Культура Италии эпохи Возрождения - Биографические сочинения

Глава IV. Открытие мира и человека. Якоб Буркхардт

Вне области поэзии итальянцы первыми среди всех европейцев проявили не знающие устали склонность и дар к тому, чтобы с точностью отобразить исторического человека со всеми его внешними и внутренними чертами и особенностями.

Разумеется, уже в раннем средневековье имелись достойные упоминания попытки такого рода, и легенда как постоянно имеющийся перед глазами образец биографии до определенной степени поддерживала интерес к индивидуальному изображению и мастерство в части его исполнения. В монастырских и соборных хрониках с большой наглядностью описаны многие иерархи, например, Майнверк из Падерборна3, Годехард из Хильдесхайма3 и другие; от многих наших императоров также остались описания, составленные по античным образцам, чаще всего по Светонию, содержащие весьма ценные моменты. Можно сказать, что из этих и им подобных светских «vitae»3 постепенно образуется продолжающаяся параллель житиям святых. Однако ни Эйнгарда, ни Виппо3, ни Радевина823 невозможно поставить рядом с принадлежащим Жуанвилю3 жизнеописанием св. Людовика3, которое высится одиноким утесом, как первое совершенное духовное изображение новоевропейского человека. Такие характеры, каким обладал св. Людовик, и вообще редки, а сюда добавляется еще более редкое счастье, именно то, что на основании всех отдельных деяний и событий, имевших место в жизни героя, совершенно наивный фактограф обнаруживает круг его мыслей и красноречиво нам его представляет. А ведь из каких скудных источников приходится нам черпать внутреннюю сущность тех же Фридриха II или Филиппа Красивого395*! Многое из того, что фигурирует в качестве биографии вплоть до конца средневековья, есть на самом деле лишь исторический очерк эпохи, лишенный какого-либо вкуса к индивидуальности превозносимого человека.

Отныне итальянцы берут курс почти исключительно на разыскание характеристических черт выдающихся людей, что отличает Италию от остальной Европы, где это встречается лишь случайно, в каких-то экстраординарных случаях. Следует, однако, отметить, что этим развитым чувством индивидуального могут обладать лишь люди, выделившиеся из толпы и ставшие индивидуумами сами.

В связи с получившим чрезвычайно широкое распространение понятием славы (с. 94 сл.) возникает биографическая литература сборного и сравнительного характера, которая более не обязана придерживаться династического принципа либо принципа следующих друг за другом духовных лиц, как то было с Анастасием, Агнеллом3 и их последователями или с биографами венецианских дожей. Скорее она должна отражать человека в меру его значимости. В качестве образцов влиянием пользуются, помимо Светония, также Непот, его «Viri illustres»3, и Плутарх  в той мере, в какой последний был известен и переведен. Основным образцом литературно-исторических записок служили, как представляется, жизнеописания грамматиков, риторов и поэтов, известные нам как приложение к Светонию, а также усиленно штудировавшееся принадлежащее Донату3 жизнеописание Вергилия.

То, что в XIV в. появились биографические сборники, жизнеописания известных мужчин и женщин, было уже упомянуто выше (с. 97 ел.). Разумеется, в тех случаях, когда в них описываются не современники, а люди более ранних эпох, они зависят от более ранних излагателей. Первым имеющим большое значение самостоятельным достижением была, пожалуй, принадлежащая Боккаччо «Жизнь Данте». Написанная с легкостью и воодушевлением, богатая на произвольные оценки, эта работа все-таки создает в отношении личности Данте острое ощущение ее исключительности. Затем, в конце XIV в., последовали написанные Филиппе Виллани «Vite»3 выдающихся флорентийцев. Здесь представлены люди всех занятий: поэты, юристы, врачи, филологи, художники, государственные и военные деятели, среди них и те, кто был тогда еще жив. Флоренция подана здесь как одаренное семейство, в котором принято отмечать отпрысков, с особой яркостью проявляющих этот семейный дух. Характеристики  исключительно краткие, однако в них присутствует истинный дар ухватывать наиболее типические особенности человека, а что делает их еще более замечательными, так это связывание воедино внешней характеристики человека с внутренней. Тосканцы, должно быть, так никогда и не прекращали полагать, что отображение людей есть дело, к которому у них особый дар, и в связи с этим они оставили нам наиболее важные характеристики итальянцев XV и XVI вв. вообще. Джованни Кавальканти4 (в приложении к своей истории Флоренции, около 1450 г.) собирает примеры гражданской доблести и самопожертвования, политического благоразумия, а также военных дарований славных флорентийцев. Папа ПийII дает в своих комментариях ценнейшие портреты своих знаменитых современников; недавно было также переиздано сочинение, относящееся к его молодости, в котором собраны подготовительные материалы к этим портретам, придающие им,однако, весьма своеобразные черты и краски Джакомода Вольтерра мы обязаны живым описанием римской курии86 после Пия. О Веспасиано Фьорентино речь шла уже неоднократно, и в качестве просто источника он может быть отнесен к наиважнейшим авторам, но все же его дар характеристики не может быть поставлен рядом с даром Макиавелли, Николо Валори, Гвиччардини, Варки, Франческо Веттори и других, которые, может быть, дали европейской историографии столь же значительный толчок в этом направлении, как и античные историки. Именно, не следует забывать, что многие из этих итальянских авторов стали известны на Севере еще в очень раннюю эпоху, в латинских переводах .Также и без Джордже Вазари из Ареццо и его работы, имеющей непреходящее по важности значение, не существовало бы никакой истории искусства северных стран, как и вообще истории новоевропейского искусства.

Из уроженцев верхней Италии XV в. чрезвычайно большое значение следует придавать Бартоломео Фацио (из Специи, с3, прим 60). В случае происходившего из Кремонезе Платины, его «Жизни Павла II» (с 147) мы уже имеем пример биографической карикатуры. Однако еще важнее составленное Пьеркандидо Дечембрио4 жизнеописание последнего Висконти87,обширное и развернутое подражание Светонию Сисмонди выражает сожаление, что столько сил было посвящено такому малозначительному предмету; однако возможно, что на описание человека более значительного автора бы просто не хватило, в то время как его дара вполне довольно, чтобы представить сочетающий в себе противоречия характер Филиппе Мария, а в нем и на нем  с удивительной точностью предпосылки, формы и последствия данного типа тирании. Картина XV в была бы неполной без этой единственной в своем роде биографии, доводящей характеристические наблюдения до мельчайших подробностей. Позднее Милан обретает значительного мастера портрета в лице историка Корио; далее следует уроженец Комо Паоло Джовио, обширные биографии и малого объема похвальные речи которого обрели всемирную славу и стали образцом для подражателей во всех странах. Несложно было бы на сотне мест из Джовио доказать его поверхностность и недобросовестность, да ведь у человека, подобного ему, и не могло быть серьезных, возвышенных намерений. Дыхание эпохи веет на нас с его страниц, и его Лев, его Альфонс, его Помпео Колонна живут и двигаются перед нами в их целостной истинности и необходимости, пусть даже глубинная их суть нам здесь не открывается.

Сколько мы можем судить, первое место среди неаполитанцев бесспорно принадлежит Тристану Караччоло (с 30), хотя его намерения никогда не были чисто биографическими. В образах, которые он перед нами выводит, чудесным образом сплетаются вина и судьба, так что его можно было бы назвать бессознательным трагиком. Но истинная трагедия, которой тогда не нашлось места на сцене, полновластно врывалась во дворцы, шествовала по улицам и площадям. Сочинение «Слова и деяния Альфонса Великого», принадлежащее Антонио Панормите и написанное еще при жизни короля, примечательно как одно из самых ранних такого рода собраний анекдотов и изречений, а также шутливых речей.

Лишь очень медленно остальная Европа следовала по пути итальянских достижений в отношении духовной характеристики, хотя великие политические и религиозные движения разорвали здесь столько оков, пробудили столь многие тысячи людей к духовной жизни. В отношении наиболее значительных личностей тогдашнего европейского мира нашими наилучшими поручителями, вообще говоря, являются опять-таки итальянцы, как писатели, так и дипломаты. Как стремительно и не встречая ниоткуда никакого сопротивления вырвались отчеты венецианских посланников XV и XVII вв. на первое место по части изображения отдельных исторических личностей в Новое время!

Также и в области автобиографии итальянцы то здесь, то там показывают образцы истинных глубины и размаха, давая рядом с изображением чрезвычайно пестрой внешней жизни в высшей степени захватывающие описания внутреннего мира, в то время как у других наций, в том числе у немцев времени реформации, автобиография в основном ограничивается внешними вехами судьбы, дух же проступает скорее из самого способа изложения Похоже на то, что «Новая жизнь» Данте с ее непреклонной правдивостью указала путь всей нации.

Начало в этом отношении было положено династическими и семейными хрониками XIV и XV вв., довольно большое число которых в рукописной форме все еще, должно быть, сохраняется во флорентийских библиотеках: наивные, составленные в интересах дома и самого пишущего, истории жизни, как, например, принадлежащая Буонаккорсо Питти402*.

Также и от комментариев Пия II мы напрасно стали бы ожидать более глубокой самокритичности; если здесь мы узнаем о нем что-либо как о человеке, то на первый взгляд все сводится к его повествованию о том, как он сделал свою карьеру. Однако по зрелом размышлении эта замечательная книга может быть удостоена иной оценки. Существуют люди, которые в основном являются зеркалом того, что их окружает: мы проявляем к ним несправедливость, если продолжаем с упорством наводить справки об их убеждениях, внутренней борьбе и глубинных жизненных достижениях. Так, Эней Сильвий целиком и полностью отдавался делам, не особенно-то расстраиваясь по поводу какого-либо внутреннего нравственного раскола; в этом отношении его, насколько это было необходимо, защищала добрая католическая вера. И уже после того, как он принял самое непосредственное участие в разрешении всех духовных вопросов, которые занимали его эпоху, а в значительной мере во многих отношениях способствовал ее развитию, в конце жизни он сохранил достаточно живости духа, чтобы посвятить себя крестовому походу на турок и умереть с горя по поводу его срыва.

Также и автобиография Бенвенуто Челлини4 не сводится к наблюдениям собственного внутреннего мира. В равной мере, отчасти против собственной воли он с захватывающей правдивостью и полнотой отображает целостного человека. Это ведь немаловажный факт, что Бенвенуто, наиболее значительные работы которого остались лишь в набросках и погибли, известный нам в качестве художника с определенной полнотой лишь в области малых декоративных форм, а в прочих отношениях, если судить на основании того, что реально уцелело, вынужденный оставаться в тени своих великих современников,  что этот самый Бенвенуто будет как человек занимать людей до конца времен. Ему не вредит то, что читатель зачастую подозревает автора во лжи или бахвальстве: все равно верх здесь берет впечатление страстной и энергичной, полностью сформировавшейся натуры. Рядом с ним, например, наши северные автобиографии, как бы ни высоко следовало иной раз оценивать их направленность и нравственную сущность, все же выглядят изображениями натур неполных. Бенвенуто  это такой человек, который все может, на все отваживается и носит собственную меру в себе самом. Нравится нам это или нет, в нем живет легко распознаваемый первообраз современного человека.

Нам следует здесь назвать еще одного человека, и тоже такого, чьи слова также не всегда следует принимать за чистую монету: Джироламо Кардано4 из Милана (род. в 1500 г.). Его книжечка «De propria vita»405*89 переживет память о нем в качестве выдающегося исследователя в области естественных науки философии, как книга Бенвенуто  его художественные творения, хотя ценность сочинения Кардано состоит в ином. Словно врач, Кардано щупает пульс у самого себя и отображает физические, интеллектуальные и нравственные качества своей личности заодно с условиями, под влиянием которых качества эти сформировались, причем делает это насколько может искренне и объективно. В этом отношении он был способен превзойти открыто признаваемого им в качестве образца Марка Аврелия с его сочинением о себе самом потому, что сам он не был стеснен никакими заповедями стоической добродетели. Кардано не желал щадить ни себя, ни мир: его жизненный путь начинается с того, что его матери не удается попытка избавиться от плода с помощью аборта. О многом говорит и то, что расположению звезд, которое имело место в день его рождения, он приписывает только свою судьбу и интеллектуальные способности, но не нравственные качества. Кроме того, Кардано открыто признается (гл. 10), что в молодости ему сильно навредило усвоенное из астрологии заблуждение относительно того, что он не переживет сорока, в крайнем случае  сорока пяти лет. Однако недопустимо, чтобы мы занимались здесь выписками из такой распространенной, имеющейся в каждой библиотеке книги. Кто начинает ее читать, ощущает себя во власти этого человека, пока не дойдет до конца. Действительно, Кардано сознается, что был шулером, мстительным и не знающим раскаяния человеком, что в своих речах он намеренно задевал людей,  сознается без наглости, но и без благочестивого раскаяния, и даже без желания заинтриговать читателя, а скорее с объективной и безыскусной правдивостью естествоиспытателя. Но что поражает больше всего, так это то, что этот 76летний человек, с очень сильно пошатнувшейся верой в людей, после всех ужасов, что ему довелось пережить, тем не менее в определенном смысле счастлив: с ним все еще остается его внук, он все еще обладает своими колоссальными познаниями и славой, окружающей его труды. У него имеется порядочное состояние, положение в обществе и уважение окружающих, могущественные друзья, знание тайн природы, но что лучше всего: вера в Бога. Наконец, Кардано пересчитывает зубы у себя во рту: их осталось целых пятнадцать.

Когда писал Кардано, инквизиторы и испанцы уже проявляли по всей Италии заботу о том, чтобы такие люди больше не могли развитываться либо были тем или иным способом изведены. Чрезвычайно велика дистанция, пролегающая между этими записками и мемуарами Альфиери406*.

Однако было бы несправедливо завершить этот обзор автобиографий, не упомянув еще одного достойного внимания ив то же время счастливого человека. Это  известный философ житейской мудрости Луиджи Корнаро, жилище которого в Падуе было построено по классическим канонам и в то же время было приютом всех муз. В своем знаменитом трактате «Об умеренной жизни»91 он вначале описывает строгий жизненный распорядок, с помощью которого ему удалось, после болезней, донимавших его ранее, достичь здоровой и глубокой старости(тогда ему было 83 года). Далее Корнаро отвечает тем людям, что в принципе пренебрегают возрастом после 65 лет, почитая его чем-то вроде смерти заживо: он доказывает им, что его жизнь в высшей степени деятельна и непохожа на смерть. «Пусть они приходят, пусть поглядят и подивятся моему хорошему самочувствию, тому, как я без чьей-либо помощи сажусь на лошадь, как взбегаю по лестнице и на холм, как я радостен, весел и доволен, насколько я свободен от душевных горестей и неприятных помышлений. Радость и покой не оставляют меня... Круг моего общения образован людьми исключительно разумными, учеными, замечательными, а когда их нет возле меня, я читаю и пишу, пытаясь, сколько хватает сил, быть полезным другим таким образом, а также и всеми другими возможными способами. Все это совершаю я спокойно и вовремя, обитая в моем прекрасном жилище, находящемся в лучшем районе Падуи, где предусмотрены все ухищрения строительного искусства как на случай лета, так и зимы, и где имеется также сад и проточная вода. Весной и осенью я отправляюсь на несколько дней на свой холм, находящийся в прекраснейшем уголке Эвганеи, с колодцами, садом и покойным и красивым пристанищем. Там я участвую, как то подобает моему возрасту, в необременительной и доставляющей удовольствие охоте. Некоторое время провожу я в моей красивой вилле на равнине92: все дороги сходятся там на одну площадь, посередине которой возвышается миленькая церквушка. Могучий рукав Бренты протекает через угодья  сплошь плодородные, хорошо возделанные поля: ныне все здесь густо заселено, а когда-то это были одни болота и дурной воздух, обиталище, предназначенное скорее для змей, чем для человека. Это я отвел отсюда воды; и тогда воздух оздоровился, здесь поселились и умножились в числе люди, и местность была устроена так, как это можно видеть теперь, так что поистине я могу сказать: в этом месте я соорудил Богу алтарь и храм и населил его людьми, чтобы ему поклоняться. Я утешаюсь и блаженствую всякий раз, как сюда приезжаю. Весной и осенью я посещаю также ближние города, вижусь со своими друзьями и беседую с ними, а через них знакомлюсь с другими выдающимися людьми: архитекторами, живописцами, скульпторами, музыкантами и управляющими усадьбами. Я осматриваю, что нового они создали, вновь знакомлюсь с уже мне известным и всегда узнаю много нового, что может пригодиться и мне: в отношении дворцов, садов, древностей, градоустройства, церквей и крепостей. Однако что приводит меня в моих поездках в величайшее восхищение  это красота окрестностей и городков, когда они со своими домами и садами раскидываются вокруг то по равнине, то на холме, а то вдоль рек и ручьев. И это мое удовольствие не убывает с ухудшением зрения или слуха: все мои чувства, слава Богу, находятся в совершенно неповрежденном состоянии, как и вкус, поскольку теперь те немногие простые яства, что я отведываю, приходятся мне по вкусу больше, чем некогда, когда я вел неупорядоченную жизнь, нравились лакомства».

Упомянув после этого выполненные им для республики работы по осушению болот и упорно предлагавшиеся им проекты по содержанию в порядке лагун, Корнаро говорит в заключение: «Это есть поистине с Божьей помощью осуществившееся обретение здоровой старости, которая свободна от тех духовных и телесных страданий, жертвой которых становится столько молодых людей, столько чахнущих стариков. И если вообще допустимо ставить рядом со значительным  малое, с серьезным - шутку, то плодом моей умеренной жизни является также и то, что на 83-м году жизни я еще смог написать чрезвычайно потешную комедию, полную благопристойной шутливости. А ведь вообще-то дело это  удел молодости, так же как трагедия  старости; и если к славе одного знаменитого грека причисляют тот факт, что он сочинил трагедию на 73-м году жизни, то не значит ли это, что я, будучи на 10 лет его старше, все же здоровее и бодрее, чем этот грек - в его тогдашнем возрасте? А чтобы у моего возраста не было недостатка в утешении, перед глазами у меня находится некоего рода телесное бессмертие в виде моего потомства. Когда я возвращаюсь домой, меня встречают не один или два, но одиннадцать внуков в возрасте от двух до восемнадцати лет, все происходящие от одного отца и одной матери, причем все они отменного здоровья, талантливы (насколько об этом можно было судить доныне) и имеют склонность к образованию и добронравию. Некоторых из самых младших я постоянно держу при себе в качестве шутов(buffoncello), поскольку дети в возрасте от трех до пяти лет прирожденные шуты. Старшие же принадлежат к моему кругу общения, но поскольку у них великолепные голоса, я наслаждаюсь еще и тем, что слушаю их пение и игру на различных инструментах. Да и сам я пою, причем теперь голосу меня лучше, звонче и звучнее, чем когда бы то ни было Таковы отрады моей старости. Так что я живу полноценной, а вовсе не угасшей жизнью, и я не поменялся бы своей старостью с такой молодостью, которая подвержена страданиям».

В «Наставлении», прибавленном Корнаро много позже, когда ему было уже 95 лет, он почитает за счастье также и то, что его «Трактат» приобрел себе много сторонников Корнаро скончался в Падуе в 1565 г, в возрасте более ста лет.