Примечание

Введение в философию: Наука и философия

Я хочу здесь перепечатать некоторые замечания, опубликованные мною в журнале «Социальная политика» (Politica sociale. II, 1930. Ottobre. P. 803-806) по поводу Научного конгресса, состоявшегося в Боль-цано и в Тренто в сентябре 1930 года:

«На последнем Научном конгрессе было утверждено очень важное понятие, показатель коренного поворота итальянской мысли. Я опускаю неожиданные выступления некоторых физиков, которые почувствовали потребность высказать перед широкой общественностью собственные признания, изложив свои личные убеждения по поводу отношений между наукой и верой. Обычные проблемы, обычные решения: наука, вовсе лишенная абсолютного — и, стало быть, мистическая интуиция абсолютного без всякого отношения с научной мыслью (как тем, что отрицает совершенную гетерогенность и несоизмеримость) — признак мысли, разорванной внутри себя и едва оказавшейся вне ограниченного поля специального научного исследования, обреченной оставаться в примитивном и наивном состоянии донаучной рефлексии обычного человека. Вот дуализм, которым должны довольствоваться слишком многие, но который, естественно, не может удовлетворить мыслителя, воспитанного на традиции во все, что он мыслит, вносить ту самую потребность в строгости, в анализе, в рассуждении и в точности.

Но что показалось мне на этом Конгрессе наиболее знаменательным — так это живейшая заинтересованность наших ученых в собственном смысле философскими проблемами; и то, что они могли в лоне Ассоциации, проводящей эти периодические конгрессы, без противоречий и дискуссий учредить особую секцию по Философии. Что несколько лет назад в общих условиях нашей научной и философской культуры было бы вещью самой абсурдной, о которой можно было бы думать. Ибо было общепринято считать, что каждый уважающий себя ученый должен насмехаться над философией, изгнанной в интересах науки и ее серьезности из области научного исследования; и с тех пор, как пришел в упадок позитивизм, который славился тем, что называл философию научной и призывал осторожно отбирать результаты отдельных наук, чтобы систематизировать их вместе в синтетический взгляд, — не было философа, который, твердо придерживаясь специфического различия между науками и Наукой, т.е. между частными науками и философией как наукой о Целом или о Едином, не постыдился бы любого контакта с научной мыслью. Два мира! каждый — замкнутый в себе и чуждый другому. Представление, безусловно, ошибочное, но удобное для лености ума ученых и философов — одних и других, освобожденных от обязанности сводить счеты с рядом фундаментальных проблем, тем самым выставленных за дверь. Но отныне принадлежит вчерашнему дню легкомысленная улыбка самодовольства, с которой первоклассные итальянские математики и физики произносили имя философии.

Сегодня вещи глубоко изменились за пределами Италии и у нас. Кто-то, отсталый и рассеянный, пытается еще изобразить улыбку, но она умирает у него на губах, так как он замечает, что вызывает улыбку сам. Среда уже больше не та; атмосфера изменилась. Мысль относительно наук — та самая мысль, посредством которой ученые ставят свои проблемы и проводят свои исследования — радикально изменилась. Они углубляют свои гипотезы, обрамляют логически свои теории и находятся перед вопросами, которые выходят за рамки частного интереса и охватывают мысль в ее тотальности, навязывая способы мышления, которые отражаются на всех идеях. Когда-то считалось, что наука — не что иное, как ряд открытий, благодаря которым реальность, будучи всегда таковой, открывает все большее число своих аспектов; и что поэтому в этой реальности существуют проблемы, тайны; и что человеческой мысли надлежит лишь разрешить их — по крайней мере, до такой степени, до какой ей позволяют ее силы; поэтому некоторые тайны, как уже было известно, останутся всегда таковыми. И, стало быть, говорили о феноменах, на основе которых человеческому уму дано лишь построить себе свою субъективную науку, совершенно поверхностную и чуждую глубинной сущности реального. Сегодня, напротив, ученые заметили, что реальность, о которой они говорят, является in toto* конструкцией той мысли, посредством которой мыслят, и что поэтому оказывается иллюзорным различие между ее поверхностью и глубиной; что не от нее приходят проблемы, но от мысли, в которой она производится и различным образом лепится; и что, одним словом, мысль должна всегда заниматься самой собой. И ей нечего открывать — потому, что ничего не существует до ее понимания (которое, в силу этого, следует контролировать, дабы оно не закостенело в тех понятиях, что, отнимая у мысли всякую свободу движения, оказываются бесплодными; и могут украшать себя пышными титулами тайн, но в действительности являются несостоятельными понятиями и бесплодными мыслями).

Из этого способа понимания науки вытекает большой интерес (который все шире распространяется) к истории науки. Смутное, неотчетливое понятие и критерий научного труда с большим трудом поддаются определению до тех пор, пока остаются при старом понимании науки, — что влечет за собой множество наук, полностью обособленных и поэтому лишенных всякого отношения между собой, и вырванных из всякого единства, которое могло бы сплотить их и заставить двигаться вперед (и, стало быть, представляло бы их как целостный однородный труд, чье развитие можно изучать в единстве и реконструировать историю).

Поэтому история наук (даже если окрестить ее историей Науки), лишенная всякого центра, вокруг которого можно было бы сплотиться и организоваться, терялась в пустых общих местах и рассеивалась в частностях и забавных биографических или библиографических повествованиях, которые не могли удовлетворить вкус образованных умов, и оставалась поприщем любопытствующих — немногих эрудированных серьезно, но в большинстве своем дилетантов, разбредшихся по нейтральной почве между наукой и литературой.

Сегодня, когда наука вновь обрела свой центр, она возвращает себе историческое сознание; и каждый ученый чувствует потребность дать себе отчет в причинах, из которых берет начало его проблема (которая сегодня, как он хорошо знает, падает на него не сверху, навязывается ему не наблюдением так называемого внешнего мира, но понятиями, посредством которых он разбирает и анализирует этот находящийся перед ним мир, потому что сам полагает его, конструируя его). Наука имеет свое начало и причину своего существования; и она может иметь свое оправдание и доказательство собственной ценности в истории науки.

Историческое понятие науки, повторяю, становится доступным, лишь если в глубине частной науки обнаруживается ее универсальный интерес и если, как следствие, в основе частных наук (которые всегда будут должны сохранять свою специфичность) обнаруживается философия как сознание, которое мысль, творец всех проблем, имеет как принадлежащее себе и как собственную деятельность. Сегодня опасность состоит в реакции на вчерашний дуализм. Сегодня видно, что ученые подошли к тому, чтобы выдвигать свои понятия как непосредственно разрешающие или заменяющие традиционные проблемы философии; а с другой стороны, философы не колеблются в том, чтобы помещать свои исследования на почву самих наук. Опасная реакция, потому что наука и философия не являются и не должны быть тождественными (хотя и должны растворяться до бесконечности одна в другой). Они не дублируют одна другую. Они имеют функции, сходящиеся и направленные на одну цель, но различающиеся. Они обе сознают, что трактуют один и тот же объект и движутся в одном и том же мире, который есть мир мысли; но одна, философия, должна погружаться в универсальное, понимая его всегда как центр и принцип особенного; другая, наука, должна погружаться в особенное, видя там, однако, все более четко распространение универсального принципа; так что одна должна искать собственное завершение в науке, а другая — собственное завершение в философии (не игнорировать одна другую, ибо каждая без другой работала бы впустую, так как нет ни конкретного универсального без особенных определений, ни особенного без принципа, который бы в нем определялся и осуществлялся). И поскольку универсальность — в мысли, которая постепенно постигает и по-разному выражает объект, коему она противопоставляет себя, — можно также сказать, что философия делает упор на изучение субъекта, а наука — на изучение объекта; но первая вдохновляется идеей того, что субъект живет в объекте, а вторая — идеей того, что объект является мертвым и превращается в пустую тень, если не черпает свою жизнь из субъекта.

Эти идеи более или менее отчетливо присутствуют сегодня в мысли итальянских ученых, которые поэтому открыли философии двери своего Конгресса. И следует поздравить себя с тем, что философы оставили свою традицию специальных Съездов по философии и согласились встретиться и подискутировать на этих, более расширенных, собраниях, где их (и это — к лучшему!) услышат поборники наук (или, по крайней мере, наиболее вдумчивые из них, в руки которых в подлинном смысле отдана итальянская наука); и они, в свою очередь, будут услышаны этими поборниками — по крайней мере, — в той части проблем метода, которые они обсуждают, выдвинутых предпосылок, которыми они пользуются, целей, к которым они стремятся, духа, который их вдохновляет. От этого много выиграют и одни, и другие».

На этом же Конгрессе, начиная 11 сентября 1930 года свое выступление «Понятие науки в идеализме Нового времени» (которое, по сути дела, является гл. IV данной книги), я предпослал ему следующие заявления:

«Я считаю, что следует приветствовать, как доброе начало, вхождение в жизнь нашей Ассоциации, состоящее в том, что на этих двух ежегодных собраниях начали присутствовать и вступать в разговор исследователи в области философии, тогда как до вчерашнего дня философы и ученые считали свои долгом смотреть друг на друга, по крайней мере, с недоверием, как если бы одни не могли приблизиться к предмету изучения других, не подвергнув его серьезной опасности деформации или фальсификации, убежденные (и одни, и другие), что они говорят на разных языках и мыслят с помощью разных и непримиримых видов мышления. Между тем, благодаря нашей Ассоциации, сформированной в подавляющем большинстве из ученых, опровержение такого мнения можно видеть в самом решении, принятом в эти дни, учредить новую секцию по Философии, — красноречивое доказательство (которое отныне вошло в убеждение большей части поборников научных изысканий) тому, что разделение между мыслью и мыслью, между наукой и философией, является абсурдным; что реальность, о которой мысль стремится дать себе отчет, — одна, хотя и предстает перед нами в столь многообразных аспектах; и что одна, равным образом, мысль, которая обнаруживает эти различные аспекты и, открывая их причину, должна поэтому их все оправдать и систематизировать (и, в силу этого, унифицировать в том окончательном понятии самой реальности, которое, поскольку оно окончательное, есть философия).

Таков итог более чем тридцатилетнего движения, взявшего начало из лона самих наук и пошедшего навстречу тому преобразованию, каковое осуществлялось в философии различными путями, начиная с Канта, и благодаря коему философия оставила безнадежное дело искать мир, который можно было бы объяснить вне мысли, и была полностью сведена к учению о познании или вообще о духе. С другой стороны, науки слишком наивно (из-за того, что они оторвались от старой спекулятивной метафизики и отдали себя в руки догматизма любого опыта) были в силу своих собственных трудностей побуждены к определенному критическому пересмотру своих методов (и особенно — своих предпосылок) и подведены к тому самому месту встречи, где их поджидала философия (т.е. к изучению мыслящей деятельности, из которой берут начало предпосылки и методы и в которой поэтому следует искать первый источник форм, в коих перед нами предстает вся реальность). Спонтанная гносеология наук открыла ученым, что та философия, от которой они считали себя защищенными, забаррикадировав двери, — уже у них в доме, и поэтому нужно было слушать ее и пытаться каким-то образом найти с нею общий язык».