Часть 26 - "Новь" - Роман И.С.Тургенева

Отказ Соломина очень оскорбил Сипягина: он даже вдруг нашел, что этот доморощенный Стифенсон уж не такой замечательный механик и что он, пожалуй, не позирует, но ломается, как истый плебей. "Все эти русские, когда вообразят, что знают что-нибудь, - из рук вон! Au fond Калломейцев прав!" Под влиянием подобных неприязненных и раздражительных ощущений государственный муж - en herbe - еще безучастнее и отдаленней взглянул на Нежданова; сообщил Коле,что он может не зажиматься сегодня с своим учителем, что ему надо привыкатъ к самостоятельности ... Однако самому учителю этому не отказал, как тот ожидал. Он продолжал его игнорировать! Зато Валентина Михайловна не игнорировала Марианны. Между ними произошла страшная сцена. Часа за два до обеда они как-то вдруг очутились одни в гостиной. Каждая из них немедленно почувствовала, что минута неизбежного столкновения настала, и потому, после мгновенного колебания, обе тихонько подошли друг к дружке. Валентина Михайловна посматривала направо, Марианна стиснула губы, обе были бледны. Переходя через комнату, Валентина Михайловна посматривала направо, налево, сорвала листок гераниума... Глаза Марианны были прямо устремлены на приближавшееся к ней улыбавшееся лицо. Сипягина первая остановилась; и, похлопывая концами пальцев по спинке стула. - Марианна Викентьевна, - выговорила она небрежным голосом, - мы, кажется, находимся в корреспонденции друг с другом... Живя под одной крышей, это довольно странно; а вы знаете, я не охотница до странностей. - Не я начала эту корреспонденцию, Валентина Михайловна. - Да... Вы правы. В странности на этот раз виновата я. Только я не нашла другого средства, чтобы возбудить в вас чувство... как бы это сказать?

- чувство... - Говорите прямо, Валентина Михайловна; не стесняйтесь, не бойтесь оскорбить меня. - Чувство... приличия. Валентина Михайловна умолкла; один легкий стук ее пальцев по спинке стула слышался по комнате. - В чем же вы находите, что я не соблюла приличия ? - спросила Марианна. Валентина Михайловна пожала плечами. - Ma chere, vous n'etes plus um enfant - и вы меня очень хорошо понимаете. Неужели вы полагаете, что ваши поступки могли остаться тайной для меня, для Анны Захаровны, для всего дома наконец? Впрочем,вы и не слишком заботились о том, чтоб они остались тайной. Вы просто бравировали. Один Борис Андреич, может быть, не обратил на них внимания... Он занят другими, более интересными и важными делами. Но, кроме его, всем известно ваше поведение, всем!

Марианна все более и более бледнела. - Я бы приносила вас, Валентина Михайловна, выразиться определительнее. Чем вы, собственно, недовольны?

"L'insolente!" - подумала Сипягина - однако еще удержалась. - Вы желаете знать, чем я недовольна, Марианна? - Извольте! Я недовольна вашими продолжительными свиданиями с молодым человеком, который и по рождению, и по воспитанию, и по общественному положению стоит слишком низко для вас; я недовольна... нет! это слово не довольно сильно - я возмущена вашими поздними... вашими ночными визитами у этого самого человека. И где же? под моим кровом! Или вы находите, что это так и следует и что я должна молчать - и как бы оказывать покровительство вашему легкомыслию? Как честная женщина... Oui, mademoiselle, je l'ai ete, je le suis et le serai toujours! - я не могу не чувствовать негодования!

Валентина Михайловна бросилась в кресло, как будто подавленная тяжестью этого самого негодования. Марианна усмехнулась в первый раз. - Я не сомневаюсь в вашей честности прошедшей, настоящей и будущей, - начала она, - и говорю это совершенно искренне. Но вы напрасно негодуете. Я не нанесла никакого позора вашему крову. Молодой человек, на которого вы намекаете... да, я действительно... полюбила его... - Вы полюбили мсье Нежданова?

- Я люблю его. Валентина Михайловна выпрямилась на кресле. - Да помилуйте, Марианна! Ведь он студент, без роду, без племени; ведь он моложе вас! (Не без злорадства были произнесены эти последние слова.) Что же из этого может выйти? И что вы, в вашим умом, нашли в нем? Он просто пустой мальчик. - Вы не всегда о нем так думали, Валентина Михайловна. - О, боже мой! моя милая, оставьте меня в стороне... Pas tant d'esprit que ca, je vous prie. Тут дело идет о вас, о вашей будущности. Подумайте!

какая же это партия для вас?

- Признаюсь вам, Валентина Михайловна, я не думала о партии. - Как? Что? Как мне вас понять? Вы следовали влечению вашего сердца, положим... Но ведь все это должно же кончиться браком?

- Не знаю... я об этом не думала. - Вы об этом не думали?! Да вы с ума сошли!

Марианна немного отвернулась. - Прекратим этот разговор, Валентина Михайловна. Он ни к чему не может повести. Мы все-таки не поймем друг друга. Валентина Михайловна порывисто встала. - Я не могу, я не должна прекратить этот разговор! Это слишком важно... Я отвечаю за вас перед...- Валентина Михайловна хотела было сказать: перед богом! но запнулась и сказала: - перед целым светом! Я не могу молчать, когда я слышу подобные безумия! И почему это я не могу понять вас? Что за несносная гордость у всех этих молодых людей! Нет... я вас очень хорошо понимаю; я понимаю, что вы пропитались этими новыми идеями, которые вас непременно поведут к погибели! Но тогда уже будет поздно. - Может быть; но поверьте мне: мы, и погибая, не протянем вам пальца, чтобы вы спасли нас!

Валентина Михайловна всплеснула руками. - Опять эта гордость, эта ужасная гордость! Ну послушайте, Марианна, послушайте меня, - прибавила она, внезапно переменив тон... Она хотела было притянуть Марианну к себе - но та отшатнулась назад. - Ecoutez-moi, je vous en conjure! Ведь я, наконец, не так уж стара - и не так глупа, чтобы нельзя было сойтись со мною! Je ne suis pas une encroutee. Меня в молодости даже считали республиканкой... не хуже вас. Послушайте: я не стану притворяться; материнской нежности я к вам никогда не питала, - да и не в вашем характере об этом сожалеть ... Но я знала и знаю, что у меня есть обязанности в отношении к вам - и я всегда старалась их исполнить. - Быть может, та партия, о которой я мечтала для вас и для которой и Борис Андреич и я - мы бы не отступили ни перед какими жертвами... эта партия не вполне отвечала вашим идеям... но в глубине моего сердца... Марианна глядела на Валентину Михайловну, на эти чудные глаза, на эти розовые, чуть-чуть разрисованные губы, на эти белые руки, на слегка растопыренные пальцы, украшенные перстнями, которые изящная дама так выразительно прижимала к корсажу своего шелкового платья... и вдруг перебила ее: - Партия, говорите вы, Валентина Михайловна? Вы называете "партией" этого вашего бездушного, пошлого друга, господина Калломейцева?

Валентина Михайловна отняла пальцы от корсажа. - Да, Марианна Викентьевна! я говорю о господине Калломейцеве - об этом образованном, отличном молодом человеке, который, наверное, составит счастье своей жены и от которого может отказаться одна только сумасшедшая! Одна сумасшедшая!

- Что делать, ma tante! Видно, я такая!

- Да в чем можешь ты серьезно упрекнуть его?

- О, ни в чем! Я презираю его... вот и все. Валентина Михайловна нетерпеливо покачала головою с боку на бок - и снова опустилась на кресло. - Оставим его. Retournons a nos moutons. Итак, ты любишь господина Нежданова?

- Да. - И намерена продолжать... свои свиданья с ним?

- Да; намерена. - Ну... а если я тебе это запрещу?

- Я вас не послушаюсь. Валентина Михайловна подпрыгнула на кресле. - А! Вы не послушаетесь! Вот как!.. И это мне говорит облагодетельствованная мною девушка, которую я призрела у себя дома, это мне говорит... говорит мне... - Дочь обесчещенного отца, - сумрачно подхватила Марианна, - продолжайте, не церемоньтесь!

- Ce n'est pas moi qui vous le fait dire, mademoiselle! Но во всяком случае этим гордиться нечего! Девушка, которая ест мой хлеб... - Не попрекайте меня вашим хлебом, Валентина Михайловна! Вам бы дороже стоило нанять француженку Коле... Ведь я ему даю уроки французского языка!

Валентина Михайловна приподняла руку в которой она держала раздушенный иланг-илангом батистовый платок с огромным белым вензелем в одном из углов, и хотела что-то вымолвить; но Марианна стремительно продолжала: - Вы были бы правы, тысячу раз правы, если вместо всего того, что вы теперь насчитали, вместо всех этих мнимых благодеяний и жертв, вы бы в состоянии были сказать: "Та девушка, которую я любила..." Но вы настолько честны, что так солгать не можете! - Марианна дрожала, как в лихорадке. - Вы всегда меня ненавидели. Вы даже теперь, в самой глубине вашего сердца, о которой вы сию минуту упомянули, рады - да, рады тому, что вот я оправдываю ваши всегдашние предсказания, покрываю себя скандалом, позором - и вам неприятно только то, что часть этого позора должна пасть на ваш аристократический, честный дом. - Вы меня оскорбляете, - шепнула Валентина Михайловна, - извольте выйти вон!

Но,уже Марианна не могла совладать с собою. - Ваш дом, сказали вы, весь ваш дом, и Анна Захаровна, и все знают о моем поведении! И все приходят в ужас и негодование... Но разве я что-нибудь прошу у вас, у них, у всех этих людей? Разве я могу дорожить их мнением?

Разве этот ваш хлеб не горек? Какую бедность не предпочту я этому богатству?. Разве между вашим домом и мною не целая бездна, бездна, которую ничто, ничто закрыть не может? Неужели вы - вы тоже умная женщина - вы этого не сознаете? И если вы питаете ко мне чувство ненависти, то неужели вы не понимаете того чувства, которое я питаю к вам и которого я не называю по имени только потому, что оно слишком явно?

- Sortez, sortez, vous dis-je... - повторила Валентина Михайловна и топнула при этом своей хорошенькой, узенькой ножкой. Марианна шагнула в направлении двери... - Я сейчас избавлю вас от моего присутствия; но знаете ли что, Валентина Михайловна? Говорят, даже Рашели в "Баязете" Расина не удавалось это "Sortez!" - а уж вам подавно! Да еще вот что: как бишь это вы сказали ... Je suis une honnete femme, je l'ai ete et le serai toujours?

Представьте: я уверена в том, что я гораздо честнее вас! Прощайте!

Марианна поспешно вышла, а Валентина Михайловна вскочила с кресла, хотела было закричать, хотела заплакать... Но что закричать - она не знала; и слезы не повиновались ей. Она ограничилась тем, что помахала на себя платком, но распространяемое им благовоние еще сильнее подействовало на ее нервы... Она почувствовала себя несчаствой, обиженной... Она сознавала некоторую долю правды в том, что она сейчас слышала. Но как же можно было так несправедливо судить о ней?

"Неужели же я такая злая", - подумала она - и поглядела на себя в зеркало, находившееся прямо против нее между двумя окнами. Зеркало это отразило прелестное, несколько искаженное, с выступившими красными пятнами, но все-таки очаровательное лицо, чудесные, мягкие, бархатные глаза... "Я? Я злая? - подумала она опять... - С такими глазами?" Но в это мгновение вошел ее супруг - и она снова закрыла платком лицо. - Что с тобою? - заботливо спросил он. - Что с тобою, Валя? (Он придумал для нее это уменьшительное имя, которое, однако, позволял себе употреблять лишь в совершенном tete-a-tete, преимущественно в деревне.) Она сперва отнекивалась, уверяла, что с ней ничего... но кончила тем, что как-то очень красиво и трогательно повернулась на кресле, бросила ему руки на плечи (он стоял, наклонившись к ней), спрятала свое лицо в разрезе его жилета - и рассказала все; безо всякой хитрости и без задней мысли постаралась - если не извинить, то до некоторой степени оправдать Марианну; сваливала всю вину на ее молодость, страстный темперамент, на недостатки первого воспитания; также до некоторой степени - и также без задней мысли - упрекала самое себя. "С моей дочерью этого бы не случилось! Я бы не так за ней присматривала!" Сипягин выслушал ее до конца снисходительно, сочувственно - и строго; держал свой стан согбенным, пока она не сняла своих рук с его плеч и не отодвинула своей головы; назвал ее ангелом, поцеловал ее в лоб, объявил, что знает теперь, какой образ действия предписывает ему его роль - роль хозяина дома, - и удалился так, как удаляется человек гуманный, но энергический, который собирается исполнить неприятный, но необходимый долг... Часу в восьмом, после обеда, Нежданов, сидя в своей комнате, писал своему другу, Силину. "Друг Владимир, я пишу тебе в минуту решительного переворота в моем существовании. Мне отказали от здешнего дома, я ухожу отсюда. Но это бы ничего... Я отхожу отсюда не один. Меня сопровождает та девушка, о которой я тебе писал. Нас все соединяет: сходство жизненных судеб, одинаковость убеждений, стремлений - взаимность чувства наконец. Мы любим друг друга; по крайней мере, я убежден, что не в состоянии испытать чувство любви под другою формой, чем та, под которой она мне представляется теперь. Но я бы солгал перед тобою, если б сказал, что не ощущаю ни тайного страха, от даже какого-то странного сердечного замирания... Все темно впереди - и мы вдвоем устремляемся в эту темноту. Мне не нужно тебе объяснять, на что мы идем и какую деятельность избрали. Мы с Марианной не ищем счастия; не наслаждаться мы хотим, а бороться вдвоем, рядом, поддерживая друг друга. Наша цель нам ясна; но какие пути ведут к ней - мы не знаем. Найдем ли мы если не сочувствие, не помощь, то хоть возможность действовать? Марианна - прекрасная, честная девушка; если нам суждено погибнуть, я не буду упрекать себя в том, что я ее увлек, потому что для нее другой жизни уже не было. Но, Владимир, Владимир! мне тяжело... Сомнение меня мучит - не в моем чувстве к ней, конечно, а... я не знаю! Только теперь вернуться уже поздно. Протяни нам обоим издалека руки - и пожелай нам терпенья, силы самопожертвованья и любви... больше любви. А ты, неведомый нам, но любимый нами всем нашим существом, всею кровью нашего сердца, русский народ, прими нас - не слишком безучастно - и научи нас, чего мы должны ждать от тебя?

Прощай, Владимир, прощай!" Написавши эти немногие строки, Нежданов отправился на деревню. В следующую ночь заря чуть-чуть брезжила - а он уже стоял на опушке березовой рощи, не в дальнем расстоянии от сипягинского сада. Немного позади его, из-за спутанной зелени широкого орехового куста, едва виднелась крестьянская тележка, запряженная парой разнузданных лошадок; в телеге, под веревочным переплетом, спал, лежа на клочке сена и натянув на голову заплатанную свитку, старенький, седой мужичок. Нежданов неотступно глядел на дорогу, на купы ракит вдоль сада: серая, тихая ночь еще лежала кругом, звездочки слабо, вперебивку мигали, затерянные в небесной пустой глубине. По круглым нижним краям протянутых тучек шла с востока бледная алость, и оттуда же тянуло первым холодком утренней рани. Вдруг Нежданов вздрогнул и насторожился: где-то близко сперва взвизгнула, потом стукнула калитка; маленькое женское существо, окутанное платком, с узелком на голой руке, выступило не спеша из неподвижной тени ракит на мягкую пыль дороги - и, перейдя ее вкось, словно на цыпочках, направилось к роще. Нежданов бросился к нему. - Марианна? - шепнул он. - Я! - послышался тихий отзыв из-под нависшего платка. - Сюда, за мной, - отвечал Нежданов, неловко хватая ее за голую руку с узелком. Она пожималась, как бы чувствуя озноб. Он подвел ее к телеге, разбудил мужичка. Тот проворно вскочил, тотчас перебрался на облучок, ввел свитку в рукава, подхватил веревочные вожжи... Лошади зашевелились; он их осторожно отпрукнул охриплым от крепкого сна голосом. Нежданов посадил Марианну на тележный переплет, подостлав сперва свой плащ; окутал ей ноги одеялом - сено на дне было волжко, - уместился возле нее и, нагнувшись к мужику, тихо сказал: "Пошел, куда знаешь". Мужичок задергал вожжами, лошади выбрались из опушки, фыркая и ежась, и, подпрыгивая и постукивая узкими, старыми колесами, покатилась телега по дороге. Нежданов придерживал одной рукой стан Марианны; она приподняла платок своими холодными пальцами - и, обернувшись к нему лицом и улыбаясь, промолвила: - Как славно свежо, Алеша!

- Да, - отвечал мужичок, - роса будет сильная!

Так была уже сильна роса, что втулки тележных колес, цепляясь за верхушки высоких придорожных былинок, сбивали с них целые гроздья тончайших водяных брызг - и зелень травы казалась сизо-серой. Марианна опять пожалась от холода. - Свежо, свежо, - повторила она веселым голосом. - И воля, Алеша, воля!