Средневековая Италия - Республики

Глава I. Государство как произведение  искусства. Якоб Буркхардт

Любое сопротивление внутри государства этой концентрированной княжеской власти было безуспешным. Элементы создания городской республики были навсегда уничтожены, все было ориентировано лишь на власть и силу. Политически бесправное дворянство и там, где у него были феодальные владения, могло делить себя и своих вооруженных брави на гвельфов и гибеллинов, приказывая им носить перо на берете или же буфы на штанах так, а не иначе – мыслящие же люди, как, например, Макиавелли, прекрасно понимали, что Милан или Неаполь слишком «коррумпированы», чтобы стать республикой. Над каждой из двух мнимых партий совершался удивительный суд, который давно уже в действительности являлся лишь проявлением старой фамильной ненависти, скрытой в тени силы. Итальянский князь, которому Агриппа Неттесгеймский96 посоветовал отменить эти партии, воскликнул* «Ведь их столкновения приносят мне штрафами до 12000 дукатов в год!» - И, например, когда в 1500 г во время кратковременного возвращения Моро в свои владения гвельфы из числа жителей Тортоны призвали часть французского войска в свой город, чтобы они покончили с гибеллинами, французы действительно сначала разграбили и разрушили дома гибеллинов, а потом поступили также и с гвельфами, и Тортона была полностью опустошена97 - И в Романье, где любая страсть и любая месть становились бессмертными, названия «гибеллины» и «гвельфы» полностью лишились политического смысла Политическим заблуждением народа было представление, что гвельфы были якобы профранцузской, а гибеллины – происпанской партией. Я не вижу, чтобы те, кто эксплуатировал это заблуждение, добились очень многого Французам приходилось после каждого вторжения оставлять Италию, а что произошло с Испанией после того как она погубила Италию, для нас очевидно.

Вернемся, однако, к княжествам эпохи Возрождения. Возможно, что кристально чистые души и тогда могли считать любую власть исходящей от Бога и верить, что эти князья, если бы каждый поддерживал их добровольно и от чистого сердца, со временем стали бы добродетельными и забыли о своем насильственном приходе к власти Но от страстных, щедро одаренных фантазией умов этого требовать невозможно. Как плохие врачи, они считали, что болезнь можно победить, устранив ее симптомы, и думали, что достаточно убить князей, и свобода придет сама собой. Или же они не заходили столь далеко в своих мыслях и хотели только дать выход общей ненависти или отомстить за несчастье своей семьи, или за личные оскорбления. Власть не считала себя связанной какими-либо законодательными ограничениями, и ее противники также ничем не ограничивали себя в выборе средств. Уже Боккаччо открыто говорит98: «Должен ли я называть властителя королем или князем и хранить ему верность, как стоящему надо мной? Нет! Ибо он враг всего сущего. Против него я могу употребить оружие, заговоры, шпионов, засаду, хитрость; это святое, необходимое дело. Нет лучшей жертвы, чем кровь тирана». Здесь мы не можем разбирать каждый отдельный случай; Макиавелли в общеизвестной главе своих «Discorsi» подробно рассматривает заговоры, античные и современные ему, начиная с греческих тиранов, и совершенно хладнокровно судит о них в зависимости от их целей и шансов на успех. Здесь достаточно ограничиться двумя замечаниями об убийствах во время богослужения и о влиянии древности.

Было почти невозможно добраться до хорошо охраняемого властителя иначе, чем во время торжественных церковных процессий; к тому же семейство князя никогда нельзя было встретить собравшимся вместе по иному поводу. Так, жители Фабриано99 (1435 г.) убили правящее семейство тиранов Кьявелли во время богослужения и по уговору при словах молитвы «Credo» «Et incarnatus est». В Милане (1412 г.) герцог Джован Мария Висконти был убит при входе в церковь Сан Готтардо, герцог Галеаццо Мария Сфорца (1476 г.) - в церкви Сан Стефано, а Лодовико Моро (1484 г.) избежал кинжалов приверженцев овдовевшей герцогини Боны только потому, что вошел в церковь не через тот вход, у которого его ждали заговорщики. И это не было проявлением какого-либо особого безбожия, неуважения к святыням; убийцы Галеаццо молились перед тем, как совершить свое дело, святым, в чью честь была названа церковь, и прослушали там первую мессу. Однако это явилось причиной частичной неудачи заговора Пацци против Лоренцо и Джулиано Медичи (1478 г.), так как бандит Монтесекко, нанятый для совершения убийства на званом ужине, отказался убивать во Флорентийском соборе; вместо него нашлись два духовных лица, которые «привыкли к святым местам и поэтому не испытывали страха»100.

Что же касается древности, влияние которой на нравственные и особенно на политические вопросы будет нами чаев затрагиваться, то пример подавали сами властители, ибо образцом их государственной идеи и поведения служили нрава Римской империи. Тому же следовали и их противники, которые, как только они от теоретического осмысления переходил к действиям, уподобляли себя античным тираноубийцам. Трудно доказать, что в главном, в принятии решения о переходе к самим действиям, они ориентировались именно на этот пример, но обращение к древности все же не оставалось только лишь фразой или вопросом стиля поведения. Самые удивительные сведения мы имеем об убийцах Галеаццо Сфорца–Лампунья ни, Ольджати и Висконти1. Все трое руководствовались чисто личными мотивами, и все-таки в основе их решения была, может быть, общая причина. Гуманист и учитель ораторского искусства, Кола де* Монтани возбудил в множестве очень молодых миланских дворян смутное желание славы и подвигов во имя отчизны, а с двумя из названных выше он поделился своими мыслями об освобождении Милана. Скоро он оказался под подозрением, был выслан из города и вынужден был предоставить молодых людей их собственному пламенному фанатизму.

Примерно за десять дней до убийства они дали торжественную клятву в монастыре Сан Амброджо; «потом, - говорит Ольджати, - в отдаленном помещении я поднял взор к святому Амвросию и молил его о помощи нам и всему его народу. Небесный покровитель города призывался помочь задуманному так же как затем св. Стефан, в чьей церкви все и произошло. Они втянули в заговор многих других, устроили в доме Лампу ньяни свою постоянную ночную штаб-квартиру и упражнялись в умении владеть кинжалом. Убийство удалось им, но Лампу ньяни был убит на месте людьми герцога, а остальные схвачены. Висконти проявил раскаяние, но Ольджати, несмотря на все пытки, продолжал утверждать, что содеянное ими - богоугодное дело, и в тот момент, когда палач пронзал ему грудь, сказал: «Крепись, Джироламо! О тебе будут еще долго вспоминать; смерть горька, но слава вечна!».

Но сколь ни идеальными были эти намерения, в способе осуществления заговора проглядывает образ одного из самых гнусных заговорщиков, ничего общего не имевшего со свободой, -Катилины. В хрониках Сиены ясно сказано, что заговорщики изучали Саллюстия, и это очевидно и из признания Ольджати102.

И в других случаях нам будет встречаться это ужасное имя. Дело в том, что для тайных заговоров, если отвлечься от ихцелей, не было более вдохновляющего примера, чем этот.

Как только флорентийцы освобождались или желали освободиться от Медичи, убийство тирана становилось открыто признанным идеалом. После бегства Медичи в 1494 г. из их дворца вынесли бронзовую группу Донателло103 - Юдифь с мертвым Олоферном, и поставили ее перед дворцом правителей на то место, где теперь стоит Давид Микеланджело, написав на постаменте: Exemplum salutis publicae cives posuere, 14. Но особенно часто стали теперь ссылаться на Брута Младшего, которого еще Данте104 поместил в последний круг ада вместе с Кассием и Иудой Искариотом, так как он предал Империю. Пьетро Паоло Босколи, заговор которого против Джулиано, Джованни и Джулио Медичи не удался (1513 г.), горячо восторгался Брутом, утверждая, что готов подражать ему, если найдет своего Кассия85*; в качестве такового к нему присоединился Агостино Каппони. Его последние слова в тюрьме105 - один из важнейших документов, свидетельствующих о состоянии религии в то время, — показывают, с какими усилиями он освобождался от римских фантазий, чтобы умереть христианином. Его друг и его исповедник подтвердили ему по его требованию, что св. Фома Аквинский проклял все заговоры вообще; но тот же духовник впоследствии втайне признался этому же другу, что св. Фома делал различие и разрешал заговор против тирана, который силой навязал себя народу против его воли.

Когда Лоренцино Медичи убил герцога Алессандро (1537 г.) и бежал, появилась его собственная или, во всяком случае, сочиненная по его поручению апология106 содеянного, где убийство тирана оценивается как величайшая заслуга; он сравнивает себя, ничуть не стесняясь, с Тимолеоном, убившим брата из патриотических побуждений, - на тот случай, если Алессандро был действительно Медичи и, значит, его родственником, хотя и дальним. Другие же сравнивали его с Брутом; что даже значительно позже у самого Микеланджело были мысли подобного рода, доказывает его бюст Брута в Уффици. Он оставил его незавершенным, как и большинство своих произведений, но, конечно, не потому, что принимал близко к сердцу убийство Цезаря, как это утверждается в двустишии, начертанном на постаменте.

В итальянских княжествах эпохи Возрождения было бы тщетно искать радикализм масс, такой, какой обнаруживается в монархиях Нового времени. Каждый внутренне протестовал против княжеской власти, но скорее стремился приспособиться к ее условиям терпимым, выгодным для себя образом, а не выступать против нее, объединившись с другими. Дело должно было дойти до крайности, как это было в Камерино, Фабриано, Римини (с. 28), чтобы народ уничтожил или изгнал правящее семейство. К тому же все, как правило, знали, что это приведет лишь к смене властелина. Звезда республик, несомненно, закатилась.

       ***

Некогда итальянские города в высшей степени владели той силой, которая позволяет городу стать государством. И требовалось только одно - чтобы эти города объединились в крупную федерацию; эта идея, в той или иной форме постоянно возникала в Италии. В результате вооруженной борьбы XII-XIII вв. действительно возникали крупные, могущественные в военном отношении союзы городов, и Сисмонди (II, 174) полагает, что время последних вооруженных выступлений Ломбардской лиги против Фридриха Барбароссы (с 1168 г.) было тем моментом, когда могла бы сложиться всеобщая итальянская федерация.

Но более могущественные города уже приобрели характерные черты, которые сделали федерацию невозможной: как конкуренты в торговле, они позволяли себе использование крайних средств друг против друга и принуждали слабейшие соседние города к бесправному, зависимому от них положению, т.е. полагали, что придут к победному финалу в одиночку и что целое им не нужно, подготовляя тем самым почву для любой другой диктатуры. И она возникла, когда внутренние раздоры дворянских партий между собой и с горожанами стали вызывать жажду твердой власти, а уже имевшиеся отряды наемников поддерживали за деньги любое дело, после того как однопартийное правительство привыкло считать ненужным всеобщее ополчение горожан1. Тирания поглотила свободу большинства городов; кое-где тиранов изгоняли, но не навсегда, а лишь ненадолго; тирания снова восстанавливалась, так как для нее были в наличии внутренние условия, а противостоящие ей силы были исчерпаны.

Среди городов, сохранивших свою независимость, два города имеют огромное значение для всей истории человечества: Флоренция - город постоянного движения, который оставил нам сведения о всех мыслях и намерениях и отдельных людей, и общества в целом, в течение трех столетий принимавших участие в этом движении; затем Венеция - город видимого спокойствия и политического молчания.

Это - две величайшие противоположности, которые только можно себе представить, и обе несравнимы ни с чем во всем мире.

Венеция считала себя чудесным таинственным творением, в котором с давних пор действовало еще нечто отличное от человеческого разумения.

Существовал миф о торжественном основании города: в полдень 25 марта 413 года переселенцы из Падуи заложили первый камень у Риальто, чтобы в истерзанной варварами Италии было одно священное, неподверженное нападениям убежище.

Последующие поколения приписали этим основателям свои представления о будущем величии; М. Антонио Сабеллико, торжественно описавший это событие в прекрасных льющихся гекзаметрах, влагает в уста священника, который совершает обряд освящения города, обращение к небу: «Если мы когда-либо отважимся на великое дело, то пошли нам успех! Теперь мы преклоняем колени перед бедным алтарем, но если наши обеты не напрасны, то однажды Тебе, Господи, здесь будут воздвигнуты сотни храмов из мрамора и золота!»108.

Сам островной город казался к концу XV в. тогдашнему миру как бы ларцом с драгоценностями. Тот же Сабеллико описывает Венецию109 с ее древними церквами с куполами, с косо срезанными башнями, инкрустированными мраморными фасадами с их особенным великолепием, где позолота потолков сочетается со сдачей в наем каждого угла.

Он приводит нас на заполненную народом площадь перед Сан Джакометто у Риальто, где совершение сделок обнаруживает себя не громкой речью или криком, а многоголосым гулом, где в портиках110 и прилегающих улицах сидят менялы и сотни ювелиров, а над ними расположено бесконечное множество лавок и складов; по другую сторону моста он описывает большой фондако немцев, в залах которого сложены их товары и живут их люди и перед которым в канале вплотную друг к другу стоят их корабли, за ними - флот, груженный вином и растительным маслом, а вдоль берега, заваленного фашинами кладовые торговцев. Затем от Риальто до площади св. Марка парфюмерные лавки и трактиры. Так он ведет читателя от дома к дому вплоть до обоих лазаретов, являвших собой пример высокой целесообразности, которую можно было обнаружить только здесь. Забота о людях вообще была отличительной чертой венецианцев и в мирное время, и на войне; их уход за ранеными, в том числе и за врагами, был предметом удивления всего мира111.

Все государственные учреждения Венеции могли вообще служить образцом; пенсионная система применялась систематически, распространяясь даже на наследников. Богатство, уверенность и жизненный опыт способствовали пониманию таких вопросов. Эти стройные, белокурые люди с их мягкой осторожной походкой и рассудительной речью мало отличались друг от друга своей одеждой и поведением; украшения, особенно жемчуг, носили женщины. В то время общее процветание, несмотря на убытки, нанесенные войной с турками, было еще поистине блестящим; накопленная энергия и общие предрассудки Европы и позже еще позволили Венеции вынести тяжелейшие удары, такие, как открытие морского пути в Ост-Индию, падение господства мамелюков в Египте и война с Камбрейской лигой93*.

Сабеллико, уроженец Тиволи, привыкший к непринужденным речам тогдашних филологов, с удивлением замечает1, что молодые нобили, слушающие его утренние лекции, никоим образом не желают обсуждать с ним вопросы политики: «Когда я спрашивал их, что думают, говорят, чего ждут люди от того или другого движения в Италии, они все в один голос отвечали, что не знают этого». Однако от деморализованной части аристократии можно было, несмотря на государственную инквизицию, узнать многое, но не такой ценой.

В последнюю четверть XV в. изменники были и в высших учреждениях113; папы, итальянские князья, даже совершенно незначительные кондотьеры, состоявшие на службе республики, имели доносчиков, частично постоянно оплачиваемых. Дошло до того, что Совет десяти счел целесообразным скрывать важные политические сведения от Совета Прегади94*; предполагали даже, что Лодовико Моро располагает там определенным количеством голосов. Дали ли какие-нибудь результаты ночные казни отдельных виновных и высокая оплата доносчиков (например, 60 дукатов пожизненной пенсии), сказать трудно; но главную причину, бедность многих нобилей, нельзя было сразу устранить. В 1402 г. два нобиля внесли предложение, чтобы государство ежегодно предоставляло 70 000 дукатов на помощь бедным аристократам, не занимающим какой-либо должности. Это предложение должно было поступить в Большой совет, где оно могло бы получить большинство голосов, но Совет десяти вовремя вмешался, и инициаторы проекта были сосланы в Никозию на Кипр1. Около этого времени один представитель семейства Соранцо был повешен за ограбление церкви, а другой, из Контарини, закован в цепи за кражу со взломом; другой член этой семьи предстал в 1499 г. перед Синьорией с жалобой, что уже много лет не состоит ни в какой должности, доход его составляет лишь , а долги - 60 дукатов, у него 9 детей, он ничего не умеет и недавно был выброшен на улицу. Неудивительно, что некоторые богатые нобили строили дома, разрешая бедным жить в них бесплатно. Упоминание о строительстве даже целых рядов таких домов как о богоугодном деле часто встречается в завещаниях116.

Но если враги Венеции основывали свои надежды на недостатках такого рода, они заблуждались Можно предположить, что размах торговли, обеспечивавшей и самым незначительным людям щедрое вознаграждение за их труд, и колонии в восточном Средиземноморье отвлекали опасные силы от политики. Но разве Генуя, несмотря на сходные преимущества, не пережила бурные политические события? Причина незыблемости Венеции состоит скорее во взаимодействии обстоятельств, нигде больше в своей совокупности не существовавших. Неприступный город Венеция с давних времен принимал участие во внешних отношениях лишь после холодного размышления; деятельность итальянских партий вне своих границ она почти полностью игнорировала, а союзы заключала лишь ради быстродостижимых целей и на самых выгодных условиях. Основной чертой венецианцев было поэтому стремление к гордой, даже полной презрения, изоляции, и как следствие этого внутри города складывалась большая солидарность, на что наложила свой отпечаток и ненависть к венецианцам жителей остальной Италии. Население самого города было связано общими интересами, как в колониях, так и во владениях на континенте, жителям которых (т. е. городов до Бергамо) дозволялось покупать и продавать свои товары только в Венеции. Столь искусственное преимущество могло быть сохранено лишь при спокойствии и согласии внутри города, - подавляющее большинство это понимало и для заговоров почва была поэтому неподходящей. Если же недовольные и были, то объединения их удавалось избежать разделением на аристократию и бюргерство, что очень затрудняло сближение. В жизни наиболее опасных аристократов и богатых - главном источнике всех заговоров - посредством крупных торговых сделок и путешествий, а также участия в непрекращающейся войне с турками, устранялась праздность. При этом военачальники щадили этих людей, подчас даже более, чем было дозволено, и некий венецианский Катон предсказал падение Венеции, если это опасение нобилей причинить друг другу неприятность будет продолжаться за счет справедливости1. В общем постоянная свободная деятельность дала венецианской аристократии здоровую направленность.

Если зависть и честолюбие требовали удовлетворения, то для этого существовали официальная жертва, учреждение и легальные средства Моральные пытки, которые в течение многих лет претерпевал на глазах всей Венеции дож Франческо Фоскари (1457 г), может, вероятно, служить страшным примером такой, возможной лишь в аристократических государствах, мести Совет десяти, который проникал во все, располагал безусловным правом решать вопросы жизни и смерти, ведал кассами и отдавал военные приказы, включал в свой состав инквизиторов; этот совет, который предрешил падение Фоскари и ряда других могущественных лиц, ежегодно переизбирался всей правящей кастой, Gran Consiglio и тем самым служил непосредственным его представителем. На эти выборы вряд ли серьезно влияли интриги, так как небольшая продолжительность пребывания в должности и связанная с ней ответственность не делала ее особенно привлекательной. Настоящий венецианец не скрывался от этих и других учреждений, сколь тайной и насильственной ни была их деятельность; он всегда являлся по требованию, и не только потому, что у республики были длинные руки и она могла вместо него привлечь к ответственности его семью, а потому, что в большинстве случаев расследование выявляло причины, а не руководствовалось жаждой крови1. Вообще, вероятно, ни одно государство не обладало большей моральной властью над своими подданными, чем Венеция, даже на расстоянии. Если, например, в Совете Прегади и были изменники, то это полностью возмещалось тем, что каждый венецианец в другом государстве был прирожденным разведчиком для своего правительства. Разумелось само собой, что венецианские кардиналы в Риме извещали свое правительство обо всех тайных делах папской консистории. Кардинал Доменико Гримани перехватывал близ Рима (1500 г) депеши, которые Асканио Сфорца посылал своему брату Лодовико Моро и переправлял их в Венецию, его отец, обвиненный в тяжелых преступлениях, публично сослался перед Gran Consiglio, другими словами, перед всем светом, на эту заслугу своего сына118.

Об отношении Венеции к ее кондотьерам мы уже говорили выше (с 21). Особую гарантию их верности она находила в их большом числе, что настолько же затрудняло измену, настолько облегчало ее разоблачение. При чтении армейских списков Венеции возникает недоуменный вопрос - как при таком пестром по своему составу войске удавалось обеспечивать общие действия? В списках, относящихся к периоду войны 1495 г., приводятся11915 526 лошадей, распределенных по небольшим отрядам. 1 200 из них у Гонзага Мантуанского, 740 - у Джоффредо Борджа; затем следуют шесть предводителей с 600-7, десять - с 4, двенадцать - с 200-4, около четырнадцати – с 100-2, девять - с , шесть - с 50-60 и т. д. Это – отчасти старые венецианские войска, отчасти отряды, возглавляемые городскими аристократами и землевладельцами Венеции; однако большинство военных предводителей были князьями или правителями города либо их родственниками. К коннице добавлялось 24 000 пехотинцев, о составе и начальниках которых ничего не известно, а также еще 3 300 человек, вероятно, особых по характеру оружия подразделений. В мирное время в городах континента гарнизоны вообще отсутствовали или их было очень мало Венеция полагалась не столько на верность, сколько на разумность подчиненных ей городов.

В войне с Камбрейской лигой (1509 г.) Венеция, как известно, вообще освободила эти города от присяги и предпочла, чтобы они просто сравнили прелести вражеской оккупации с мягким правлением метрополии. Поскольку городам, находившимся в подданстве Венеции, не пришлось прибегать к измене, чтобы отложиться от св. Марка, и они, следовательно, могли не бояться наказания, они с полной готовностью вернулись в подчинение привычной власти. Кстати сказать, эта война была результатом раздававшихся в течение столетия жалоб о жажде Венеции к увеличению своей территории. Она же иногда совершала ошибку умных людей, которые и от своих противников не ожидают, по их мнению, нелепых, нерасчетливых поступков1. В таком же оптимистическом настроении, быть может, наиболее свойственном некогда аристократам, совершенно игнорировали вооружение Мухаммеда II, служившее подготовкой к взятию Константинополя, и подготовку к походу Карла VIII до тех пор, пока неожиданное все-таки произошло1. Событием такого рода была и Камбрейская лига, которая, как казалось, противоречила прямому интересу главных ее основателей, Людовика XII и Юлия II. Но в папе концентрировалась старая ненависть всей Италии к венецианцам, и он закрыл глаза на вторжение чужой армии в страну, а что касается политики кардинала Амбуаза и его короля, то Венеции уже давно следовало разглядеть их злобствующую тупость и опасаться ее. Большинство других участников Лиги руководствовались завистью, которая противостоит как полезная кара богатству и власти, но сама по себе является жалким свойством. Венеция вышла из этой войны с честью, хотя и не без ощутимого ущерба.

Власть, основы которой столь сложны, деятельность и интересы которой распространялись на столь большую арену, немыслима без полного обзора всего, без постоянного подведения баланса сил и обязательств, прибыли и убытка. Венецию можно считать родиной современной статистики, наряду с ней, пожалуй, Флоренцию, а затем развитые итальянские княжества Ленное государство средневековья дает в лучшем случае общие перечни княжеских прав и доходов (урбары), производство воспринимается в них как неизменное, каковым оно, в общем, и является, пока речь идет о земле. В противоположность этому, города всего Запада, вероятно, уже очень рано, воспринимали свое производство в области промышленности и торговли как постоянно меняющееся и действовали соответственно этому, однако торговый баланс - даже в период расцвета Ганзы - оставался односторонним. Флот, войска, политическое давление и влияние просто вписывались в приход и расход торговой книги. Только в итальянских государствах соединение следствий полного политического сознания, пример мусульманской администрации и давние занятия производством и торговлей привели к созданию подлинной статистики1. Основанное на насилии южноитальянское государство императора Фридриха II (с 10) поставило свою организацию на службу концентрации власти для борьбы за существование. В Венеции, напротив, последняя цель - наслаждение силой и жизнью, дальнейшее развитие унаследованного от предков, расширение выгодной промышленности и открытие новых рынков сбыта.

Ряд авторов говорят об этом очень определенно123 Мы узнаем, что население города составляло в 1422 г. 190 0, возможно, что в Италии раньше всех стали считать не по очагам, по способным носить оружие, по тем, кто мог самостоятельно передвигаться и т п , но по душам населения - по amme, исходить из этого как из нейтральной основы всех исчислений. Когда флорентийцы примерно в то же время хотели заключить союз с Венецией против Филиппе Мария Висконти, им в данный момент в этом отказали, исходя из ясного, подтвержденного выведением точного баланса убеждения, что война между Миланом и Венецией, т. е. между покупателем и продавцом, нелепость. Уже вследствие одного того, что герцог увеличит свое войско, герцогство станет из-за роста налогов плохим потребителем. «Лучше пусть будут побеждены флорентийцы, тогда они, привыкнув к жизни в свободном городе, переселятся к нам и переведут к нам свои шелковые и шерстяные ткацкие фабрики, как это сделали притесняемые жители Лукки». Удивительна предсмертная речь дожа Мочениго1 (1423 г), обращенная к ряду сенаторов, которых он призвал к своему ложу1. В этой речи даны важнейшие элементы статистического обзора всех сил и имуществ Венеции Мне неизвестно, существует ли – а если существует, то где - основательный анализ этого трудного акта; лишь в качестве курьеза приведу из него следующее: После выплаты военного займа в 4 миллиона дукатов государственный долг (il monte) составлял к тому моменту еще 6 миллионов дукатов. Общий торговый оборот, по-видимому, составлял 10 миллионов за вычетом 4 миллионов (так сказано в тексте). На 3000 navigli, 300 navi и 45 галерах находились соответственно 170, 8000 и 11000 моряков (более 200 на галере). К ним следует добавить 16000 корабельных плотников. Дома в Венеции оцениваются в 7 миллионов и приносят доход со съемщиков в полмиллиона1. В городе есть аристократы, имеющие доход от 70 до 4000 дукатов. В другом источнике государственный доход оценивается в том же году в 1 100 000 дукатов; из-за нарушения торговых связей в военное время доход снизился к середине столетия до 800 000 дукатов126.

Если Венеция в подобных расчетах в их практическом применении раньше других полностью выразила важную сторону современного государственного устройства, то в достижении той культуры, которая тогда выше всего ценилась в Италии, она несколько отстала. Здесь отсутствует влечение к литературе вообще и увлечение классической древностью в особенности1. Способности к философии и красноречию, полагает Сабеллико, столь же велики, как к торговле и к государственному устройству; уже в 1459 г. Георгий Трапезундский1 положил к ногам дожа латинский перевод книги Платона «Законы» и был назначен учителем философии с ежегодным доходом в 150 дукатов, свою риторику он посвятил Синьории1. Однако обозревая историю венецианской литературы, которую Франческо Сансовино1 дал в виде приложения к своей известной книге1, мы обнаруживаем там в XVI веке почти только теологические, юридические и медицинские специальные работы, а также истории, а в XV веке гуманизм представлен, вплоть до появления Эрмолао Барбаро1 и Альдо Мануччи1, очень скудно в сопоставлении со значением города. Библиотека, переданная по завещанию кардинала Виссариона1 государству, почти не была защищена от разорения и расхищения. Для решения научных вопросов ведь существовала Падуя, где медики и юристы в качестве составителей государственно-правовых заключений получали самую высокую оплату. Участие Венеции в итальянской поэзии было долгое время очень небольшим, но в начале XVI в. все упущенное было наверстано. Даже изобразительное искусство Возрождения пришло в Венецию извне и лишь к концу XV в. развилось здесь в полную силу. Есть здесь и другие, еще более приметные духовные отставания.

Но это государство, которое полностью держало в своей власти клир, замещало все важные церковные должности и не раз противостояло курии, отличалось благочестием особого рода1. Для того чтобы получить мощи святых и другие реликвии из завоеванной турками Греции, приносятся большие жертвы, и дож принимает их в торжественной процессии1. На «не сшитый хитон»1 решено было (1455 г.) истратить 10 000 дукатов, но его не удалось получить. Дело здесь не в народном одушевлении, а в тайном решении высшего правительственного учреждения, от которого можно было, не возбуждая волнения, воздержаться, и во Флоренции при подобных обстоятельствах несомненно бы воздержались. Благочестие масс и их твердую веру в отпущение грехов каким-либо Александром VI мы оставляем вне нашего рассмотрения. Но самый город, который подчинил себе церковь больше, чем где бы то ни было, таил в себе на самом деле своего рода духовный элемент, и символизирующий государство дож выполнял в двенадцати важнейших процессиях132 (andate) функцию, близкую к духовной Большая часть этих праздников была учреждена в честь политических событий; они соревновались с большими церковными праздниками, главным из этих торжеств было знаменитое обручение с морем, которое всегда происходило в день Вознесения Христова.