,

К далеким берегам забросила Энея, —

Но трогает всегда и поражает нас

Своею выдумкой эпический рассказ,

Что месть несет свою судам из Илиона

Среди морских пучин суровая Юнона;

Что гонит их Эол от Италийских вод,

Открыв темницу бурь, ветров и непогод;

И что сам Посейдон, трезубцем потрясая,

Вдруг водворяет мир от края и до края,

Спасая корабли от ярости морской,

Да, слабым был бы стих без выдумки такой.

Поэзия мертва, когда в стихах ленивых

Поэт копирует историков спесивых.

Напрасно авторы, надменные подчас,

Хотят изгнать весь рой мифических прикрас,

Пытаясь заменить в усердии излишнем

Богов фантазии — святыми и всевышним,

Нас низвергая в ад из поднебесных сфер,

Туда, где Вельзевул царит и Люцифер.

В кощунстве этом нет ни красоты, ни славы:

Христовы таинства не служат для забавы.

Евангелье гласит: »С молитвой на устах

Спасенье заслужи, покаявшись в грехах»,

А ваши выверты фантазии презренной

Вид басни придают сей истине священной.

Один сюжет у вас: как хитроумный бес

Дерзает воевать с самим царем небес

И часто господу наносит пораженье,

Героя отвратив от вечного спасенья.

Вот Тассо, говорят, достигнут был успех.

Ему я не судья. Хоть он любимец всех

И хвалит век его, все ж книгою счастливой

Он не прославил бы Италии хвастливой,

Когда бы сатане путь истины святой

Молитвой не открыл столь набожный герой,

Когда б Рено, Аргант, Танкред не оживляли³⁶

Своим присутствием торкватовой печали.

Для христианского сюжета я готов

Не ждать поклонника языческих Богов.

Но для простых поэм смеющейся картины

Вам мифов избегать не вижу я причины.

Зачем из царства вод Тритонов изгонять,

У Парок ножницы и пряжу отнимать?

Пускай везет Харон последнею дорогой

Царей и пастухов в ладье своей убогой.

Так не робейте же, не бойтесь сих прикрас:

Читатель любит их, хвалить он будет вас.

Ведь этак запретят — сей час не за горами —

Фемиду рисовать с повязкой и весами,

Войну с железным лбом, с воздетой дланью Страх,

И Время, что бежит, неся часы в руках.

Как на язычество, в безумстве ослепленья

На Аллегорию уже идет гоненье.

Пусть балует святош невежество хвалой,

Но мы отбросим страх, и глупый, и смешной,

И, в христиан рядясь, не сотворим убого

Из Бога истины — лжи суетного Бога.

Миф много нам дарит, и звучностью имен,

Рожденных для стихов, наш слух ласкает он;

Улисс, Агамемнон, Ахилл с Идоменеем³⁷,

Елена, Менелай, Парис, Тезей с Энеем.

Как скуден тот поэт, как мал его талант,

Коль он назвать готов героя — Гильдебрант!³⁸

Ведь именем таким, избрав любую тему,

Способен сделать он лишь варварской поэму.

Хотите ль нравится и век не утомлять?

По нраву нам должны героя вы избрать, —

С блестящей смелостью и доблестью великой,

Чтоб даже в слабости он выглядел владыкой

И чтобы, подвиги являя нам свои,

Как Александр он был, как Цезарь, как Луи, —

Но не как Полиник иль брат его презренный³⁹:

Нам скучен дух рубак, живущих лишь изменой.

Событьями нельзя перегружать сюжет.

Ахилла грозный гнев взял темою поэт,

И вся наполнена сим гневом Илиада.

А от избытка тем предмет бедней для взгляда.

Пусть будет ваш рассказ подвижен, ясен, сжат,

А в описаниях и пышен, и Богат.

Блистать изяществом — заслуга для поэтов,

Но берегите стих от низменных предметов.

Безумцу некому не смейте подражать,

Кто изумленных рыб надумал рисовать,

Чтоб видели они картину перехода

Чрез море Чермное еврейского народа.

К чему писать дитя, что матери своей

Таскает камешки, раз пять вбегая к ней?

От этих мелочей родится утомленье.

Найдите правильный объем произведенья; [...]

В Афинах некогда большой успех Трагедий

Комедию создал среди других наследии.

Насмешник острый, грек — любитель шуток злых —

Отравой напитал слова острот своих,

И стали с этих пор для шутки злоязычной,

Ум, вдохновенье, честь добычею обычной.

Здесь доблесть осмеяв и выставив на смех,

Прославленный поэт рождал себе успех.

Сократа в «Облаках»он вывел пред толпою,

Чтоб хохотал народ, довольный сам собою.

Но злости наконец поставил суд предел:

Себе на помощь он закон призвать сумел,

Пресек разнузданность заботливым декретом

И лица называть впредь запретил поэтам;

Поэт комический с тех пор уж не дышал

Старинной злобою, а только развлекал.

Тут стал учить Менандр, питомец вечной славы,

В комедиях своих без желчи и отравы.

В их зеркале никто себя не узнавал,

Смеялся над собой, себе рукоплескал;

Не раз на свой портрет, отделанный отлично,

Не узнавая, льстец смотрел здесь безразлично,

И хохотал скупец нередко над скупцом,

Не зная, что он сам являлся образцом.

Чтоб нравиться могла Комедия народу,

Наставницей избрать вам надобно природу.

Кто проникал умом в глубины душ людских

И постигал сердца, читая тайны их, —

Тому понятны фат, скупец и расточитель,

Ревнивец и простак, и ловкий обольститель;

На сцену их легко он поведет толпой,

И будет говорить, и будет жить любой.

В Комедии должны быть образы простыми,

Но нужно написать их красками живыми.

Природа в творчестве причудлива своем

И в сердце каждого горит другим огнем;

Вдруг в жесте, в пустяке она себя являет,

Но не всегда ее не всякий распознает.

Меняет время все: иной с годами нрав,

И люди разных лет различных ждут забав.

У юноши кипят безмерные желанья;

Изменчив он в мечтах, не терпит ожиданья;

Советы злят его, порок к себе влечет,

И в наслажденьях он границ не признает.

Он в зрелом возрасте становится умнее:

Средь знати трется он средь тех, кто посильнее.

Ударов и невзгод пытаясь избежать,

Он любит средь интриг о будущем гадать.

А в скудной старости одной он полн мечтою:

Сокровища копить неверною рукою;

Спокойствие познав, он больше не спешит

И хвалит прошлый век, а нынешний бранит;

Ворчит на новшества и юность порицает

За чувства пылкие, которых он не знает.

Так выбирайте же заботливо язык:

Не может говорить, как юноша, старик.

Двор изучите вы и город изучите:

Здесь много образцов, их пристально ищите.

И, может быть, Мольер, изображая их,

Сумел бы победить всех авторов других,

Когда б уродцев он не рисовал порою,

Стремясь быть признанным вульгарною толпою.

Он в шутовство ушел; Теренцию взамен

Учителем его стал просто Табарен.

И сквозь мешок, куда Скапен залез постыдно,

Того, кем «Мизантроп» был создан, мне не видно⁴⁰.

Пусть вздохам и слезам Комедия чужда

И мук трагических не знает никогда,

Но все ж не дело ей на площади публичной

Тупую чернь смешить остротою циничной.

Пусть тонко и смешно острит ее поэт,

К развязке пусть легко он приведет сюжет.

Пусть с разумом всегда идет интрига в ногу,

Без глупых лишних сцен, прямую взяв дорогу.

Порой возвыситься здесь должен стиль простой;

Пусть украшает речь изящных шуток рой.

Искусно увязав все действия и части,

Здесь тонко показать нам надо силу страсти.

Но пусть же здравый смысл над шуткою царит,

Пусть от природы вас ничто не отдалит.

Примером будет вам Теренция картина:

Седой отец бранит влюбившегося сына;

Тот, выслушав урок и тотчас позабыв,

К любовнице спешит, беспечен и игрив.

Нет, это — не портрет, а жизнь, В такой картине

Живет природы дух — в седом отце и сыне.

Я автора люблю, что правдою одной

Желает нас пленить, — мне мил поэт такой, —

И зрители его за правду уважают.

А мнимым острякам, что щедро проливают

В зал грязь острот плохих с водою пополам,

Дорогу в балаган я укажу, к шутам.

Пусть на Pont-Neuf ⁴¹ они, спор и возню затеяв,

Безвкусным шутовством чаруют всех лакеев.

Примечания

к тексту Н. Буало «Поэтическое искусство»

Фрагменты из поэмы Буало «Поэтическое искусство»

(«L'Art poetique») печатаются по изданию: Буало Н.

 Поэтическое искусство. —М., 1937.

⁶ «Тифон или гигантомания» (1644) — бурлескная поэма Поля Скаррона (1610¾1660).

⁷ Биллон — Франсуа Вийон (1431¾ после 1463) — великий французский поэт раннего Возрождения.

⁸ Триолет — восьмистишная строфа, в которой первое двустишие повторяется в конце строфы, а четвертый стих — точное воспроизведение первого стиха.

⁹ Рондо — старинная французская стихотворная форма: стихотворение в 13 строк с двумя рифмами.

¹⁰  Филипп Депорт (1546-1606) — известный французский поэт, эпигон Ронсара. Жан Берто — известный французский поэт, в творчестве которого заметны предклассицистические тенденции.

¹¹ Пан — в греческой мифологии первоначально Бог леса, позже Бог — покровитель всей природы.

¹² ...Лисидаса в Пьеро, Филиду в Туанон — Лисидас, Филида — традиционные имена пастухов и пастушек в идиллиях, заимствованные у античных авторов. Ронсар в своих эклогах называл своих героев французскими именами.

¹³ Флора — у древних римлян Богиня весны и цветов.

¹⁴ Помона — у древних римлян Богиня садов.

¹⁵ Нарцисс — в древнегреческой мифологии юноша, влюбившийся в свое отражение в воде. Согласно "Метаморфозам" Овидия превратился в цветок.

¹⁶ Дафна — в древнегреческой мифологии нимфа, которую Боги спасли от преследовавшего ее Аполлона, превратив ее в дерево.

¹⁷  Цитата из 1У эклоги Вергилия.

¹⁸ Имеется в виду война с Испанией (1667 —1668), окончившаяся приобретением для Франции территорий Фландрии, расположенных по течению р. Шельды.

¹⁹  Ирида — в греческой мифологии Богиня — вестница.

²⁰ ...В стихах взять раньше Долъ, чем Лиллъ не покорится... — Фландрский город Лиллъ был взят во время войны с Испанией в 1667 г., Долъ (Франш-Конте) в 1668 г.

²¹ Франсуа де Мезерэ (1610 —1683) — французский историк и придворный историограф; отличался педантичностью в изложении фактов.

²² Куртрэ — Фландрский город Куртрэ во время войны Франции с Испанией был взят в 1667 г.

²³ Жан-Ожье де Гомбо (1577 —1666) — французский поэт. Клод Мольвиль (1597 —1647) — французский поэт. Франсуа Менар (1582 —1647) — французский поэт, ученик Малерба.

²⁴ Серси — известный парижский книгопродавец.

²⁶ Персий Флакк (34 —62) — римский поэт-сатирик.

²⁷ Матюрен Ренье (1573 —1613) — известный французский поэт; считался творцом французской классической сатиры.

²⁸ ...И к Гревской площади приводит зубоскала... — Намек на казнь в 1662 г. поэта —вольнодумца Клода Ле Пти, последовавшую за напечатанном антиклерикальных и антиабсолютистских поэм.

²⁹ Феспис ( или Феспид ) — имеется в виду первый греческий трагик (VI в. до н. э.).

³⁰ ... И Кира превращать не нужно в Артамена. — Намек на роман Мадлены де Скюдери «Артамен, или Великий Кир »где персидский царь выведен в качестве героя, подчиняющегося прециозному кодексу любви.

³¹ «Клелия» — знаменитый роман Мадлены де Скюдери.

³² Юба — персонаж из романа «Клеопатра» прециозного писателя Готье де Коста, сеньора де Ла Кальпренеда (1610 —1663).

³³ Имеется в виду монолог Гекубы в трагедии Сенеки кТроянки».

³⁴ Посейдон — в греческой мифологии Бог моря.

³⁵ Эхо — в поэтической интерпретации Овидия — нимфа, наказанная Богами и способная только повторять последние слова собеседника.

³⁶ Имеются в виду персонажи поэмы Тассо «Освобожденный Иерусалим».

³⁷ Идоменей — царь Крита, участник Троянской войны.

³⁸ Гильдебрант ( или Хильдебрант ) — герой поэмы Кареля де Сен-Гарда.

³⁹ ...Полиник иль брат его презренный... — Имеются в виду сыновья Эдипа Полиник и Этеокл, ведшие братоубийственную войну.

⁴⁰ Буало противопоставляет Мольера как автора «высокой комедии» каковой для критика является  "Мизантроп" (1666), Мольеру — комедиографу, использующему традиции народного площадного искусства. Герой комедии «Плутни Скапена» ловкий и находчивый слуга, желая проучить своего хозяина, обманом заставляет залезть его в мешок и избивает палкой, делая вид, что того бьют другие люди. Эту фарсовую сцену Буало и имеет в виду, хотя она не совсем точно сохраняется в его упоминании.

⁴¹ «Новый мост» (фр.)