Культура Италии эпохи Возрождения - Рим город руин

Глава III Возрождение античности. Якоб Буркхардт

Начать с того, что сами римские развалины4 окружены теперь совсем иными чувствами уважения и трепета, нежели во времена, когда были составлены «MirabiliaRomae»2 и компилятивное сочинение Вильгельма из Мальм-сбери2. Фантазии благочестивого паломника, человека, верующего в волшебное, охотника за сокровищами6, отступают в путевых заметках на задний план перед чувствами историка и патриота. В этом смысле и следует понимать слова Данте6: камни римских стен заслуживают благоговения, и та почва, на которой выстроен город, благороднее, нежели об этом склонны судить люди. Нескончаемая череда юбилеев2 почти не оставляет по себе следа в литературе в собственном смысле слова. Самое ценное, с чем возвращается домой Джованни Вилланис юбилея 1300 года (с. 55) - это принятое им решение заняться писанием истории, к чему его побудило созерцание римских развалин. Петрарка дает нам еще одно свидетельство умонастроения, находившегося на водоразделе между классической и христианской древностью. Он рассказывает, как они с Джованни Колонна2 часто забирались на гигантский купол терм Диоклетиана7. Здесь, на приволье, посреди глубокой тишины, в виду открывавшейся во все стороны панорамы, они беседовали, бросая время от времени взор на окружающие развалины, не о делах, не о ведении домашнего хозяйства и не о политике, но об истории, причем Петрарка по большей части принимал сторону античности, Джованни же – христианства. Говорили они также и о философии, и о первооткрывателях искусств. Как это нередко случалось и после них, вплоть до Нибура и Гиббона, мир римских развалин пробуждал в людях склонность к исторической созерцательности.

        ***

Те же самые смешанные чувства обнаруживает и Фациодельи Уберти2 в своем написанном около 1360 года «Dittamondo», вымышленном визионерском описании путешествия, в котором его сопровождает древний географ Солин2 - подобно тому как Вергилий сопровождал Данте. И как они посещают Бари, чтобы почтить ев Николая, а Монте Каргано - в память архангела Михаила, так и в Риме упоминается легенда об Арачели и св. Марии в Трастевере, однако мирское великолепие древнего Рима явно берет здесь верх. Благородной наружности старуха2 в разодранном одеянии (это сам Рим)повествует им исполненную славы историю и подробно изображает древние триумфы8. Потом она проводит чужестранцев по городу и дает им пояснения относительно семи холмов изобилия руин - che comprender potrai, quanta fui bella2291*.

К сожалению, что касается следов античности, этот Рим авиньонских и схизматических пап был уже совсем не тот, что всего лишь одним поколением перед этим Губительным опустошением, лишившим примечательных черт наиболее важные из еще сохранявшихся зданий, явился снос 140 укрепленных домов наиболее видных римских граждан, проведенный сенатором Бранкалеони около 1258 года Ведь не приходится сомневаться, что знать заселяла наиболее сохранные и самые высокие развалины9. И все-таки в те времена в городе оставалось несравненно больше остатков старины в сравнении с тем, что высится здесь теперь. Так, возможно, многие руины еще сохраняли свою облицовку и мраморные инкрустации там, где ныне остался один лишь каркас из обожженного кирпича. Это послужило импульсом для серьезной топографии древнего города. В экскурсиях Поджо по Риму10 обследование самих развалин было впервые тесно связано с изучением древних авторов и надписей (в их поисках он облазил11 все заросли), фантазия отступила здесь на второй план, а воспоминания о христианском Риме сознательно опущены. Вот бы сочинение Поджо было обширнее и снабжено иллюстрациями*. Он застал намного больше сохранившихся памятников, чем Рафаэль восемью десятилетиями спустя Сам Поджо еще видел гробницу Цецилии Метеллы и колоннаду одного из храмов на склоне Капитолия сначала в целости, а позднее - уже в полуразрушенном виде, что объяснялось несчастливой способностью мрамора легко превращаться в результате обжига в известь Колоссальный колонный зал возле храма Минервы постепенно, колонна за колонной также постигла та же судьба. Автор одного письма 1443 г сообщает о продолжении этого обжига извести, «что это просто стыд и срам. ведь новые здания имеют жалкий вид, и если есть в Риме что прекрасное, так это руины». Тогдашние обитатели Рима в их деревенских плащах и башмаках выглядели на взгляд приезжих какими-то пастухами; и правда, коровы паслись здесь вплоть до самого Банки. Единственным поводом для общественных сходок были церковные процессии по случаю некоторых праздников; в связи с ними можно было также лицезреть красивых женщин

В последние годы жизни Евгения IV (ум 1447 г.) Блонд из Форли написал сочинение «Roma instaurata»2, уже прибегая к Фрон-тину2 и старинным «Областным книгам» (Libri regionali), а также(как можно думать) - к Анастасию2. Цель его состоит далеко уже не в одном лишь отображении существующего, но в большей степени - в разыскании погибшего. Судя по тому, что сказано в посвящении папе, перед лицом всеобщего запустения Блонд утешает себя наличием в Риме великолепных реликвий святых.

В лице Николая V (1447 - 1455) на папский престол восходит человек, обладающий тем новым монументальным духом, что был характерен для Возрождения. Когда Рим обрел более высокий статус и началось его благоустройство, с одной стороны, возрастала опасность для руин, но с другой, росло и уважение к ним как к одной из достопримечательностей города Пий II полон антикварных интересов, и пусть нечасто он заговаривает о римских древностях, зато все свое внимание он посвятил древностям всей прочей Италии, а что до окрестностей города, то он первым их хорошо узнал и описал13 в таком полном объеме. Как духовное лицо и как космографа его в равной степени интересовали как античные, так и христианские памятники и природные диковины. Не приходилось ли ему совершать над собой насилие, когда он писал, например, следующее. «Нола снискала больше славы памятью св. Павлина, нежели воспоминаниями, связанными с Римом или с героической борьбой Марцелла233*»? . Не то чтобы у нас были основания сомневаться в его вере в священные реликвии, просто в духе Пия II ощущается уже в большей степени исследовательская жилка по отношению к природе и античности, в нем чувствуется попечение о монументальном, об одухотворенном наблюдении жизни. Уже в последние годы своего папства, мучимый подагрой и все-таки сохраняющий чрезвычайно бодрое расположение духа, он приказывает нести себя в паланкине через горы и долы - в Тускулум, Альбу, Тибур2, Остию, Фалерии, Окрикулум, делая попутно записи обо всем, что он там увидел. Он проходит по древним римским дорогам и линиям водопровода, старается определить границы древних племен вокруг Рима. Во время одной вылазки в Тибур с великим Федериго Урбинским тот и другой проводят время в приятнейших беседах об античности и ее военном деле, в особенности же - о Троянской войне. Даже входе поездки на Конгресс в Мантую (1459 г.) Пий II пытается, пусть впустую, отыскать упоминаемый Плинием лабиринт в Клузии и осматривает на Минции так называемую виллу Вергилия. То, что даже от своих аббревиаторов2 такой папа должен был требовать классической латыни, ясно почти само собой. А еще как-то во время Неаполитанской войны Пий II амнистировал арпинатов - как земляков Цицерона, а также Гая Мария, в честь которых многие из них получили имена при крещении. Лишь ему одному, как знатоку и покровителю, Блонд могпо святить свое сочинение «Roma triumphans», первую великую попытку сводного изложения римских древностей.

Разумеется, интерес к римской древности вырос за это время также и по всей Италии. Уже Боккаччо14 называл мир руин Байи «замшелыми стенами, которые тем не менее новы для современных сердец»; и с тех пор они стали считаться величайшей достопримечательностью в окрестностях Неаполя. Возникают уже и собрания древностей всякого рода. Чириако из Анконы изъездил не одну только Италию, но и другие страны древнего orbis terrarum236*,и привез большое количество надписей и рисунков. На вопрос, чего ради он так трудится, Чириако ответил: «Чтобы разбудить мертвых». Начиная с этого времени история отдельных итальянских городов оснащается действительной или вымышленной связью с Римом, будь то ссылки на непосредственное основание им или на колонии, выведенные от туда. Как кажется, еще издавна расторопные специалисты по генеалогии взяли за правило возводить родословные некоторых семейств к знаменитым римским родам. Это было столь привлекательно, что такого обыкновения продолжали держаться, даже несмотря на начавшуюся в XV в. критику. Пий II без тени смущения обращается в Витербо17 к Римским ораторам, просившим его о скорейшем возвращении обратно, со следующими словами: «Рим - это в такой же степени моя родина, как и Сиена, поскольку мой дом, Пикколомини, в древности переселился из Рима в Сиену, что доказывается и частотой употребления имен Эней и Сильвий в нашей семье». Очевидно он бы нисколько не возражал против того, чтобы принадлежать роду Юлиев. Также и Павел II (Барбо из Венеции) позаботился о том, чтобы его дом, несмотря на вступавшее с такой возможностью в противоречие происхождение из Германии, был выведен римлянина Агенобарба2, который вначале вместе с римской колонией очутился в Парме, а уж его потомки, вследствие политических распрей, выехали в Венецию. Поэтому никого не должно удивлять то, что семейство Массими желало происходить от Квинта Фабия Максима2, а Корнаро2 - от Корнелиев. И напротив - что-то совершенно необычное для следующего XVI столетия есть в том, что автор новелл Банделло старается возвести свой род знатному остготу (I, новелла 23).

Но вернемся обратно в Рим. Горожане, «называвшие себя в те времена римлянами», с охотой смирились с тем энтузиазмом, который испытывала в их отношении прочая Италия. Мы еще увидим, что при Павле II, Сиксте IV и Александре VI устраиваются пышные карнавалы, должные изображать излюбленную фантастическую картину этого времени - триумф древнеримских императоров. Сколько-нибудь приподнятые чувства находили себе здесь выход всякий раз именно в такой форме. При таком настроении умов неудивительно, что 18 апреля 1484 года по городу распространился слух о том, что найдено дивно прекрасное, хорошо сохранившееся тело молодой античной римлянки. Ломбардские каменщики, раскопавшие античный склеп на участке монастыря Санта Мария Нуова на Аппиевой дороге, за пределами гробницы Цецилии Метеллы, нашли мраморный саркофаг, на котором якобы значилось «Юлия, дочь Клавдия». Все же остальное - чистые порождения фантазии сами ломбардцы якобы в то же мгновение исчезли вместе с сокровищами и драгоценными камнями, лежавшими в саркофаге для украшения тела, само же тело оказалось покрыто консервирующей жидкостью и выглядело таким свежим и упругим словно принадлежало только что умершей девочке пятнадцати лет, говорили даже, что кожа девочки еще хранит цвета жизни, а глаза ее и губы полуоткрыты. Тело перенесли во дворец консерватории и сюда началось сущее паломничество желавших его увидеть, многие приходили сюда также и затем, чтобы ее нарисовать, «потому что она была так прекрасна, что невозможно было это ни пересказать, ни описать, а если бы и возможно было описать или поведать, те, кто ее не видал, этому бы не поверили». По приказанию Иннокентия VIII тело девушки зарыли ночью в тайном месте перед Порта Пинциана: во внутреннем дворе дворца Консерватории остался стоять один лишь пустой саркофаг. Вероятно, лицо покойной было закрыто отлитой по нему раскрашенной маской, выполненной в идеализированном стиле из воска или другого подобного материала; в пользу этого говорят также и упоминаемые в описаниях позолоченные волосы. Трогательным в этой истории является не сам по себе факт находки, но глубокая убежденность в том, что дошедшее от античности тело, которое, как были убеждены эти люди, они видели перед собой, должно было неизбежно оказаться прекраснее всего существующего ныне.

Между тем, росла также и масса практических познаний в отношении Рима - на основании раскопок. Уже при Александре VI были открыты так называемые гротески, т. е. стенные и потолочные росписи древних, а в Порто д*Анцо был найден Аполлон Бельведерский. При Юлии II последовали знаменитые находки «Лаокоона», ватиканской «Венеры», «Торса», «Клеопатры» и многих других. Дворцы вельмож и кардиналов также постепенно начали наполняться античными статуями и их фрагментами. Для Льва Рафаэль осуществил ту знаменитую реконструкцию всего древнего города, о которой рассказывается в знаменитом письме, написанном им самим (либо Кастильоне). После горьких сетований по поводу все еще продолжавшегося, т. е. даже при Юлии II, разрушения Рима, он призывает папу встать на защиту немногих сохранившихся свидетельств величия и мощи тех божественных душ древности, воспоминание о которых еще и теперь воспламеняет сердца способных ощущать возвышенное людей. С замечательной вдумчивостью он дает обоснование предмета сравнительной истории искусств вообще и формулирует в конце письма то понятие «съемки», которое не потеряло своего значения до сих пор: он требует, чтобы с каждого сохранившегося памятника были последовательно сняты план, фронтальное изображение и разрез. Здесь мы не в состоянии подробно рассказывать о том, как археология стала начиная с этих времен вырастать в особую дисциплину, что происходило прежде всего в связи с этой священной столицей мира и ее топографией, как и о том, какую грандиозную программу выдвинула в связи с этим витрувианская Академия. Нам же следует задержаться во временах Льва X, при котором наслаждение античностью сплеталось с иными наслаждениями в какое-то чудесное цельное впечатление, освящавшее римскую жизнь. По всему Ватикану слышалось пение и раздавалась струнная музыка; звуки эти разносились по всему Риму как некое заповедание жизненных радостей, пускай лично для себя Лев едва ли смог добиться того, чтобы ими были заглушены заботы и скорби, а сделанная им сознательная ставка на то, чтобы продлить свою жизнь через увеселения, оказалась несостоятельной по причине ранней смерти. Невозможно выйти из-под обаяния величественных картин Рима при Льве в том их виде, как они изображаются Паоло Джовио, как бы хорошо ни были засвидетельствованы также и негативные стороны всего этого: раболепие парвеню и тайная нищета прелатов, которые, невзирая на долги, должны были жить на уровне своего положения, случайный и непредсказуемый характер покровительства, оказывавшегося Львом литературе, и, наконец, его вопиюще гибельная финансовая политика. Тот же Ариосто, который так хорошо все это знал и высмеивал, тем не менее дает в своей VI сатире полное мечтательной грусти изложение своей беседы с высокообразованными поэтами, которые должны его провести по городу руин, описание полных учености советов, которые ему удалось бы здесь выслушать насчет собственных сочинений, и, наконец, - картину сокровищ, собранных в ватиканской библиотеке. Именно это, а не давно оставленная надежда на покровительство со стороны Медичи, говорит он, могло бы явиться для него соблазнительной приманкой, когда бы егопожелали убедить снова отправиться в Рим в качестве посла Феррары.

Сами по себе руины и в самом Риме, и за его пределами, пробуждали помимо археологического рвения и восторженно-патриотического энтузиазма еще и элегически-сентиментальные чувства. Уже у Петрарки и Боккаччо мы наталкиваемся на отдельные мотивы в таком духе (с. 1, 118); Поджо (там же, с. 116) часто заглядывает в храм Венеры и Ромы и, будучи убежден, что это храм Кастора и Поллукса, где часто собирался сенат, погружается здесь в воспоминания о великих ораторах Крассе, Гортензии240*,Цицероне. Особенно сентиментальное настроение присуще, наконец, высказываниям Пия II в связи с его описанием Тибура, а вскоре вслед за этим возникает первое идеализированное изображение руин вместе с его описанием у Полифило27 2 развалины мощных сводов и колоннад, сквозь которые поднимаются старые платаны, лавры и кипарисы, окруженные кустарником. Девали возможно понять причину этого, однако теперь входит в обыкновение помещать изображение Рождества Христова, согласно Священной истории, среди возможно более живописных дворцовых руин. То, что искусственные развалины стали, в конце концов, принадлежностью пышной парковой архитектуры, - всего лишь практическое выражение того же чувства.

Однако бесконечно важнее архитектурных и вообще относящихся к изобразительному искусству остатков античности были, разумеется, остатки письменные, как греческие, так и латинские. Их в абсолютном смысле слова принято было считать за источник всякого вообще знания. Книжность этого времени великих открытий изображается нередко; мы можем здесь прибавить только несколько штрихов, которым обычно уделяется меньше внимания.