А.А. Фет - Письма - Л. И. Толстому - 1 января 1870 года.

С Новым годом и старым счастьем! <...> Сию минуту кончил шестой том
"Войны и мира" и рад, что отношусь к нему совершенно свободно, хотя штурмую
с Вами рядом. Какая милая и умная _женщина_ княгиня Черкасская, как я
обрадовался, когда она меня спросила: "Будет ли он продолжать?" Тут все так
и просится в продолжение - этот 13-летний Болконский, очевидно, будущий
декабрист. Какая пышная похвала руке мастера, у которого все выходит живое,
чуткое. Но, ради бога, не думайте о продолжении этого романа. Все они пошли
спать вовремя, и будить их опять будет для этого романа, круглого, уже не
продолжение - а канитель. Чувство меры так же необходимо художнику, как и
сила. Кстати, даже недоброжелатели, то есть не понимающие интеллектуальной
стороны Вашего дела, говорят: "По силе он феномен, он точно слом между нами
ходит". Я ненавижу _умных и ученых_ людей. Я изучал Горация, я любовался
нравственно-слабой, жирной эпикурейской фигурой, либерально набожным
сластолюбцем, наполненным преданий афинского приличия и того героического
строя, который двигал всем классическим миром, как движет теперь даже
атеистами, - христианство. Я радовался всякой остроумной догадке или
доказательству ученого комментатора насчет того или другого места или
подробности. Но мне противно было, когда к моему герою относились, как к
книжке или кнуту, которым надо пробирать. Одно _умное_ или _жестокое_
(Островский) слово меня приводит в озлобление, и я сам начинаю говорить
жестокие слова: "_Пистолет. Кавказ_". Так, например, из писем и писаний
Тургенева я вижу, что он теперь выдумал умное слово _свобода_, связывая его
с знанием, то есть наукой. Очевидно, что он раз приискал такое слово, но не
сообразит, что это понятия двух разнородных, не имеющих ничего общего,
порядков. То, что я хочу сказать, я еще и сам хорошо не обдумал, а только
чувствую, что тут нет противоречия. Свободы приобрести нельзя, а можно с ней
родиться. Дуб свободен, плющ не свободен, ему нужна чужая подпорка, и тут
ничем не поможешь - он плющ. Еврипид, несмотря на божественное могущество
гения, несвободен, в нем прет вся Греция, с которой он управиться не может,
да и в голову ему это не приходит, как листу, уносимому потоком плыть к
истоку. _Шиллер_, величайший певец свободы, не свободен - в нем прет немец и
вся история, в Гете прет тот же немец, но на этом немце, с его наукой и
историей, едет Гете, потому-то немцы и кричат, что он предатель и эгоист.
Только слабоумные люди видят в науке колдовство, а в жизни простоту и
тривиальную будничность, тогда как это совсем наоборот. Как бы высоко ни
забралась математика, астрономия, это все дело рук человеческих - и всякий
может шаг за шагом туда взлезть, проглядеть все до нитки, а в жизни ничего
не увидишь - хоть умри - тут-то тайна-то и есть. <...> Я могу признавать
пользу и интерес статистических данных. Но когда меня хотят оседлать таким
силлогизмом: статистика - цифры, цифры непогрешимы - ergo статистика точная
наука, - я говорю - э-ге! вон куда метнул! Я сую всю пищу без разбора в один
желудок, который варит и отделяет, стало быть, кровь и желчь, кость и сало,
все равно, хотя по удельному весу, по субстанциям это небо и земля. Во все
живые явления, выражаемые статистическими цифрами, ежесекундно вторгается
океан саморазличнейших исчислимых жизней, что говорить о цифрах, выражающих
данные статистики, все равно, что о носах, будь это чукотский, птичий нос
или нос корабля или чайника. Словом, владеть своим я по отношению к лошади,
человеку, грамматике, физике, танцам - значит быть свободным, а выдумать
какое-нибудь новое слово вроде _учиться, чтобы быть свободным_, и носиться с
ним, припевая: "Акей аб! акей ось!" - значит старый романс:

Тебя забыть, искать _свободы_!
Но цепи я рожден носить...

Вот почему Ваша интеллектуальная свобода так мне дорога и так бесит и
волнует всех почти без исключения. Зашла речь у Черкасских об второй части
эпилога, и все стали меня бить, зачем я это написал {1}. Я попробовал
защищаться, но увидал, что это глупо.
Около меня сидел Ив. Аксаков, он еще не читал. "Жаль, - сказал я, - я
бы послушал, что Вы скажете". - "Я уверен, что найду непременно много
блестящих и верных мыслей". Я крепко пожал ему руку, сказав, это ему приятно
будет услыхать. Но для других это "_Иудин соблазн, если нам не безумие_". И
иначе быть не может. Как же можно, в самом деле, трогать руками книжки и
науки. Если б это было можно, то это бы значило и доказывало, что мы знаем
науки, как знаем свои отличные носовые платки, которые мы и любим и трогаем.
Ведь это хорошо колодезнику сесть верхом на перекладину и с лопатой
опускаться на дно работать, а мы должны подойти, взглянуть и крикнуть, - ах,
какая неизмеримая, страшная, таинственная глубина. Если ты, тетенька,
осмелилась когда-нибудь подумать подойти к колодцу- то я тата скажу, и тогда
век не забудешь. Попробуй - как колодезник, который только сейчас расчищал
на дне ключи, сказать, что там нет ничего таинственного, чего бы не было и
здесь, на поверхности, - они его сочтут или за тупого человека, или за
фарсера {шутника, балагура (от фр. farceur).}. <...> У Вас руки мастера,
пальцы, которые чувствуют, что тут надо надавить, потому что в искусстве это
выйдет лучше, - а это само собой всплывет. Это чувство осязания, которого
обсуждать отвлеченно нельзя. На следы этих пальцев можно указать на
созданной фигуре, и то нужен глаз да глаз. Не стану распространяться о тех
критиках по поводу шестой части: "Как это грубо, цинично, неблаговоспитанно
и т. д.". Приходилось и это слышать. Это не более, как рабство перед
книжками. Такого конца в книжках нет - ну, стало быть, никуда не годится,
потому что _свобода_ требует, чтобы книжки были все похожи и толковали на
разных языках одно и то же. "А то книжка - и не похожа - на что же это
похоже?" Так как то, что в этом случае кричат дураки, не ими найдено, а
художниками, то в этом крике доля правды. Если бы Вы, подобно всей
древности, подобно Шекспиру, Шиллеру, Гете и Пушкину, были певцом героев, Вы
бы не должны сметь класть их спать с детьми. Орест, Електра, Гамлет, Офелия,
даже Герман и Доротея существуют как герои, и мне возиться с детьми
невозможно, как невозможно Клеопатре в день пиршества кормить грудью
ребенка. Но Вы вырабатывали перед нами будничную изнанку жизни, беспрестанно
указывая на органический рост на ней блестящей чешуи героического. На этом
основании, на основании правды и полного гражданского права этой будничной
жизни, Вы обязаны были продолжать указывать на нее до конца, независимо от
того, что эта жизнь дошла до конца героического Knalleffekt {шумный успех
(нем).}. Эта лишне пройденная дорожка вытекает прямо из того, что Вы с
начала пути пошли на гору не по правому обычному ущелью, а по левому. Не
этот неизбежный конец нововведения, а нововведение самая задача. Признавая
прекрасным и плодотворным замысел, необходимо признать и его следствие. Но
тут является художественное _но_. Вы пишете подкладку вместо лица, Вы
перевернули содержание. Вы вольный художник, и Вы вполне правы. "Ты сам свой
высший суд". Но художественные _законы_ для всяческого содержания неизменны
и неизбежны, как смерть. И первый закон - _единство представления_. Это
единство в искусстве достигается совсем не так, как в жизни. Ах! бумаги
мало, а кратко сказать не умею! В жизни - Демосфен на площади, с кипящей
филиппикой на устах, и Демосфен, все потерявший, одно и то же лицо, а в
искусстве одна статуя в Риме, а другая в Париже, и обе прелестны, но не
совместимы. В жизни и Пьер и Каратаев могли вонять во вшах и потом надеть
чистое белье и фраки, оставаясь, в существе, теми же, какими были в грязи.
Но в искусстве Пьер это может и должен пережить, как Петя должен быть убит,
а Каратаев так и должен остаться пристреленным под березкой. Тронуть его
оттуда невозможно, как невозможно заставить Милосскую стирать белье. Гектор,
Ахиллес - характеры, а Алтиной, Нарцисс - красота, а не характеры, - даром,
что мужчины. Елена, Офелия, Гретхен, Наташа {2}, как ни вертись художник, -
красота, а не характер. Художник хотел нам показать, как настоящая женская
духовная красота отпечатывается под станком брака, и художник вполне прав.
Мы поняли, почему Наташа сбросила Knalleffekt, поняли, что ее не тянет петь,
а тянет ревновать и напряженно кормить детей. Поняли, что ей не нужно
обдумывать пояса, ленты и колечки локонов. Все это не вредит целому
представлению о ее духовной красоте. Но зачем было напирать на то, что она
стала неряха. Это может быть в действительности, но это нестерпимый
натурализм в искусстве... Это шаржа, нарушающая гармонию. Кланяйтесь всем

Ваш А. Фет.