Жанровая идентификация. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса.

Тверь 2001, Тюпа В.И.

Вернуться в оглавление

Риторика двуголосого слова несобственно-прямой речи доминирует на всем протяжении «Архиерея». Даже заключительный абзац его о старухе, матери покойного – в аспекте своей коммуникативной событийности, адресованности читательскому восприятию – решительно ничем не отличается от изложения детских воспоминаний героя о матери. Это дает нам ключ к жанровой идентификации чеховского нарратива.

На первый взгляд, чеховский рассказ мог бы быть прочитан как сказание, как религиозная легенда о не узнанном святом. Однако преосвященный – далеко не героический актант, осуществляющий неизбежную судьбу в ролевом миропорядке. Ему даже веры не достает: он веровал, но все же не все было ясно.

Чисто ролевая фигура убежденного обличителя Сисоя, переживающего двенадцать архиереев, практически лишенного внутренней жизни и производящего впечатление, как будто он прямо родился монахом, можно сказать, просится в легендарное сказание. Однако он здесь совершенно очевидно выполняет лишь функцию фонового персонажа, олицетворяющего то недолжное существование, какое угнетает и давит Павла-Петра. Неслучайно, например, именно Сисой приходит к умирающему со словами Господи Иисусе Христе и с уксусом, что в плане символического параллелизма ситуаций прозрачно знаменует крестное мучительство.

Наличие этого символического параллелизма подсказывает возможность прочтения данного текста как притчевого. Вплоть до еретически пессимистической притчи о неискупленности человеческих страданий страданиями Христа, поскольку каждому приходится заново выстрадать свое обретение покоя.

Потенциально притчевой выглядит фигура Марии Тимофеевны, двоящаяся на робкую дьяконицу и носительницу бессмертного материнского начала жизни. Однако в рассказе полностью отсутствует ситуация выбора, отсутствует и какая бы то ни было императивность. Его текст, как это вообще свойственно Чехову, чужд риторике учительного, монологизированного слова, которое здесь представлено лишь изредка – цитатно, а то и пародийно.

Зато в «Архиерее» много случайного и нелепого, вызывающего смех если не у читателя, то у главного персонажа. Немало анекдотического в его детских воспоминаниях. Вполне анекдотичны фигуры купца Еракина, двух богатых дам, помещиц, которые сидели часа полтора молча, с вытянутыми физиономиями, просительницы, которая не могла выговорить ни одного слова от страха, так и ушла ни с чем, да и самого отца Сисоя с его зеленой бородой, выпученными рачьими глазами и рассуждением о японцах, которые будто бы все равно что черногорцы, одного племени. Анекдотичен ответ матери о благополучии старшего брата Никанора, где слово «ничего» явственно приобретает некий окказиональный смысл: Ничего, слава Богу. Хоть и ничего, а, благодарить Бога, жить можно. Но основной позитивно анекдотической фигурой выглядит девочка Катя с ее непокорно торчащими рыжими волосами, вздернутым носом и хитрыми глазами, разливающая воду, разбивающая посуду, произносящая неожиданные речи – концентрирующая мотивы авантюрности в зародышевой форме и составляющая с Сисоем своего рода карнавальную пару.

В этом контексте рассказ, кажется, мог бы быть прочитан как своего рода «слезный анекдот» (такова, например, «Тоска» раннего Чехова) о священнике, который откладывал все дела и разговоры до Святого воскресенья, а до воскресенья-то и не дожил. Такое прочтение обратило бы рассказ в новеллу. Однако рассмотренная выше конфигурация эпизодов не оставляет места ни для кумулятивной организации сюжета, ни для пуанта. Не органична для новеллы или анекдота и риторика двуголосого слова: диалогизированное анекдотическое слово предпочитает формы прямой речи, которая здесь скупо характеризует лишь периферийных персонажей.

Итак, в случае с «Архиереем», что вообще характерно для зрелой чеховской прозы, мы имеем дело с рассказом в собственном, терминологическом значении этого слова, а именно: с малой романной формой нарратива, генетически восходящей к жизнеописанию. Это нарративная экспликация некоторого «кванта» личностного опыта, сконденсированного в субъекте самоопределения, то есть в ценностном центре экзистенциальной картины мира. Смыл данного произведения не в судьбе героя, и не в его жизненном выборе, и не в казусности его наличия во внешнем бытии, но в его личностности. Или иначе: интеллигибельность событийного ряда коренится здесь не в деяниях актантного персонажа, и не в занятой им жизненной позиции, и не в характере героя, очерчивающем личность, но в самой его личности: в персонализме жизнеописания.

Этот момент акцентирован вниманием к обезличенности окружающей жизни. В толпе молящихся все лица – и старые, и молодые, и мужские, и женские – походили одно на другое, у всех, кто подходил за вербой, одинаковое выражение глаз. Вместо личностных отношений между человеческими индивидуальностями – бумаги, входящие и исходящие <…> Благочинные во всей епархии ставили священникам, молодым и старым, даже их женам и детям, отметки по поведению, пятерки и четверки, а иногда и тройки.

Креативная компетенция понимания, присущая коммуникативной стратегии романного типа, предполагает и соответствующую рецептивную компетенцию вникания в чужой (повествуемый) личный опыт бытия. Например: …слепая нищая каждый день у него под окном пела о любви и играла на гитаре, и он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о прошлом. Но ведомый автором внимательный читатель понимает, почему в этой ситуации думалось о прошлом: ведь там были скрип колес, блеянье овец, церковный звон в ясные, летние утра, цыгане под окном (надо полагать, певшие и игравшие на гитарах). Этот очень частный пример органичен для общей атмосферы рассказа, реализующего коммуникативную стратегию не героического, нравоучительного или характерологического, но – персоналистического жизнеописания.

Согласно весьма точной характеристике И.Н. Сухих, Чехов отталкивается от «наиболее влиятельной в русской литературе позиции писателя как учителя жизни, мудреца, пророка, знающего истину и ведущего за собой. Его позиция – это позиция со-искателя», коммуникативным следствием которой оказывается «особая включенность читателя в мир произведения, особая личностно-актуальная форма восприятия».

* * *

Жанровая идентификация текста является завершающей стадией его нарратологического анализа, однако – далеко не самоцелью. Так корабль, плывущий по направлению к маяку, достигает не маяка, а порта. Продвигаясь к конечной точке идентификации, нарратолог призван не только описывать нарративные структуры, но обнаруживать скрытую в них интенциональность и смыслосообразность, очерчивая тем самым границы адекватности возможных прочтений текста. Ибо нарративный акт – даже независимо от воли автора – есть акт смыслополагания.

Однако выявление стратегии такого смыслополагания отнюдь не предполагает, особенно в случае художественного дискурса, прямой формулировки якобы «вложенного» в текст смысла. Смысл возникает в коммуникативном акте взаимодействия креативного и рецептивного сознаний. Нарратологический анализ только устанавливает границы этого смысла. Но не будем забывать и того, что культура «вся расположена на границах», они и есть предмет гуманитарного научного познания.

Материал публикуется с разрешения администрации сайта www.poetics.nm.ru