А. А. Фет - Ранние годы моей жизни- часть 4

Стараясь по возможности поручать воспитание детей отдельному
доверенному лицу, отец соображал, что для брата моего Васи,
воспитывавшегося, подобно мне, в Верро у Крюммера, не может быть лучшего
места для приготовления в университет, чем дом Матвеевых в Киеве. Поэтому,
дождавшись зимы, отец отправился в заветных кибитках за сыном в Верро,
покуда я раздумывал об окончательном направлении своего жизненного пути.
Положим, я давно решил две вещи: идти в военную службу и непременно в
кавалерию. Проживавший в это время в годовом отпуску гусарский ротмистр,
двоюродный брат мой Николай Васильевич Семенкович нередко приезжал к нам
гостить и настойчиво советовал мне поступить на службу в Киевский
жандармский дивизион.
Не имея никакого понятия о родах оружия, я не мог понять, почему
Семенкович отдавал такое предпочтение жандармскому дивизиону. Тем временем
отец вернулся из Лифляндии с братом Васей, которого я сперва не узнал,
принимая его по пестрой ермолке за какого-то восточного человека. Оказалось,
что по причине недавно перенесенной горячки он был с бритой головою.
- Ну что же? -спросил меня отец. - Надумался ты Насчет своей карьеры?
- Надумался, - сказал я, - вам, как опекуну Борисова, известно, что он
вместо вступления в академию из артиллерии перешел в кирасиры, и вот он
зовет меня к себе в Орденский полк и пишет: "Приезжай, службы никакой, а
куропаток столько, что мальчишки палками их бьют".
- Ну, брат, - заметил отец, - перспектива незавидная. Я надеялся, что
из него выйдет военный ученый, а он попросту сказать - куропаточник. Ступай,
коли охота берет; будешь от меня получать 300 руб. в год, и отпускаю тебе в
услужение сына Васинькиной кормилицы Юдашку, а при производстве пришлю
верховую лошадь.
Говорили, что поп в сердцах дал моему будущему слуге имя Иуды. Как бы
то ни было, хотя я и звал слугу Юдашкой, имя его много стесняло его, а через
него и меня в жизни.
Так как ближайший и наиболее удобный путь в Елизаветград, корпусный
штаб дивизии, в которой первым полком состоял кирасирский Военного Ордена
{76}, лежал через Киев, то заветным двум повозкам пришлось снова сослужить
службу, увозя нас с отцом, братом Васей и тремя нашими слугами в Киев.
Дорогою в Орле отец повез меня вечером представить зимовавшему там с
женою соседу своему по Клейменову, барону Ник. Петр. Сакену, родному
племяннику Елизаветградского корпусного командира, барона Дмитрия Ерофеевича
Сакена. Я застал миловидную баронессу Сакен по случаю какого-то траура всю в
черном. Она, любезно подавая мне руку, просила сесть около себя.
В это время барон ушел к себе в кабинет, из которого вынес и передал
мне рекомендательное письмо к своему дяде. Напившись чаю, мы раскланялись и,
вернувшись в гостиницу, тотчас же ночью отправились на почтовых в путь,
ввиду конца февраля, изрывшего отмякшие дороги глубокими ухабами. В Киеве мы
поместились в небольшой квартире Матвеевых, где отцу отведена была комната,
предназначавшаяся для Васи.
Мы же с братом ночевали как попало по диванам. Успокоенный помещением
Васи под непосредственный надзор старшей сестры и шурина, отец, тоже по
случаю испортившейся дороги, торопился обратно и, благословив меня, дал мне
150 рублей на дорогу, сказавши, что справится дома и тотчас же вышлет мне
мое годовое содержание. В свою очередь и я с Юдашкой отправился в
перекладных санях и с большим чемоданом, заключавшим все мое небольшое
имущество, в путь к Борисову в Новогеоргиевск на Васильково и Белую церковь.
Чем более мы подвигались к югу, тем начало апреля давало себя чувствовать
более. Снег становился все тоньше и наконец превратился в блестящую ледяную
кору, по которой уносила нас тройка среди необъятной равнины. В воздухе днем
было скорее жарко, чем холодно, и дикие голуби, спугнутые нашим
колокольчиком с еще обнаженных придорожных ракит, с плеском улетали вперед и
снова садились на деревья. Через несколько минут мы их нагоняли, и они
летели далее; и так на протяжении многих верст, пока птицы не догадывались,
что им покойнее лететь от нас назад, чем вперед. Пустыня и весеннее солнце
производили на меня какое-то магическое действие: я стремился в какой-то
совершенно неведомый мне мир и возлагал все надежды на Борисова, который не
откажет мне в своем руководстве.
В Новогеоргиевске, куда мы прибыли рано утром, нам скоро указали
небольшой отдельный домик - квартиру корнета Борисова.
- Это ты, матушка, - воскликнул Борисов, обнимая меня, - тут спозаранку
звенишь у крыльца? Добро пожаловать! Отдохни с дороги, а там надо
познакомить тебя с нашими орденцами; отличные, братец ты мой, люди!
Но узнав, что у меня рекомендательное письмо к корпусному командиру,
Борисов решил, что мне, ввиду окончательной распутицы, медлить нечего, а
следует ехать в Елизаветград представляться корпусному командиру.
- А когда определишься, то прямо несись сюда; вот это будет твоя
комната.

-----

У Борисова из двух занимаемых им комнат я поместился в задней, более
просторной, и, горя нетерпением превратиться в кирасира, спросил у Ивана
Петр., как мне это сделать.
- Обратись, - сказал он, - к полковому закройщику, и он живой рукой
превратит тебя в сермяжного рыцаря.
Через час полковой закройщик по фамилии Лехота снял с меня мерку и
через два дня обещал одеть меня в рейтузы, подбитые кожей, и даже изготовить
белую фуражку с номером первого эскадрона.
- Ну, брат, отдыхай с дороги, - сказал Борисов, - а там надо тебя
познакомить с полком, в который ты поступаешь. Сам увидишь, какие хорошие
люди!
<...> Боже, подумал я, помоги моей дырявой памяти разобраться в этом
хаосе новых лиц и имен. Поневоле выйдет каша; с одной стороны-Крупенский, а
с другой - Кащенки и Каширины.
Чтобы не терять времени, мой Вергилий повел меня в конец нашей улицы,
выходящей на обширную площадь, часть которой была занята деревянными
торговыми лавками, окруженными галереей с навесом.
Небольшой город Крылов получил официально имя Новогеоргиевска со
времени поступления в него полкового штаба Военного Ордена полка. Широкая,
особенно в весенний разлив, река Тясьмин, впадающая в Днепр и дозволяющая
грузить большие барки, давала возможность местным купцам, промышлявшим
большею частию убоем скота для саловарен, производить значительный торг
салом, костями и шкурами. Зажиточные купцы, большей частью раскольники,
держали свои калитки на запоре и ни в какое общение с военными не входили.
Грунт улиц был песчаный, но довольно твердый; зато во всем городе не было
признака мостовой, как во всех малороссийских городах того времени. "Вот
этот серый дом с решеткою под окнами, стоящий против рядов, квартира
полкового командира генерала Энгельгардта, - сказал Борисов, - ты видишь,
сейчас солдатик прошел и фуражку снял перед окнами".
- Почему же? - спросил я. - Ведь говорили, он в Одессе?
- Все равно! У полкового командира на квартире стоят штандарты, и перед
этой святыней нижние чины снимают фуражки.

-----

Давно закройщик Лехота принес мне полную кирасирскую форму из толстого
армейского сукна, и, гордясь привинченными к форменным сапогам солдатскими
шпорами, я с непривычки не раз бороздил ими сапоги, причиняя немалую боль
подвернувшейся под репеек ноге.
Красивый и сдержанный командир лейб-эскадрона Ростишевский сказал мне,
что я зачислен им во второй взвод ко взводному вахмистру Лисицкому, который
будет учить меня пешему фронту, а учить верховой езде поручено эскадронному
вахмистру Веснянке.
<...> Тем временем мне сильно хотелось преобразиться в формального
кирасира, и я мечтал о белой перевязи, лакированной лядунке, палаше, медных
кирасах и каске с гребнем из конского хвоста, высящегося над георгиевской
звездой. Нередко обращался я с вопросами об этих предметах к Борисову,
который, не любя фронтовой службы, хмурясь, отвечал мне: "Зачем ты, братец,
поминаешь такие страшные вещи? Пожалуйста, не превращай мою квартиру в стан
воинский".
Я не знал, что все эти принадлежности хранятся во взводном цейхгаузе и
выдаются на руки только при исполнении службы. Зато я со всем рвением
предался изучению фронтовой службы, для чего ежедневно проходил от
борисовской квартиры через весь город... в 6 часов утра в конюшню второго
взвода на пешее учение к вахмистру Лисицкому. Таким образом каждый день мне
приходилось пройти версты две. и столько же назад. По окончании пешего
учения, продолжавшегося часа два, мне вели из второго взвода заседланную
лошадь в манеж, куда являлся сам эскадронный вахмистр Веснянка гонять меня
на корде. Вместе со мною училось пешему фронту пять или шесть новобранцев.
Тут я мог убедиться в подспорье, представляемом даже в телесном упражнении
известным умственным развитием.
Видно было, каких усилий стоило рекрутам правильно делать по команде
поворот. Рассказывали, будто в недавнем прошлом для укрепления в памяти
противоположности правого левому новобранцам привязывали к одной ноге сено,
а к другой солому. До этого не доходило на наших учениях, не лишенных,
впрочем, трагизма <...>
Как ни тяжело было просить отца о высылке обещанного мне полугодового
содержания, но ввиду опустошения моего кошелька закройщиком Лихотой я
принужден был довести до сведения отца о моем полнейшем безденежье. Тогда не
существовало теперешних путей сообщения, и каково было мое грустное
изумление, когда через месяц я получил письмо, в котором отец спрашивал
меня, куда я так скоро девал высланные мне деньги.
Жутко припомнить, что такое недоразумение, повторявшееся с каждым
ответным письмом отца, тянулось до самого корпусного кампамента {77}, т. е.
до сентября месяца. Положим, что жизнь в новороссийском крае в то время была
дешева: отборная говядина стоила 3 коп. фунт, курица 10 коп., десяток яиц 5
коп., воловий воз громадных раков 1 1/2 руб. За отдельную небольшую квартиру
я платил 3 руб. в месяц. Тем не менее нужно было купить чаю, сахару, кофею,
и на простую провизию нужны были деньги, которых сперва было очень мало, а
затем окончательно не стало.
Надобно сказать, что река Тясьмин составляла границу нашей Херсонской
губернии с Киевской, которая кратко обзывалась Польшею, а слобода,
находившаяся на левом берегу Тясьмина, заселенная преимущественно евреями с
находящейся тут же синагогой, называлась Польским Крыловым. Из этого Крылова
в Новогеоргиевском полковом штабе по временам появлялись два еврея: черный,
красивый и важный полковой офицерский портной Шварц и офицерский же сапожник
Волька. Последний назвался доставлять мне в долг чай, сахар, кофе, табак и
стеариновые свечи. Все это я старался расходовать с крайней аккуратностью.
Все-таки через день, через два я вынужден был ходить к добрейшему Павлу Вас.
Кащенке занимать иногда рубль, а большею частию полтинник на прожитие с моим
Юдашкой.
Хотя кирасирская форма состояла преимущественно из белого суконного
полуфрака (колета), но по маркости такого костюма на ежедневных учениях
надевались черные куртки, заменяемые у офицеров черными фраками
(оберроками). Эти оберроки были в то же время и бальною формою, за
исключением парадных балов.
Во время, о котором я говорю, в полк к нам приезжал отставной нашего
полка поручик Ник. Дм. Золотницкий, сохранивший не только дружескую связь с
офицерами, но и пользовавшийся репутацией интеллигента. В качестве
последнего он счел нужным сказать мне несколько любезных слов по поводу моих
появлявшихся в журналах стихотворений. Сам он, приезжая к нам из
Александрийского уезда, отстоящего десятков на шесть верст от нашего
Крылова, останавливался у Потапова. Брюнет среднего роста, с прекрасными
длинными усами, Золотницкий действительно носил отпечаток порядочности; и
его две сестры-красавицы были замужем: одна за уездным предводителем
Каневальским, а другая за уездным судьею Егор. Ал. Касиновым.
Приглашая офицеров от имени предводителя на домашний праздник по случаю
именин Ульяны Дм. Каневальской, Золотницкий настойчиво приглашал и меня,
говоря, что хороший его приятель и сосед Ал. Фед. Бржесский, поэт, жаждет
познакомиться со мною. Такое настойчивое приглашение не могло не быть лестно
для заброшенного в дальний край одинокого бедного юноши. Я дал слово
приехать; но в чем? - был почти неразрешимый вопрос в моих обстоятельствах.
Я очень хорошо знал, что в обществе невозможно было появляться в мундире из
толстого сукна. На вопрос мой, что будет стоить пара, которую мне,
поступившему на полугодичном праве, придется скоро бросить, Шварц запросил
70 руб., тогда как у меня в кармане не было и семи. Но из беды выручил
Волька, доставший мне готовую юнкерскую пару, в которой он поставил новую
подкладку. Таким образом явилась возможность ехать на праздник, который
описывать не стану. Скажу только, что хозяин был чрезвычайно любезный и еще
подвижной старик, лет 60; вышедший в отставку казачьим полковником, он
женился на прелестной брюнетке Золотницкой, которой, когда я представлялся
ей, было около 23 лет. Все приезжие размещались в доме, где только было
можно; но на другой день после обедни в церкви, отстоящей от дома саженях в
ста, к кулебяке собралось значительное число гостей; а самый обед, по
крайней мере на 60 персон, в пять часов был подан в саду при громе двух
сменяющихся оркестров. Большинство гостей было из соседних помещиков.
Предоставленному самому себе в таком совершенно неизвестном обществе, мне,
конечно, трудно было на первый раз найтись; но судьба как бы нарочно послала
мне доброго гения в виде родственницы хозяйки дома и отчасти заменявшей ее
Софьи Мих. Золотницкой. Темнорусая девушка, носившая передние волосы
роскошными локонами, несмотря на свои 25 лет, сохранила всю свежесть первой
молодости и с первых же слов объявила себя поклонницей моих стихов. Случайно
или намеренно, она, любезно проболтав со мною перед обедом, оказалась за
столом моей соседкой. В качестве хозяйки она заботилась о том, чтобы мой
бокал шампанского исправно наполнялся. Вечером во время танцев, которым до
упоения предавалась именинница, Софья Михаил, уводила меня в дальнюю
гостиную под предлогом отдыха; там разговор наш сам собою становился более
задушевным.
Настоящий день именин явился для меня многозначительным началом
знакомства с молодою парой Бржесских, ближайших соседей предводителя. Когда
эта пара перед обедом входила в гостиную, по всем углам зашептали:
"Бржесские, Бржесские". И действительно стоило того. Отставной поручик Ал.
Фед. Бржесский с вьющимися по плечам русыми волосами и выхоленными усами мог
по справедливости быть назван красивым мужчиной; но темно-русая и
голубоглазая жена его, среднего роста, кидалась в глаза своею несравненною
красотой.
- Я давно жаждал познакомиться с вами, - сказал мне Бржесский, с
которым свел меня Николай Золотницкий, - и если есть вам хотя малейшая
возможность, то мы оба с женою (он представил меня жене) просим вас приехать
отобедать с нами в нашей Березовке.
О мой дорогой, мой лучший друг поэт! Могу ли я без умиления вспомнить
годы нашей встречи и дружбы {78}?
В наших взаимных отношениях никакое злоречие не могло бы отыскать
ничего, кроме взаимной страсти к поэзии, страсти, которая кажется так смешна
людям толпы и которая с таким восторгом высказывается там, где она встречает
горячее сочувствие.
Так как Березовка с ее жителями и посетителями представляет главный
центр моей тогдашней задушевной жизни, то позволю себе несколько подробнее
поговорить об этом селе. И это село, подобно другим новороссийским селам,
сошло со степного уровня в широкий овраг, так называемую балку, к струям
небольшой речки, перепруженной надежною плотиной и превращенной в громадный
пруд.
Близ плотины стоял сельский винокуренный завод, представлявший по
тогдашнему безакцизному винокурению и таковой же продаже значительное
подспорье хозяйству.
К этому пруду и выше заросшей камышами речке примыкал обширный
английский сад, обнесенный стрельчатой деревянной решеткой с двумя такими же
воротами, выходившими на широкую улицу. Между воротами стоял большой
одноэтажный дом, обращенный подъездом к саду, в котором, кроме ближайшей
кухни, построек не было, так как прекрасный флигель, конюшня и прочие
постройки находились против дома по другую сторону улицы. Обширный сад
окаймлен был старинными березами с гнездившимися на них аистами; но при этом
в глубине его было столько лип, кленов и тополей, что, выйдя на крыльцо,
можно бы было принять парк за лес. Влево от левых ворот в той же ограде
находилась прекрасная сельская церковь, куда по воскресеньям приходили
крестьяне с женами и дочерьми в пестрых платках, со множеством живых цветов
на голове. Всем садом заведовал ученый садовник пан Кульчицкий, гордившийся
преимущественно тем, что перед примыкающею к гостиной теплицей, служившею
зимним садом, он содержал большой цветочный круг, на котором цветы были
разбиты на 24 группы, из которых на каждой они распускались последовательно
в каждый час дня и ночи. Этот же Кульчицкий выводил в двух, скрывавшихся за
деревьями сада, оранжереях бесчисленное множество персиков, слив и
абрикосов. Говоря о березовском пруде, нельзя забыть о паре лебедей,
постоянно выплывавших из тростников. Не вдаваясь в описание домашней
половины дома, скажем несколько слов о главных комнатах.
Из большой прихожей единственная дверь вела в залу, которая в то же
время служила и столовой. Из этой залы двери вели направо, в кабинет
хозяйки, и налево, в парадную гостиную. Кроме того, из той же залы налево
был ход в коридор, проходивший на черное крыльцо. Из кабинета хозяйки был
тоже выход в цветник, как я уже говорил, через зимний сад. Вправо из залы
шла еще дверь в угольную комнату, бывшую кабинетом хозяина. Эти две комнаты,
т. е. два кабинета хозяев, видимо, были их любимыми. В дамском кабинете,
независимо от экзотических растений, глядящих в комнату через зеркальное
стекло двери, красовались пальмы, олеандры и цветущие лимонные деревья. Вся
шелковая мебель с великолепной перламутровой инкрустацией была выписана из
Вены. На стенах висели прекрасные гравюры, воспроизводившие сцены из
Байрона, любимого поэта Алексея Федоровича.
Так как мне придется часто говорить о ближайших родственниках
Бржесского, то скажу все, что я слышал об его отце, выдавшем при жизни двух
дочерей: Екатерину за флота капитана Вл. Павл. Романова, а Елизавету за
отставного поручика Военного Ордена полка Мих. Ильича Петковича. Сына
Алексея, получившего, если не ошибаюсь, домашнее воспитание, старик
определил в соседний кирасирский принца Петра Ольденбургского полк. Полк
этот и в мое время продолжал пребывать с своим штабом в посаде Новая Прага,
в котором находился и дивизионный штаб. Для избежания недоразумений скажу,
что первая бригада нашей дивизии состояла из нашего Орденского и
Стародубовского полков. Наш полк с черным воротником и обшлагами на белом
колете и с черными вольтрапами на гнедых лошадях; а в Стародубовском черный
цвет заменялся на всем светло-голубым на рыжих лошадях. Вторая бригада
состояла из третьего полка с зеленою отделкою на караковых лошадях и полка
Елены Павловны с темно-синим на вороных. В противоположность первой дивизии,
одетой первоначально в оставшиеся от 12-го года стальные французские кирасы
и впоследствии таковые же каски, вся наша дивизия носила медные каски и
латы.
Легко поверить неутомимой хозяйственной деятельности старого вдовца
Бржесского, приняв в соображение данных им больших два имения в приданое:
Романовой Снежково и Петкович Федоровку - и оставившего, кроме того,
благоустроенную Березовку с восемью тысячами десятин земли единственному
сыну Алексею. К этому надо прибавить, что Ал. Фед. получил в наследство,
кроме имения, значительные деньги. О трагикомической смерти старика я не раз
слышал от близких к делу людей, но, несмотря на тесную дружбу с Алексеем
Федоровичем, никогда не решался его расспрашивать о подробностях. Дело
сложилось из самых будничных явлений, совпавших неожиданным образом. Ехавший
смотреть осенние посевы, старик поднялся на лошади верхом по откосу балки в
ту минуту, когда наклевавшееся зерен стадо гусей, вытянувшись в веревочку,
неслось над самой землей с равнины к родимым тростникам. Ни всадник, - ни
гуси не могли видеть друг друга до последней минуты, когда передовой
тяжеловесный гусак, ударившись в грудь всадника, вышиб последнего из седла и
сам мертвый покатился за ним под гору. К вечеру старик Бржесский отдал богу
душу.
Неудивительно, что красивый, образованный, богатый и начитавшийся
Байрона юноша увлекался, как говорят, страстью порисоваться тем тоном "все
нипочем", который так часто сквозит в творениях Байрона. Конечно, находились
добрые приятели, которые приходили к корнету Бржесскому на квартиру и не
стесняясь говорили: "Бржесский, я у тебя возьму денег". "Хорошо, - отвечал
равнодушно Бржесский, - Иван, подай деньги на стол". И Иван вынимал из
шкатулки отсчитанные пачки ассигнаций, из которых одну или несколько
проситель небрежно клал к себе в карман и требовал у того же Ивана трубку.
Об известной в свое время красавице Ал. Льв. Бржесской я могу только
сказать, что она была дочерью красивой вдовы Добровольской, у которой было
два сына, служивших: один в Черноморском флоте а другой в Петербурге в
министерстве народного просвещения. Полагаю, что Ал. Фед., женившись на
Добровольской и получивши за нею 30 тыс. приданого, скоро вышел в отставку и
уехал с женою за границу. Как молодая чета смотрела в то время на жизнь,
можно судить из следующего его рассказа за послеобеденной чашкой кофе.
Несмотря на то, что я ни разу не слыхал со стороны Ал. Льв. ничего похожего
на жалобу, я хорошо знал и даже собственными глазами видел весьма сильную
страсть Бржесского к картам.
"Поехали мы, - сказывал он, - с Саничкой (так он называл жену) за
границу через Одессу, но нам пришлось два дня поджидать парохода в Вену, а
от нечего делать вечером я ушел в клуб. Мне страшно не повезло, и в час ночи
я вернулся в номер и разбудил жену словами: "Саничка, мы ехать за границу не
можем, я все деньги проиграл".
"Возьми ключик, отопри мой саквояж, - отвечала жена, - там пятьсот
рублей, возьми их, ты отыграешься". С этими словами она отвернулась к стене
и мгновенно заснула. К четырем часам утра я вернулся в гостиницу, отыграв
весь свой значительный проигрыш, присовокупив к нему пять тысяч рублей
выигрышу".

-----

Познакомившись с моими будущими друзьями, вернемся, чтобы не забегать
вперед, в штаб полка к ежедневному утреннему хождению во второй взвод к
вахмистру Лисицкому и в манеж, в котором я каждый день усердно отъезжал по
лошади, а иногда и по две. Не знаю, для каких экспериментов взводный
вахмистр стал гонять меня под открытым небом на корде, чуть ли не на такой
лошади, на которой никто не ездил.
Равным образом не могу объяснить, с какою целью этот взводный мудрец,
невзирая на крупную рысь, с которой я носился на корде, беспрестанно громко
нахлестывал мою лошадь, порывавшуюся срывать в карьер. Я старался
восстановить рысь, и вдруг лошадь, лягнувши задом, вслед за тем поднялась,
как свеча, передом и оттуда с высоты, подгибая колени, упала чуть ли не
грудью на песок. При этом, невзирая на все мои усилия, она убрала голову на
грудь, так что я в седле очутился над пропастью. Маневр этот она повторяла с
такою резкостью и силой, что я расчел, что надо мне с нее соскочить по
возможности далеко, так как, упади я близко, рассвирепевшая лошадища
непременно наподдала бы лежачего задними копытами. Тщетно силач Лисицкий
старался ударами корды под салазки оттащить ее голову от груди, - сверкание
задом и передом продолжалось. Тогда я, перенесши правую ногу как бы для
слезания, уперся ею в седло и одним толчком отлетел, быть может, на сажень
от разъяренного животного. Упав на песок, я ушибся не больно, но какой-то
нерв или мускул правой ноги очень болезненно отозвался на мой эксперимент, и
это ощущение надолго оставалось у меня и сказывалось при усталости от долгой
езды.
Заговоривши о лошадях второго взвода и непостижимых выходках Лисицкого,
я должен упомянуть кобылу Дашку, вершков восьми росту и широкую, как бочка.
Она была чрезвычайно зла, что хорошо знали солдатики, и замечательно, чего
мне не приходилось более встречать, она была плотоядна. Солдаты носили ей
молодых воробьев и лягушек. На Дашке ездил сам Лисицкий, и только он, при
замечательной силе своей, мог смирить ее. Но иногда и его она выводила из
терпения, и я сам видел и слышал во фронте, как Лисицкий, схватив ее за ухо,
наклонялся и кусал ее, ворча или, лучше сказать, рыча: "У, подлая!"
Однажды на подобной проделке эскадронный командир крикнул: "Лисицкий,
что ты там, мужик, делаешь? Я тебя сейчас с коня сниму и так нафухтеляю, что
ты забудешь все эти проделки!"
И на Дашку, оседланную на мундштуке, посадил меня Лисицкий и стал
гонять на песке перед манежем.
Величайшего труда стоило мне заставлять эту грубую лошадь переменять по
команде аллюры и ноги, но Лисицкий не переставал кричать: "Шпоры ей!
Хорошенько ей!" Поневоле приходилось мне слушаться, и кончилось тем, что
Дашка, рассвирепев, закусила мундштук и понесла в поле, не обращая ни
малейшего внимания на мои цуки. Ничем, кроме служебного удальства, я не могу
объяснить таких выходок Лисицкого, очевидно, любившего меня и даже
впоследствии оставлявшего у меня на дворе рано утром свою собственную
неоседланную лошадку, на которой доезжал до меня с противоположной слободы
города. "Извольте, сударь, - говорил он, - доезжать на учение на моем
вороненьком, а я отсюда дойду до взвода пешком". Конечно, мне было с руки
быстро - доехать без седла до взвода, где вороненький оставался целый день
на казенном фураже.
<...>С окончанием полкового кампамента эскадроны расходились по
постоянным квартирам, на травяное продовольствие. Что бы там ни говорили, но
кавалерия на поселениях каталась как сыр в масле. В конюшни доставлялось
сколько угодно превосходной июньской травы, и лошади выходили освеженные и
точно смазанные маслом после месячного продовольствия. Офицеры, имевшие
малейшую возможность бежать, уезжали домой чуть не на целое лето, т. е. до
августа, до дивизионного кампамента, и я, несмотря на крайнее материальное
стеснение, имел полную возможность предаваться охоте, примащиваясь к
кому-нибудь, у кого была легавая собака, которою я еще не успел
завестись<...>

-----

Человеку, не знакомому с построением боевых масс на маневрах, в которых
он принимает личное участие, все эти движения ломаными частями, исполняемые
в кавалерии большею частию в карьер, неизбежно покажутся чем-то вроде
кружения, о котором Пушкин так живописно говорит в своих "Бесах":

"Будто листья в ноябре"...

Мчишься в туче пыли, нередко одними коленами да стременами чувствуя
соседей и догадываясь по ритмическому сотрясению тела, что должно быть давно
уже куда-то несешься, так как среди божьего дня не только не видишь
переднего всадника, но даже головы собственного коня. При подобных же
условиях можно только говорить о личных ощущениях, что я и делаю, так как ни
о ходе маневров, ни о приезде многочисленных посетителей царского смотра не
мог иметь ни малейшего понятия. Но даже в той тесной сфере наблюдения,
которая выпадает на долю всякого солдатика в задней шеренге, невозможно не
изумляться чудесам дисциплины, посредством которых она готовит массы людей к
геройству и самоотвержению.
Не будем говорить о механическом исполнении всякого рода движений,
входящих в привычку у человека, одаренного словом и разумом. В какой
области, кроме кавалерии, находим мы в животных такую привычку понимания
команды по одному звуку, хотя бы команда относилась не прямо к тому, кто ее
понял. Старую лошадь в манеже нужно удерживать от исполнения команды по
одному ее предварительному возглашению, не дождавшись исполнительного: марш!
Ученья кончаются во всякие часы дня, вполне независимо от отдыхов, перед
которыми кавалерии командуется отдых правой руки от держания оружия. Таких
отдыхов во время жарких учений может встретиться два и более. Но чем
объяснить, что сколько бы раз ни командовали: "Палаши (или сабли) в ножны,
пики за плечо!" - лошади остаются безучастны к такой команде; но едва
начальные слова той же команды раздадутся к концу учения перед конным
фронтом, как ликующее ржание не дает дослушать слов. В качестве
унтер-офицера задней шеренги мне лично довелось присутствовать в
колоссальной атаке целой кавалерийской дивизии развернутым фронтом, которую
угодно было произвести императору.
Принимая во внимание шестиэскадронный состав полков, следует
представить себе кавалерийскую атаку фронтом, по крайней мере в 2 1/2 версты
длиной. Конечно, и исполнять и наблюдать такое движение можно только на
плоских возвышенностях херсонских степей, там, где они не перерезаны
громадными балками. Когда по команде "Марш! марш!" мы бросились во весь дух
к отдаленному холму, на котором со свитою стоял император, вся чистая степь
была перед нами раскрыта, так как пыль и ископоть доставались на долю задней
шеренги. Над самой моей каской что-то стремительно визгнуло, и я догадался,
что это подкова, проминовавшая мой лоб. Между тем наш эскадрон налетел на
поперечную дорогу, на которой ясна была воловая фура с сидящими на ней
хохлом и хохлушкой. С каждым мгновением перерезающая нам дорогу фура
становилась все ближе к эскадрону.
Боже, подумал я, что станется с несчастной фурой и с нами, когда
придется перескакивать через это препятствие?
Но, к моему удивлению, эскадрон на всем скаку образовал прореху, в
которой фура проскочила; в следующую затем секунду прореха закрылась, и
непрерывность фронта восстановилась.
Рассказывали о сцене, происходившей сзади нас в одном из полков
дивизии. Позади строящихся кирасиров проезжал в тележке священник на
бракованном коне. Вдруг после построения фронта трубы сигналистов протрубили
"карьер", и с этим вместе пыль понеслась по всей шеренге. Напрасно
изумленный и встревоженный священник старался удержать своего преображенного
коня: повернувши в запряжке с торной дороги, бракус понес по межам тележку
во весь дух за своим бывшим полком; при страшных усилиях нагнал его и,
врезавшись вместе со священником в свое прежнее место, продолжал неудержимо
нестись до конца атаки...
<...>Так как 6-месячный срок к производству в офицеры, на основании
университетского диплома, кончался, то я был вытребован официальною бумагою
из полкового штаба в дивизионный, в юнкерскую команду, состоявшую под
ближайшим наблюдением начальника дивизии. Вместе со мною выслана была из
первого эскадрона лошадь Арцибал. На этой лошади я проездил все летние
кампаменты и не могу не упомянуть об ее замашках вырываться во что бы то ни
стало из рук солдатика, за что последним не раз приходилось слышать ругань,
а подчас и выносить подзатыльники. Что касается до меня, то я должен
сказать, что никогда "не встречал более ручной лошади. Бывало, слезу в
разомкнутых рядах с Арцибала и положу на седло свои краги да скажу: "Ну,
стой, брат", а сам ухожу полакомиться пирожками у разносчика или поболтать с
приятелями, и хотя бы отдых продолжался целый час, я всетаки найду Арцибала
не уронившим с седла моих перчаток.
В Новой Праге, где дивизионный штаб совмещался с полковым штабом принца
Альберта Прусского полка, юнкерская команда состояла из юнкеров всех четырех
полков дивизии, и командиром ее был поручик полка принца Петра
Ольденбургского Крит. Немца этого нельзя было назвать иначе, как человеком
хорошим и ревностным служакой. Юнкера размещались кто как мог на наемных
квартирах, и через день в 8 часов утра всю зиму появлялись в манеже на
учениях.
Не знаю, как теперь, но в наше время всякая команда или начальство
начинало свои уроки ab ovo {79}.
Следовательно, и здесь у поручика Крита нужно было заслужить маршировку
с ружьем предварительно стойкой и поворотами на месте, а езду в манеже ездою
на корде без стремян<...>

-----

Оглядываясь на свое прошлое, я не раз вынужден был признаться, что мною
в большинстве случаев руководили внешние условия, которых я даже, по
совершенной неопытности, не в состоянии был взвесить.
Непочатая неопытность в первые годы практической жизни представляется
мне в настоящее время чем-то смешным и жалким, и объяснить ее я могу только,
говоря вульгарным языком, своею врожденною ленью приняться за какое-либо
новое дело.
Но, вникая глубже в сущность явления, я давно убедился, что слово
"лень" следует заменить словом "неспособность". Верховая лошадь ленится в
тяжелом возу, а возовик на легких аллюрах. Но в своем деле каждая лошадь
является ретивой.
Почему, не будучи в состоянии справиться без репетитора с лекциями в
университете, я махнул на них рукой, а через 25 лет с охотою занимался
отдельными отраслями знания, даже с известным наслаждением, так как, не
заваливая мозгов разнообразными предметами, совершенно ясно понимал, над чем
я тружусь. Гораздо легче механически действовать в незнакомом деле по чужому
указанию, чем самому добираться, основательно или нет нам указывают.
Старший адъютант дивизионного штаба, объясняя мне, что я записан на
службе вольноопределяющимся действительным студентом из иностранцев, сказал,
что мне нужно, в видах производства в офицеры, принять присягу на русское
подданство и исполнить это в ближайшем комендантском управлении, т. е. в
Киеве.
Получивши надлежащую бумагу к коменданту генералу Пенхержевскому, я
отправился в Киев и остановился уже не на квартире зятя Матвеева, а на
Владимирской улице в собственном его доме. Там же застал я и брата Василия,
поступившего в университет и отчаянно предававшегося танцам на балах. В
короткое время моего пребывания в городе я бывал на нескольких интимных
балах в ученом мире, куда меня, как близкого родственника профессора,
любезно приглашали. Красивая Лина играла на этих пикниках не последнюю роль,
но сам Матвеев более пробавлялся за карточным столом.
<...>Будущему офицеру Военного Ордена полка следовало запастись прежде
всего хорошей гнедой лошадью {80}.
Сравнивая тогдашние цены вообще с теперешними, поймешь их громадную
разницу.
Однажды начальник дивизии предложил мне купить за 200 руб. из-под его
седла гнедого красавца Камрада, которым мы все любовались.
Не медля ни минуты, я написал отцу об этом предложении, и через месяц
получил с почты требуемые деньги.
Вспоминаю и теперь с некоторым восторгом о красавце и умнице Камраде.
Не умею прибрать более верного и лестного для него сравнения, чем уподобив
его с трепещущей жизнью танцовщицей, с легкостью пера повинующейся малейшему
движению танцора. Сила и игривость лошади равнялись только ее кротости.
Бывало, на плацу перед конюшней, давши пошалить Камраду на выводке, мы
окончательно снимали с него недоуздок и пускали на волю. Видя его
своевольные и высокие прыжки, можно было ожидать, что он, заносчиво налетев
на какую-либо преграду, изувечится; но достаточно было крикнуть: "в свое",
чтобы он тотчас же приостановился и со всех ног бросился в стойло.
Однажды, когда я утром, лежа в постели, услыхал стук открывавшегося
ставня и ждал слугу с кофеем, последний на подносе с кофеем принес и
казенный конверт, на котором я с восторгом прочел: "Его благородию корнету
Фету" {81}.
Только вновь произведенные нижние чины способны понять восторг, который
в жизни уже не повторяется. Все дальнейшие чины и почести ничто в сравнении
с первыми эполетами.
По вскрытии пакета я прочел следующее:
"Дежурный штаб-офицер просит вас ответить, для докладу его пр-у
начальнику штаба, согласны ли вы быть прикомандированным к корпусному
штабу".
Во мгновение ока я уже был одет в форменный сюртук с эполетами, с белой
фуражкой с черным околышем на голове и, захвативши штабную бумагу, побежал к
поручику Быльчинскому. Принявши его радушное поздравление с производством, я
признался в совершенном неведении служебной карьеры и просил совета насчет
того, что отвечать.
- Тут не может быть ни малейшего сомнения, - отвечал Быльчинский. -
Если вы хоть малость рассчитываете на карьеру, то офицер может на нее
надеяться только в штабе, а не во фронте, где при нашем тугом производстве и
майора надо ожидать до седых волос. У вас, без сомнения, готова полная
форма, а потому мой совет - надевайте ее, явитесь поблагодарить Ант. Ант. и
немедля отвечайте дежурному штаб-офицеру о вашем согласии на
прикомандирование.

-----

<...>К концу лета {82} в штабе открылась вакансия старшего адъютанта,
и, конечно, я был уверен, что надену адъютантский мундир. Каково же было мое
изумление, когда я узнал, что на это место вытребован и утвержден бывший наш
юнкерский командир поручик Крит. При этой вести мне пришло в голову любимое
выражение Гайли: "fur einen jungen Menschen giebt es nichts nobleres, als
die Fronte" {83}. И я подал формальный рапорт об отчислении меня в полк.
- Как жаль! - сказал мне Дмитрий Ерофеевич. - Я слышал, вы оставляете
наш штаб.
Я прямо указал на назначение Крита и прибавил: "Мне кажется, ваше выс.
- пр-во, неудобным служить, на умея угодить ближайшему начальнику".
- Как мне ни жаль, что вы нас покидаете, но думаю, вы совершенно правы,
- отвечал Сакен.
И я, раскланявшись со штабом, отправился в полк.
Задумав расстаться с городской жизнью, я успел променять свои дрожки на
плетеную бричку. В южных степях, где проселочные дороги нарезаны воловыми
фурами, парная плетеная бричка (нетычанка) самый легкий, вместительный и
сравнительно покойный экипаж.
Проездом через Новую Прагу я застал у знакомого офицера Ольденбургского
полка полковника Тимковского.
- Так вы оставили корпусный штаб? - спросил Тимковский. - Почему?
- Я убедился, что прямым путем там успеха добиться трудно.
- Отчего же вы не попробовали кривым? - сказал ничем не затрудняющийся
Тимковский.

-----

Еще из Новой Праги я имел возможность дать знать Бржесским, что дня
через два непременно постараюсь побывать у них. В Крылове {84} вечно
пребывающего в Одессе Энгельгардта {85} я, разумеется, не застал и легко
испросил разрешения любезного Небольсина {86} уехать к Бржесским.
Надо заметить, что от нашего Крылова и до Березовки Бржесских 60 верст,
и я никогда почти дорогой не кормил, а останавливался иногда на полчаса у
знакомого мне 60-летнего барчука Таловой Балки. Но по большей части моя
добрая пара степняков легко в 6 часов пробегала это пространство.
Несмотря на предупреждение, въезжая во двор и заворачивая к крыльцу
Березовского дома, я сильно боялся не застать хозяев, которые по временам
бывали у соседей, а иногда даже за Елизаветградом у матери Александры
Львовны.
- Дома господа? - спросил я выбежавшего на крыльцо белокурого Нестерку
в синем казакинчике с красными патронами на груди.
- Дома, - весело отвечал мальчик и, схватив в передней, в которую я
вошел, щетку, начал обмахивать с меня пыль.
- Пожалуйте, - сказал он, растворяя обе половинки двери в залу,
служившую вместе столовой, и глазам моим представилась следующая картина.
Прелестная Александра Львовна стоит с подносом со стаканами, а Алексей
Федорович, ставши на одно колено, подымает передо мною в руке бутылку
"Редерера" {87}.
По одному этому дружескому фарсу можно судить о радости нашей встречи.
Не знаю почему, но в этот период моей жизни моя муза упорно безмолствовала;
зато мой друг Алексей Федорович кипел разными эпическими затеями и
начинаниями и походил в этом отношении на всех поэтов, выше всего ставящих
последнее неоконченное творение.
В то время стихотворною формою владели только немногие, а Бржесский
прекрасно ею владел. У Гербеля сохранился милый перевод Бржесским
стихотворения, найденного в библии Байрона.
В этот приезд он прочел мне следующее стихотворение. Не знаю, было ли
оно где-нибудь напечатано:

"Как дорожу я восторгами встречи!
Как мне отрадно в вечерней тиши
Слушать твои вдохновенные речи,
Отзвук прекрасной и чистой души.
Как дорожу я подобным мгновеньем,
В эти б минуты душе отлететь,
Сбросив земное, к нагорним селеньям...
В эти минуты легко умереть".

<...> В описываемое время мне, как строевому офицеру, кроме временного
отбывания караулов, не обязанному никакою специальностью, всего свободнее
было навещать моих добрых Бржесских и притом знакомиться с весьма
образованным кругом зажиточных помещиков Александрийского уезда. Как ни
старался Дм. Ероф. оживить общество общественными балами, но никогда
Елизаветградское собрание не могло по блеску задушевной семейности и изящной
свободе поспорить с Александрийским. Помещики не поскупились на постройку
великолепного дома собрания. Кроме обширной залы с хорами, в собрании было
несколько просторных комнат для ломберных столов и даже большая комната с
прекрасным роялем. В конце анфилады находилась зала для ужинов, где в
алькове за длинным прилавком торговала услужливая и ловкая еврейка,
арендаторша буфета. Там в вазах со льдом торчали соблазнительные горлышки
"Редерера", за который в те счастливые времена мы платили три рубля. На
хорах во время балов постоянно играл превосходный домашний оркестр красавицы
вдовы генерала Красовского. Конечно, я познакомился со всеми красавицами,
которых перечислять было бы излишне. Но не могу не остановиться на соседнем
с Бржесскими семействе Дородных {88}. Образованный и красивый муж любил
хорошо пожить и умел принять гостей с достоинством, причем прелестная
брюнетка жена его представляла главный магнит. Муж, вполне в ней уверенный,
давал ей полную свободу, не изменяя по отношению к ней искательной
любезности, с которою обращался ко всем женщинам. Не поминая никого из
поклонников Варвары Андреевны, скажу только, что я никогда не был в нее
серьезно влюблен, но при каждом с нею свидании мгновенно подпадал под ее
неотразимую власть. В семейной среде Бржесских она играла самую значительную
роль. Нельзя было не заметить, что поэт, искренне любивший красавицу жену,
носил в груди горячую рану, нанесенную черными глазами Варвары Андреевны.
Только на балах -

Под звуки музыки и пляски...

я давал полную свободу своему ухаживанию. В гостиной в присутствии
Бржесского я старался сдерживаться ради друга. До сей минуты никто никогда
не догадывался, что мое стихотворение -

"Я знаю, гордая, ты любишь самовластье"...

- написано к ней.

-----

Когда переход наш из Стецовки в Красноселье был уже решен {89},
Бржесский при свидании сказал мне:
- Там вы будете в недалеком соседстве от Михаила Ильича Петковича,
женатого на моей родной сестре, Елизавете Федоровне. Они очень милые и
радушные люди и будут сердечно вам рады.
Желая хоть сколько-нибудь избежать однообразия нашего затворничества, я
на своей верной паре, расспросивши дорогу, отправился в Федоровку. Среди
новороссийских степей 15-верстное расстояние считалось небольшим. В сухое
время дорога разнообразилась переездом версты в четыре через казенное
чернолесье, вырывавшееся из Киевской губернии длинным отрогом в херсонскую
степь. По выезде из просеки проезжий натыкался на хутор, носивший название
Забара и составлявший, так сказать, преддверие к Федоровской усадьбе,
отстоявшей на версту далее. Бржесский был совершенно прав: Петкович,
худощавый брюнет с проседью, лет 50, отставной штаб-ротмистр нашего
Орденского полка, оказался радушным хозяином. Жена его, брюнетка небольшого
роста, несмотря на 45 лет, все еще подвижная, занятая туалетом, и бесконечно
приветливая.
- Как жаль, что вы проскучаете с нами, не застав никого из наших
гостей; но позвольте считать вас в качестве друга Алексея Федоровича, за
близкого нам человека. Мы ждем на днях приезда родных на продолжительное
время и надеемся, что близкое соседство доставит вам возможность радовать
нас своими посещениями. Уж как наши барышни-то будут рады!
<...> В следующий раз приезд мой в Федоровку был гораздо удачнее
первого: я застал там большое и любезное общество. Общедоступных парадных
комнат в федоровском доме, не считая лакейской, было всего три или, лучше
сказать, четыре.
В залу, с окнами с двух противоположных концов, слева выходили двое
дверей от двух симметрически расположенных по углам комнат, из которых
первая была кабинетом хозяина, а вторая гостиною. Между этими комнатами с
левой стороны в ту же залу выходил альков без дверей. Днем он исполнен был
приятного полумрака, а вечером освещался разноцветным китайским фонарем,
озарявшим непрерывный по трем стенам турецкий диван.
Остальные недоступные нам комнаты по правую сторону залы были
домашними. К двум-трем флигелям вели дощатые кладки, наподобие тротуара, так
что гости могли во всякую погоду переходить к своему ночлегу, не загрязнив
ног.
Хотя все семейство Петковичей состояло из них двух и семилетней
прелестной дочери Елены, или Эли, как ее называли, но видно было, что
принимать многочисленных родственников хозяина было великим наслаждением не
только для него лично, но и для добрейшей Елизаветы Федоровны.
Полный иронии Михаил Ильич любил рассказывать про своего старика отца,
жившего под Кременчугом в собственном имении. Однажды и мне довелось видеть
этого сухого, высокого и как кол прямого старика, давным-давно вдового и
застывшего, можно сказать, в своей скупости. Следует, однако, принять в
соображение, что оба его сына, штаб-ротмистры в отставке - Александр и
владетель Федоровки Михаил в молодости не слишком радовали отца своим
поведением.
Оба брата рассказывали, как денщик привез их зимою к отцу, завернутых
под полушубками в простыню за неимением другой, заложенной евреям,
обмундировки.
Увидя их, искусственно поддерживавших дорогою тепло, отец будто бы
сказал: "Эх-хе-хе! Еще и пьяницы".
На всякого рода намеки на денежное вспомоществование многочисленным
своим потомкам жесткий старик отвечал категорически: "Имейте мя отреченна",
Старшему сыну Александру, женившемуся против воли отца, старик ничего
не давал и не принимал его. Михаила же Ильича, женившегося на богатой вдове,
он считал не нуждающимся в помощи и потому тоже ничего не давал. Не давал
ничего и дочери своей, выданной замуж за служащего при комиссариате
отставного полковника, поляка Кварда Андреевича Префацкого. Не дал он ничего
и второй своей дочери, вышедшей замуж за отставного генерала. Последняя в
скором времени умерла, оставив трех дочерей генералу, который, безвыездно
проживая в небольшом имении и усердно занимаясь земледелием и пчеловодством,
успел при ограниченных средствах дать дочерям, по крайней мере двум первым
(третьей я никогда не видал), блестящее образование.
Веселый, добродушный и шутливый Михаил Ильич представлял живую
противоположность своего нелюдимого отца. Трудно представить себе кого-либо
гостеприимнее федоровской четы Петковичей, и надо было только удивляться
вместительности небольшой усадьбы.
Перечисляя федоровских гостей, с которыми мне впоследствии приходилось
часто встречаться, начну с дам. Старики Префацкие нередко отпускали гостить
к брату двух дочерей своих: старшую Камиллу, брюнетку среднего роста с
замечательно черными глазами, ресницами и бровями, с золотистым загаром лица
и ярким румянцем. Это была очень любезная девушка, но уступавшая младшей
своей сестре Юлии, или, как ее называли, Юльце, в резвой шаловливости и
необычайной грации и легкости в танцах.
Так как, начиная с самой Елизаветы Федоровны, многие дамы играли на
рояли, то в просторной зале, по снятии обеденного стола, часто заводились
импровизированные танцы, и вальсировать или полькировать с Юльцей было
истинным наслаждением. Гостили и две дочери генерала Ларина, и притом
старшая, замечательная красавица брюнетка, с мужем своим - казначеем
Ольденбургского полка ротмистром Буйницким. Это был весьма красивый,
находчивый и расторопный офицер, лет 35-ти. Сдержанный в обществе, он,
очевидно, знал цену своей красавицы жены и не удивлялся, что она в полку
представляла магнит, привлекавший молодежь.
Удивительно, что, невзирая на разнообразный состав полкового общества,
каждый полк носит то, что Чацкий определяет:

...от головы до пяток
На всех московских есть особый отпечаток...

Так, при моем поступлении большинство офицеров Военного Ордена полка
были богатые, охотники выпить шампанского, уехать в отпуск и просрочить в
своем имении, предпочитать карты женскому обществу и, мало помышляя о
щеголеватости, сорить деньгами без расчета.
Принца Ольденбургского (Стародубовский) полк представлял в этом
отношении прямую противоположность с нашим. Офицеры его, большею частью из
остзейских немцев, не получали из дому никакой поддержки, но умели на
небольшое жалованье сводить концы с концами, отличаясь притом щегольскою
обмундировкой. При крайней аккуратности не только эскадронные командиры, но
даже самые младшие офицеры, будучи любителями и знатоками конского дела, с
выгодою выдерживали и продавали лошадей, съезжая их парами, тройками и
четверками.
Только пребыванием в Федоровке полковой красавицы Буйницкой я объяснил
себе, что застал в доме и других офицеров Стародубовского полка, напр.,
эскадронного командира ротмистра Штерна и молодого корнета его эскадрона
Бедера...
Не знаю, как при большом наплыве гостей размещались дамы. Что же
касается до нас, то сборы были невелики: на время нашего пребывания в
Федоровке прачки изгонялись из своих двух комнат и сверх сена по глиняным
полам расстилались ковры, покрытые простынями, вдоль стен клали подушки, и
ночлег был готов. По вечерам на сон грядущий долго не умолкали всякого рода
рассказы и шуточные замечания, с которых затем начиналось и утро. Много
веселости придавало вышучивание Буйницким стройного и красивого Бедера.
Мальчик этот был представителем той особенности, которая нередко встречается
между людьми: он готов был явиться резким и даже беспощадным по отношению к
человеку, но питал глубокую нежность к беззащитным животным. Бедер
воспитывался в Лифляндии, в Биркенруэ, и при первой резкой выходке мальчика
Буйницкий не упускал воскликнуть: "Каков! Каков! Это у них в Биркенруэ этому
учат! Нет, его так оставить нельзя; man muss ihn ummachen".
Однажды, когда я преднамеренно рассказывал Бедеру, что у нас при
опахивании деревни от коровьей смерти зарывают в землю черную собаку и
черную кошку живыми, Бедер воскликнул: "В такой деревне надо попа по шею в
землю зарыть и плугом голову оторвать".
- Каков Биркенруэ! - воскликнул Буйницкий. - Nein, nein man muss ihn
ummachen! {90}.
В отсутствие Бедера Штерн рассказал нам следующее:
"Равняя эскадрон, я заметил, что лошадь Бедера на целую голову впереди.
"Корнет Бедер, соберите вашу лошадь!" - крикнул я ему, проезжая на левый
фланг. Смотрю оттуда: лошадь Бедера, как ни в чем не бывало, торчит впереди.
"Вахмистр! - крикнул я, - как корнетова лошадь-то разъелась, и собраться не
может. Убавить ей два гарнца. Проезжаю на правый фланг, смотрю, лошадь
Бедера собрана в комок".
Просыпаясь гораздо раньше дам, я в халате отправлялся в пекарную избу
и, садясь за безукоризненно белый стол, смотрел в устье печи, где для меня
перед огнем кипели два поливенных кувшинчика: один с кофеем, а другой со
сливками. Накрывала салфетку и ставила передо мною кипящие кувшинчики
пожилая экономка...
<...> Ввиду того, что настоящие воспоминания не дневник, позволю себе
рассказывать о происходившем, не стесняясь последовательностью, так как
федоровские гости были почти одни и те же с прибавлением разве Алекс. Ильича
Петковича с женою, да одного или двух стародубовских офицеров. На Рождестве
гости были в полном составе. Меньшая Ларина Елена {91}, пользовавшаяся
вполне заслуженною симпатией хозяев и задушевными ласками своего зятя
Буйницкого, мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи великолепной
музыкантшей, предпочитала играть на рояли для танцующих.
Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей
сестре, но зато превосходила ее необычайною роскошью черных с сизым отливом
волос.
Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена
Ларина была сдержанна. Несмотря на это, Буйницкий при свидании утром в
гостиной дозволял себе подтрунивать над затруднениями, составляемыми Елене
чересчур пышными волосами,
- А что, птичка, - спрашивал он, - опять, небось, вырезала ножницами
волосы и плакала, расчесывая их.
Стояла морозная и тихая погода. Снег по полям лежал пышной периной.
Офицеры сговорились катать дам на своих лошадях. Главным возницей оказался
ротмистр Штерн в своих широких санях, запряженных великолепною тройкой
серых. Подпоясав енотовую шинель, он сам правил, с трудом сдерживая коней.
Случайно и я попал с ним рядом на облучок. В наших санях сидели Камилла и
Юльца, а на тройке Буйницкого, управляемой им самим, сидела его жена с
сестрою и на козлах Бедер.
- Не обгоняйте, пожалуйста! - крикнул Буйницкому Штерн. - Насилу держу:
того гляди, подхватят.
Этого было достаточно для шаловливого Буйницкого, чтобы пустить свою
тройку объехать нашу. Видя, что наши лошади подхватывают, я обеими руками
схватился за вожжу левой пристяжной; но тотчас же убедился, что усилия мои
напрасны: лошадь, подобно остальной паре, мчала сани не постромкой, а
вожжей. Чтобы утомить лошадей, мы сбили их с дороги целиком и по ровной
степи помчались в снежном облаке, взметаемом напряженными копытами. Не знаю,
какое именно расстояние мы проскакали; но когда лошади стали уменьшать
быстроту бега, мы увидали, что были в степи одни, а Буйницкие, вероятно,
повернули уже к дому. На другое утро немецкий Геркулес Штерн, прикладывая
бритву к щеке, вынужден был придерживать левою рукою правую, которая со
вчерашнего напряжения дрожала как осиновый лист.
Настали святки. Гостей, начиная с семейства А. И. Петковича, еще
прибыло, и по вечерам с еще большим азартом танцевали. В те времена
жалованье из полка получалось в бочонках золотыми и преимущественно
серебряными рублями. Помнится, что казначей великой княгини Елены Павловны
полка, получивший в Кременчуге полковую сумму серебром в бочонках, сбился в
метель с дороги, и его солдатик, сидевший на бочонках, отморозил ноги. На
просьбу нашу выдать сто рублей третнаго жалованья ассигнациями казначеи
постоянно отвечали: "Господа, откуда же мы вам возьмем ассигнаций, когда
получаем звонкою монетой?" Так как невозможно поместить сто серебряных
рублей в кошелек, то по примеру многих я вкладывал монету в носок и
завязывал его веревочкой. При подобных обстоятельствах я обыкновенно в день
приезда просил Михаила Ильича припрятать от греха мои деньги, что он любезно
исполнял, засовывая мое хранилище в бюро. Как-то вечером, в самый разгар
веселья, Мих. Ильич, наткнувшийся, вероятно, на мое сокровище, вдруг
выставился из кабинета в залу и, держа в руках мой носок, воскликнул:
- Mesdames, хотите видеть кошелек Аф. Аф.?
Какой удобный предлог для проказницы Буйницкой похохотать.
В те времена я не подвергал еще систематическому обобщению своих
врожденных побуждений; но, не сознавая разумом должного, инстинктивно
чувствовал, что не должно. Меня привлекало общество прелестных женщин, но я
чуял границу, которую я при сближении с ними не должен был переступать; я
очень хорошо понимал, что степень моей заинтересованности и ухаживания
нимало не выражается большей или меньшей любезностью. Можно рассыпаться в
любезностях перед женщиной, и в то же время другая, на которую вы,
по-видимому, не обращаете внимания, поймет, что настоящая симпатия и
стремления ваши относятся к ней, а не к предмету ваших явных любезностей.
Разница большая - смущать душевное спокойствие неопытной девочки или искать
сближения с женщиной, которой общество находишь обворожительным. И в то
время, припоминая совет Оконора {92}, я ясно понимал, что жениться офицеру,
получающему 300 руб. из дому, на девушке без состояния, значит необдуманно
или недобросовестно брать на себя клятвенное обещание, которого не в
состоянии выполнить. Кружиться в танцах я постоянно искал с Юльцей, но тихо
беседовать любил более всего с румяною Камиллой. Она так искренно искала
всего благородного в людских действиях, и когда разговор касался симпатичных
ей поступков, черные глаза загорались радостным блеском, и щеки озарялись
еще сильнее пылающим румянцем.
В святочный вечер приходили дворовые и брызгали пшеничными зернами,
приносили петуха, который спросонья вел себя чрезвычайно флегматично и не
захотел ни ходить, ни клевать. Барышни затеяли гадать. В зале на стол
поставили суповую чашку с водою и спиртовую кастрюлю с растопленным воском,
который разом выливали в воду. Все подходили к дебелой Марье Ивановне,
жившей в доме в качестве компаньонки и принявшей на этот раз роль гадалки.
Весь дом, говоря о Марье Ивановне, называл ее "благодатной".
- Пожалуйста, Марья Ивановна, погадайте мне! - говорили все, но,
конечно, прежде всех гадали барышни. Выходили восковые горы, кустарники,
леса и даже островерхие готические здания. Все это давало повод к
многоразличным толкованиям и пророчествам. Настала очередь Камиллы. Не успел
воск вылиться в воду, как все, в том числе и я, единогласно воскликнули:
"Звезда! звезда!" И действительно, в середине чашки плавала орденская
звезда, до того правильно и рельефно отлитая, что в названии фигуры не могло
быть сомнения.
На другой день гадания уже не повторялись, но вечер был оживлен не
менее обыкновенного, и мы или упрашивали дам на круг легких танцев, или,
расхаживая с ними по зале, старались сказать что-нибудь приятное. Вдруг
слышу, кто-то вкладывает руку под мой правый локоть, оглядываюсь, - наша
добрейшая хозяйка.
- Аф. Аф., - шепнула она мне на ухо, - вы не знаете нашего семейного
события?
- Не имею никакого понятия.
- Сейчас вон в том алькове Штерн сделал предложение Камилле; она
поблагодарила и сказала, что окончательное решение принадлежит ее родителям,
и Мих. Ил. отправил уже нарочного в Кременчуг; завтра к вечеру должен быть
ответ. Мих. Ил., кстати, поздравляя Илью Александровича с невестой-внучкой,
выражает надежду на помощь в приданом.
Конечно, всех поразило вчерашнее пророчество, и немногого знания
немецкого языка нужно, чтобы понять, что звезда по-немецки "stern"...

-----

<...>В Федоровке я снова встретил тех же дам, и какое-то внутреннее
чувство говорило мне, что мои ухаживания за Буйницкой, искренне любящей
своего мужа, всего больше напоминали риторические упражнения. Я стал
оглядываться, и глаза мои невольно остановились на ее сдержанной, чтобы не
сказать строгой, сестре Елене. Обращаясь к последней без всяких фраз, я
скоро изумлен был ее обширным знакомством с моими любимыми поэтами. И между
прочим, она первая познакомила меня с поэмой Тургенева "Параша". Помню, как
она не без иронии прочла стихи:

"Стал как-то боком
И начал разговор
О Турции, гонимый злобным роком".

Помню, как мне вдруг сделалось нежелательно стать перед нею в таком
невыгодном положении.
Но главным полем сближения послужила нам Жорж Санд с ее очаровательным
языком, вдохновенными описаниями природы и совершенно новыми небывалыми
отношениями влюбленных.
Изложение личных впечатлений при чтении каждого нового ее романа
приводило к взаимной проверке этих ощущений и к нескончаемым их объяснениям.
Только после некоторого продолжительного знакомства с m-lle Helene, как я ее
называл, я узнал, что она почти с детства любила мои стихотворения. Не
подлежало сомнению, что она давно поняла задушевный трепет, с каким я
вступал в симпатичную ее атмосферу. Понял и я, что слова и молчание в этом
случае равно значительны.
- Заметили вы, - спросил я однажды, - как вскорости после свадьбы
Камиллы, провожая вас и Юльцу вечером по деревянным кладкам до дверей вашего
Флигеля, я желал сказать вам "bonsoir", но почему-то вдруг, выговоривши
"bon", я испугался несообразности приветствия поздним временем, поправился и
сказал: bonne nuit {93}.
- Да, я сейчас это заметила и поняла, - сказала Елена.
Ничто не сближает людей так, как искусство, вообще - поэзия в широком
смысле слова. Такое задушевное сближение само по себе поэзия. Люди
становятся чутки и чувствуют и понимают то, для полного объяснения чего
никаких слов недостаточно. Я уже говорил о замечательной музыкальной
способности Елены. Мне отрадно было узнать, что во время пребывания в
Елизаветграде Лист {94} умел оценить ее виртуозность и поэтическое
настроение. Перед отъездом он написал ей в альбом прощальную музыкальную
фразу необыкновенной красоты. Сколько раз просил я Елену повторить для меня
на рояле эту удивительную фразу. Под влиянием последней я написал
стихотворение:

Какие-то носятся звуки
И льнут к моему изголовью...

Оценила ли добрейшая Елизавета Федоровна из племянниц своих более всех
Елену, искала ли Елена отдохновения от затворничества в доме брюзгливого
отца и уроков, которые вынуждена была давать младшей сестре, на строптивость
и неспособность которой по временам горько жаловалась, но только при
дальнейших посещениях моих Федоровки я в числе и немногих гостей встречал
Елену. Казалось, что могли бы мы приносить с собою из наших пустынь? А между
тем мы не успевали наговориться. Бывало, все разойдутся по своим местам, и
время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем
сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных
чувствах. Да это было бы совершенно излишне. Мы оба были не дети: мне 28, а
ей 22, и нам непростительно было совершенно отворачиваться от будничной
жизни. Чтобы разом сжечь корабли наших взаимных надежд, я собрался с духом и
высказал громко свои мысли касательно того, насколько считал брак для себя
невозможным и эгоистичным.
- Я люблю с вами беседовать, - говорила Елена, - без всяких
посягательств на вашу свободу.
Поздние беседы наши продолжались.
- Елена, - сказал я однажды, засидевшись за полночь, - завтра утром я
решительно поблагодарю добрейших хозяев, дружески пожму вам руку и
окончательно уеду. Так продолжать нельзя. Никто не может не видеть этого, и
все осуждение падет, конечно, не на меня, а на вас.
- Мы ничего дурного не делаем, - спокойно отвечала она, - а лишать себя
счастья отрадных бесед из-за суждений людей, к которым я совершенно
равнодушна, я не считаю основательным.
Беседы наши по временам повторялись.
С утра иногда я читал что-либо вслух в гостиной, в то время как она
что-нибудь шила.
Так однажды мы услыхали шаги проходящего по зале в красном шлафроке
Мих. Ильича. Обычно потирая руки, он напевал на голос какого-то водевильного
куплета:

Я только в скобках замечаю...

- Каков дядя! - шепнула Елена, поднимая улыбающиеся глаза от работы.
- Видите, до какой степени я был прав, - сказал я <...>

-----

Подходило время к весне {95}. В полку вместе с принятием его бароном
Бюлером произошли значительные перемены. Вышел в отставку полковой казначей
Иосиф Безрадецкий, удержавший из первого моего офицерского жалованья деньги
за юнкерскую обмундировку. Когда я ему объяснил, что заплатил закройщику
Лихоте сто рублей, т. е. чуть не втрое против казенной стоимости сукна,
Безрадецкий сказал, что всем юнкерам строится обмундировка в полковой
швальне на их счет, а что, вероятно, я дал Лихоте сто рублей на чай.
Пришла на мое имя бумага от полкового штаба приглашением прибыть в
селение Елизаветградку для занятия должности полкового квартирмейстера.
Когда я явился к новому полковому командиру Карлу Федоровичу Бюлеру {96},
последний сказал мне: "Я назначил вас на должность квартирмейстера, но вам
известно, что Сакен получил пехотный корпус в Западном крае, а новый наш
корпусный командир барон Офенберг пригласил Н. И. Небольсина к себе в
адъютанты. Поэтому я вас прошу принять на время в свое ведение полковую
канцелярию".
Привычный к канцелярским порядкам, я попросил было Николая Ивановича
сдать мне дела, но он ответил: "Принимайте сами все, что там есть".
Знакомясь с крайне беспорядочным состоянием канцелярии, я убедился, что
не канцелярский порядок, а величайший такт был причиною всеобщей любви и
уважения, какими пользовался Небольсин. Еще до моего прибытия в штаб Петр
Васильевич Кащенко был назначен казначеем.
По раз установленному правилу, адъютант и казначей ежедневно обедали у
Карла Федоровича, - и вот причина моего сближения с Кащенко.
Весенняя вода сошла, и земля оттаяла. При этом ходить по уличному
чернозему иначе не было возможности, как в болотных сапогах, в которых,
однако, неловко было являться к обеду полкового командира. Поэтому,
отправляясь туда, я надевал болотные сапоги и садился верхом на одну
упряжную, покрытую попоной, а слуга мой с сапогами со шпорами ехал на другой
упряжной. В передней я сбрасывал грязные болотные и надевал форменные, а
через час слуга возвращался за мною, и я, переобувшись, ехал домой. Так
продолжалось дней пять. Но вот улицы стали просыхать и вдоль стен
образовались тропинки, по которым можно было сухо пробираться.
После двух недель исполнения мною должности адъютанта Бюлер, подписав
доложенные ему бумаги, сказал: "Канцелярское дело у вас идет так успешно,
что я думаю попросить вас остаться в этой должности".
Понимая, что военная служба представляет мне единственно доступную
дорогу, я, конечно, был очень рад предложению такого любезного командира,
каким был Карл Федорович. Хотя от Кащенки знал, до какой степени наша
молодежь друг перед дружкой добивается предлагаемого мне места и раздражена
моим назначением, тем не менее я решился принять должность на основании
поговорки: "На службе ни на что не напрашивайся и ни от чего не
отказывайся". Что завистники про меня распускали дурного между молодежью - я
никогда не любопытствовал знать. Но что они успели вооружить против меня
даже и старших офицеров, это несомненно. Многое пришлось мне в это тяжелое
время передумать с подушкой. Мы оба с бароном Бюлером молча сознавали, что
нам предстоит многотрудная задача добиться в полку нравственного равновесия.
Блестящий период Энгельгардта невозвратно прошел: богатая молодежь, шедшая в
полк для того, чтобы красиво отпраздновать молодость или перейти из армии в
гвардию, миновала. Богатый и всемогущий ремонтер {97} Клевцов, водивший в
полк восьми, девяти и десятивершковые фланги и даже приведший в первый
эскадрон 11-ти вершкового Ринальда, оставил службу. Прошло То время, когда
Энгельгардту стоило сказать: "Господа, я уверен, что вы меня поддержите", -
для того, чтоб офицеры не пожалели никаких денег для блестящего
представительства полка; но зато этот блеск выкупался полным отсутствием
дисциплины. Богатые самонадеянные офицеры бесцеремонно по полугодиям
проживали дома, и в экстренном случае, за отсутствием телеграфов,
рассылались эстафеты, а немногие бедняки между тем тянули безысходную лямку.
В те времена немного бы нашлось конкурентов на должность, обязывающую
заботиться о делах полка и безотлучно сидеть в штабе. Теперь большинство
молодежи искало служебной дороги. Амуничное хозяйство дошло до последней
невозможности. Небогатый Бюлер прямо говорил, что, потерявши по болезни
Клястицкий полк, он не может не принять Орденского, не рискуя остаться без
полка; но что без этого обстоятельства он ни за что не принял бы полка от
беспомощного Кноринга, принявшего полк от Энгельгардта. В целом полку не
было сотни крепких шинелей; старые вальтрапы были в лохмотьях, а вновь
построенные обрезаны до невозможности. И все в таком роде. Дельный,
добросовестный и опытный барон хорошо понимал всю тяжесть предстоящей ему
работы. Надо было в течение долгих лет водить солдат чуть не нагишом, чтобы
собрать и восстановить все расхищенное. Если прибавить, что халатным
отношением к делу среди фронтовых лошадей развели сап, то понятно, до какой
степени раздумье могло овладевать полковым командиром. Но всего труднее было
подтянуть окончательно расшатанную дисциплину между офицерами <...>

-----

В полк пришел приказ о поступлении нашем на военное положение и
выступлении через неделю в поход к австрийской границе {98}.
<...>В последнее время мне не удалось побывать у Петковичей, но на
походе чуть ли не всему полку пришлось проходить мимо Федоровки и притом не
далее полверсты от конца липовой аллеи, выходившей в поле.
Сам Карл Федорович с нами в поход не шел, иначе, подъехав к левому его
стремени, я считал бы себя безопасным от всякого рода выходок собравшейся в
кучку с левой стороны походной колонны зубоскалов. Чтобы избежать заведомо
враждебной среды, я безотлучно шел в голове полка, перед трубаческим хором,
начинавшим по знаку штаб-трубача играть при вступлении во всякое жилое
место. Мои поездки к Петковичам не могли быть неизвестны в полку; но едва ли
многие знали, где именно Федоровка.
Душа во мне замирала при мысли, что может возникнуть какой-нибудь
неуместный разговор об особе, защищать которую я не мог, не ставя ее в ничем
не заслуженный неблагоприятный свет. Поэтому под гром марша я шел мимо
далекой аллеи, даже не поворачивая головы в ту сторону. Это не мешало мне
вглядываться, скосив влево глаза, и - у страха глаза велики - мне показалось
в темном входе в аллею белое пятно. Тяжелое это было прощанье...
В Ново-Миргороде пришло приказание остановиться до нового приказа {99}.
Нас разместили по отводу весьма широко; в большом одноэтажном доме отведена
была квартира полковому командиру, и тут же с другого крыльца помещался я в
двух или трех комнатах.
<...>Однажды, когда мы шли, направляясь к главной улице, я заметил
невиданное в Ново-Миргороде явление: навстречу к нам шел по тротуару
ливрейный слуга и подойдя обратился ко мне со словами: "Елизавета Федоровна
Петкович остановились в гостинице проездом на богомолье и просят вас
пожаловать к ним, так как завтра рано утром уезжают".
- <...> Вы встретили моего слугу, - сказала, подавая мне руку,
Елизавета Федоровна. - Так как я завтра рано утром уезжаю, то он отпросился
кое-что купить в городе. Здесь поблизости в монастыре чудотворная икона
Божьей Матери. Так как на своих стоверстная дорога представляет целое
двухсуточное путешествие, то я пригласила с собой добрую Марью Ивановну.
- Марья Ивановна, - сказала Петкович, - вы знаете, что Афанасий
Афанасьевич никогда не откажется от кофею: угостите нас кофейком. - Когда
кофей был подан, Марья Ивановна попросила позволения воспользоваться случаем
для свидания с одной знакомой.
- Сделайте милость, - отвечала Елизавета Федоровна. И по уходе
компаньонки свела речи о заметном опустении края после ухода кавалерии.
Летний вечер между тем погас, и голубая ночь вступила в свои права.
Полная луна, глядя в окно, перерезала полусумрак комнаты ярким светом. Поло-
са эта озаряла стоящий под окном стул. Вдруг Елизавета Федоровна с привычным
проворством вскочила с дивана и, подхватив плетеный стул, поставила его
рядом с освещенным луною.
- Я попрошу вас на минуту сесть сюда, - сказала она, опускаясь на
освещенный стул.
Люди усланы, подумал я, и я посажен так, чтобы видно было малейшее
выражение моего лица. Тут какая-то тайна, но какая, я не мог угадать.
- Я говорила вам, - начала моя собеседница, - что приехала в монастырь,
но это далеко не верно. Я приехала к вам.
- Я в этом сам убедился, - сказал я, наклоняя голову.
- Я хотела спросить вас, - продолжала она, - что нам делать с Helene:
она в таком отчаянии, в такой тоске, что мы сами потеряли голову. Отправить
ее в таком положении к отцу мы не решаемся, и глядеть на нее тоже
невыносимо.
- Я уверен, - сказал я, - что привела вас сюда ваша врожденная доброта
и участие, которое вы принимаете в племяннице, но не могу поверить, чтобы
это было по ее просьбе.
- О, в этом случае вы совершенно правы. Она ни о чем меня не просила;
она неспособна ни на что и ни на кого жаловаться.
- Зная взаимное доверие ваше с племянницей, - сказал я, - я был уверен,
что вам давно известны наши с нею взгляды на наши дружеские отношения;
известно также, что я давно умолял вашу племянницу дозволить мне не являться
более в Федоровке.
- Вы должны были исполнить ваше намерение, так как вы уже не мальчик,
слепо увлекающийся минутой.
- Я принимаю ваш вполне заслуженный упрек. Я виноват; я не взял в
расчет женской природы и полагал, что сердце женщины, так ясно понимающей
неумолимые условия жизни, способно покориться обстоятельствам. Не думаю,
чтобы самая томительная скорбь в настоящем давала нам право идти к
неизбежному горю всей остальной жизни.
- Может быть, может быть! - воскликнула Елизавета Федоровна, - но что
же нам делать? Чем помочь беде?
- Позвольте мне вручить вам письмо к ней, и я могу вас уверить, что она
постарается успокоить вас насчет своего душевного состояния.
- Я вас об этом прошу.
- В таком случае, - продолжал я, - позвольте, поцеловав руку вашу,
пойти к себе написать письмо к раннему вашему отъезду.
Мы уже давно были с Helene в переписке, но она с самого начала писала
мне по-французски, и я даже не знаю, насколько она владела русской "почтовой
прозой". Я всегда писал ей по-русски.
Через несколько дней я получил по почте самое дружеское и
успокоительное письмо.

-----

<...> Вступая в Крылове по отводу в ту самую квартиру, в которой в день
приезда моего в полк приютил меня мой И. П. Борисов, я волновался самыми
разнообразными, хотя не совсем определенными чувствами {100}. Я один,
Борисова, давно покинувшего полк, со мной нет, но зато, как полковой
адъютант, я должен, невзирая ни на какие волнения, прочно утвердиться в
своем новом положении<...>

-----

<...>среди самых непохвальных наклонностей человека в душе его могут
таиться перлы, каких не найдется в душе самого строго нравственного
человека. Это отчасти и понятно, так как всякий хороший или дурной порыв
представляет самобытную деятельность, тогда как безупречность - условие
только отрицательное.
<...>Прибыл наконец и начальник дивизии, барон Фитингоф, на полковой
кампамент и тотчас же приступил к инспекторскому смотру лошадей на выводке
по годам {101}.
Поставили для начальства стулья и столик, к которому явился и я с
книгою полковых описей.
- Полковник, вы довольны вашим исправляющим должность адъютанта? -
спросил Фитингоф.
- Доволен, ваше превосходительство, - был ответ, - и так как он
произведен в поручики, то прошу ваше превосходительство об утверждении его в
должности.
Чтобы не сомневаться в годе поступления лошади на службу, каждый год
ремонт назывался со следующей буквы алфавита против прошлогоднего.
Название девяноста лошадей на одну и ту же букву дело далеко не легкое.
А так как проводили лошадей большею частию взводные унтер-офицеры и вообще
люди полированные, то, поравнявшись с лошадью против начальника дивизии,
каждый считал нужным отчетливо произнести имя лошади, прибавляя: "ваше
превосходительство".
Один кричит: "Дудак, ваше пр-о", другой кричит: "кобыла Душка, ваше
пр-о" и наконец: "конь Дурень, ваше пр-во".
Надо было принять меры, чтобы люди, по желанию начальника дивизии, не
прибавляли слов: "ваше пр-о".
- Ваше пр-о, - вполголоса сказал Карл Федорович, наклоняясь к генералу,
- разрешите адъютанту исправить в описи имя коня Гротус: таково имя вашего
адъютанта, и не совсем ловко будет, если в присутствии его поведут лошадь на
поводу и выкрикнут: "Гротус".
- Вы можете исправить это имя в описи по желанию, - сказал генерал, -
но я тут обидного ничего не вижу, и был бы рад, если бы хорошая лошадь
называлась Фитингоф.
Не одно начальство испытало на этот раз некоторую неловкость от
оглашения конской описи, на которую я, недавно вступив в должность, не
обратил надлежащего внимания и предоставил своему гениальному старшему
писарю Беликову сочинить на целый ремонт имен на букву "ж". Задавшись
работой, он нашел в ней случай блеснуть сведениями по части иностранных
языков и преимущественно французского. Кроме несколько загадочного Жабоклиц,
появились очевидно французские: Жентабль, Жевузем, Жевузадор и другие,
которых не припомню. К сожалению, унтер-офицер каждый раз порочил коня,
выговаривая Живозадер вместе Жевузадор.

-----

Вероятно, в частых разговорах с Карлом Федоровичем я проговорился о
томившем меня желании издать накопившиеся в разных журналах мои
стихотворения отдельным выпуском, для чего мне нужно бы недельки две пробыть
в Москве.
- Вот кстати, - сказал полковник, - я вам дам поручение принять от
поставщика черные кожи для крышек на потники. Вы получите от меня формальное
поручение и подорожную по казенной надобности.
Я и поныне убежден, что эту командировку придумал барон, желая мне
помочь.
Пробыв проездом в Новоселках самое короткое время, я прямо проехал в
Москву к Григорьевым, у которых поместился наверху на старом месте, как буд.
то бы ничто со времени нашей последней встречи и не случилось {102}. Аполлон
после странствований вернулся из Петербурга и занимал по-прежнему комнатки
налево, а я занял свои по правую сторону мезонина. С обычной чуткостью и
симпатией принялся Аполлон за редакцию стихов моих. При скудных материальных
средствах я не мог тратить больших денег на переписку стихотворений,
подлежавших предварительной цензуре. Услыхав о моем затруднении, старик
Григорьев сказал: "Да чего вам искать? Возьмите бывшего своего учителя П. П.
Хилкова. Вы ему этой работой окажете великую помощь, так как он в страшной
бедности".

<...>Между прочим я нашел время забежать к давно знакомому Василию
Петровичу Боткину, литературным судом которого дорожил.
Хотя дело было в дообеденную пору, я застал у него на кресле в
поношенном фраке кудрявого с легкой проседью человека среднего роста.
- Василий Петрович, - сказал я, - я пришел к вам с корыстною целью
воспользоваться часом вашего времени, чтобы подвергнуть мой стихотворный
перевод шиллеровской "Семелы" вашему суду, если это не стеснит вас и вашего
гостя.
И хозяин, и гость любезно приняли мое предложение, и, достав тетрадку
из кармана, я прочел перевод. Когда я, окончив текст, прочел: "Симфония,
занавес падает", - посетитель во фраке встал и сказал: "Конца-то нет, но я
понимаю, предоставляется актеру сделать от себя надлежащее заключение".
С этим он пожал хозяину руку и, раскланявшись со мною, вышел.
- Кто этот чудак? - спросил я Боткина.
- Это наш знаменитый Мочалов, - не без иронии заключил Боткин.
Устроившись насчет печати с типографией Степанова и упросив Аполлона
продержать корректуру, я принял кожи и через Новоселки и Киев вернулся в
полк<...>

-----

Когда после майского сбора {103} эскадроны разошлись на травяное
продовольствие, я отпросился на несколько дней и прежде всего проехал к моим
Бржесским. Если я искренно жаловался своему другу Алексею Федоровичу на
кого-либо, то только на себя, не находящего никакого исхода тому томлению,
которое выражалось в письмах хорошо знакомой им девушки. Она не менее меня
понимала безысходность нашего положения, но твердо стояла на том, что не
желая ни в каком случае выходить замуж, она, насильственно порывая духовное
общение, только принесет никому не нужную жертву и превратит свою жизнь в
безотрадную пустыню. Не высказав никакого определенного мнения, Бржесский
советовал мне съездить в Федоровку, где Елена гостит в настоящее время, и
постараться общими силами развязать этот гордиев узел.
Конечно, восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а
только отозвалась на нас еще более тяжкою и безнадежною болью.
Так как я ездил на собственной четверке, то на половинной дороге из
Федоровки пришлось кормить в Стецовке, и я заехал к новому командиру
третьего эскадрона Крюднеру. Крюднер, вероятно, уже пообедал, да в тяжком
расположении духа я бы отказался от всякой пищи. Но, желая быть любезным
хозяином, Крюднер сказал: "Я привез с собою из Лифляндии рижского
доппель-кюммелю, и мы с тобою выпьем".
Времени для угощения было довольно, так как я никогда не кормил дорогою
лошадей менее 3 1/2 часов; и мы сначала довольно лениво относились к
прекрасному доппель-кюммелю, но мало-помалу дело пошло успешнее. Сам
Крюднер, бывший не дурак выпить, разогрелся и, взявши гитару, начал
наигрывать разные вальсы, а затем, исполняя шубертовского "Лесного царя",
фальцетом выводил куплеты о танцующих царских дочерях.
Стараясь заглушить раздумье и гнетущую тоску, я усердно выпивал рюмку
за рюмкой, но мрачное настроение не впускало в себя опьянения. Крепко пожав
руку Крюднера, я сел в нетычанку и покатил домой.
- Ты шути, - говорил впоследствии чуть ли не Рапу Крюднер, - честное
слово, я стал уважать Фета с тех пор, как он заезжал ко мне в эскадрон. Я
нарочно считал: он выпил двадцать рюмок кюммелю и поехал ни в одном глазе.
<...>По прибытии в Елизаветград к царскому смотру {104}, мы заранее
были предупреждены о дне приезда государя и о том, что почетный караул
назначен от нашего полка.
Излишне говорить, сколько ранжировки, маршировки и чистки
предшествовало торжественному дню выхода караула против царского
крыльца<...>

-----

Рассказывая о событиях моей жизни, я до сих пор руководствовался
мыслью, что только правда может быть интересной как для пишущего, так и для
читающего. В противном случае не стоит говорить.
При таком убеждении я не проходил молчанием значительных для меня
событий, хотя бы они вели к моему осуждению или к сожалению обо мне.
Казалось, достаточно было бы безмолвно принести на трезвый алтарь жизни
самые задушевные стремления и чувства. Оказалось на деле, что этот горький
кубок был недостаточно отравлен.
Вскорости по возвращении в Крылов я выпросился на несколько дней в
Березовку, и в самый день приезда моего к Бржесским появился Михаил Ильич
Петкович и, здороваясь со мною, воскликнул:
- А Лена-то!
- Что? Что? - с испугом спросил я.
- Как! - воскликнул он, дико смотря мне в глаза. - Вы ничего не знаете?
И видя мое коснеющее недоумение, прибавил!
- Да ведь ее уже нет! Она умерла! И, боже мой, как ужасно!
Когда мы оба немного пришли в себя, он рассказал следующее:
"Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки
старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в поле, то
прислал за нею карету перед покосом. Пришлось снова биться над уроками
упрямой сестры, после которых наставница ложилась на диван с французским
романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший
дочерям куренье, не войдет.
"Так в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив
папироску, бросила, сосредоточивая внимание на книге, на пол спичку, которую
считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол
платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона
была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением
беспомощной девочки сестры (отец находился в отдаленном кабинете),
несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы
собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери
гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя
на нем следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе,
девушка выбежала на балкон. Но при первом ее появлении на воздух пламя
поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками лицо и крикнув сестре:
"sauvez les lettres" {105}, бросилась по ступеням в сад. Там, пробежав
насколько хватило сил, она упала совершенно обгоревшая, и несколько времени
спустя на крики сестры прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая
медицинская помощь оказалась излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток,
спрашивала - можно ли на кресте страдать более, чем она?"
В течение моих рассказов мне не раз приходилось говорить о сестре А. Ф.
Бржесского, Близ. Фед. Петкович. Но теперь, соблюдая последовательность, я
Должен сказать несколько слов об их старшей сестре Екат. Фед. Романовой. Она
была гораздо ровнее характером подвижной сестры своей. Совершенная брюнетка
с правильными чертами и с восточным загаром лица, она, походящая романтизмом
и нежностью на брата Алексея, вышла замуж за морского капитана Вл. Павл.
Романова. Это был в свою очередь милый и благодушный человек.
Хотя вместе с Петковичами я на один день ездил из Федоровки в имение
Романовых Снежково, но окончательно свела нас судьба в Крылове, куда это
семейство переехало по случаю поступления нежно любимого сына Романовых
Владимира в наши юнкера.
Года за четыре перед тем {106} я по рекомендательному письму Бржесского
был любезно принят в Москве в доме Романовых, которые, приглашая меня к
обеду на следующий день, объявили, что пригласят и моего университетского
товарища Сергея Михайловича Соловьева.
Вернувшись в Елизаветград, я на вечере у полковника Мельцера узнал, что
Романовы дали слово Соловьеву отдать за него дочь<...>
...никакая школа жизни не может сравниться с военного службой,
требующей одновременно строжайшей дисциплины, величайшей гибкости и
твердости хорошего стального клинка в сношениях с равными и привычку к
мгновенному достижению цели кратчайшим путем.
Когда я сличаю свою нравственную распущенность и лень на школьной и
университетской скамьях с принужденным самонаблюдением и выдержкой во время
трудной адъютантской службы, то должен сказать, что кирасирский Военного
Ордена полк был для меня возбудительною школой.