А.А. Фет - Письма - С. А. Толстой - 11-го августа 1886 г.

Московско-Курской ж. д.
станция Коренная Пустынь.



Дорогая графиня
Софья Андреевна.

Слова Пушкина:

"Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно; чтоб ты мною
Окружена была..." {1} -

я мысленно влагаю в уста Льва Николаевича с обращением ко мне.
Действительно, продолжая медленно читать ежедневно его сочинения, мы с женою
окружены постоянно его заслуженною славой. Невозможно его избежать. Сколько
раз, ложась вечером в постель, я, при заметно увеличивающемся упадке сил,
сижу, спустя ноги с кровати, и под влиянием Ивана Ильича {2} думаю: вот,
если кто теперь увидит меня, то подумает, что старик задумался над каким-то
важным вопросом, тогда как, в сущности, я выбираю более подходящий момент
собраться с силами и взбросить свои ноги на тюфяк.
Страхов весьма подробно описал свое пребывание у Вас и все Ваши полевые
затеи, но, к сожалению, окончил известием, что Вы себя не совсем хорошо
чувствовали. Надеюсь, что в Ваши годы нездоровье не то, что в мои.
Еще сегодня в "Карениной" меня поразила верная мысль, что у мущины есть
моменты в жизни, к которым вся предшествующая жизнь есть как бы
приготовление (Лев Николаевич под медведем) {3}. Я готов расширить эту
мысль, сказавши, что наша будничная жизнь есть приготовление к высоким
моментам; но там же прекрасно сказано, что кататься в лодке приятно и
красиво, но направлять ее на веслах заботливо и трудно. Показывать Вам свои
мозоли от весел я не имею никакого права, а хвастать веселой улыбкой,
производимой катанием по реке жизни, не могу, так как никакой улыбки нет, и
приходится молчать, потому что "одежды не имам, да вниду в онь" {4}.
Художественное наслаждение, доставляемое произведениями Л. Н., состоит
в том, что читатель видит, как в запутанном вязании жизни он ловко и верно
подымает на спицы одну петлю за другою. Не беда, если петля иногда расколона
спицей или надета навыворот, но они все тут рядком, как бисер, и этим
кончается художественная задача. Читателю предоставляется самому довязать
чулок по собственной ноге, и вот я, лишенный слабостию зрения возможности
работать самобытно, вместо того, чтобы диктовать свои мемуары, думаю
надвязывать художественный чулок Льва Николаевича, хотя бы синими нитками.
Потрудиться есть над чем; там художественно подняты все петли, из которых
слагается человеческая жизнь. Я бы желал слышать совершенно откровенное
мнение Ваше насчет подобной мысли.
Дожди совершенно нас залили и едва не лишили окончательно того скудного
урожая, о котором и говорить неприлично, зато нас завалили рыбой, раками и
чирятами.
Если мне не удастся отыскать для себя интересную умственную работу, для
которой глаза не нужны, то положение мое будет в высшей степени плачевно.
Нельзя век слушать чтение. Нельзя произвольно сделаться девяностолетним
отцом нашего кучера Афанасия, который исправно ест, пьет и спит и ежедневно
мимо моих окон с огромнейшей удочкой проходит к реке, но никогда не поймал
ни одного пескаря.
По своему обычаю, мы 1-го октября думаем уже быть на Плющихе, где я
тотчас же примусь печатать сегодня оконченные "Превращения" Овидия; но когда
Вы приметесь за 8-ми рублевое издание Л. Н., мне неизвестно.
Примите и передайте Льву Николаевичу и всем милым Вашим наши общие с
женой усердные приветствия.

Искренне преданный Вам А. Шеншин.

Если Татьяна Андреевна еще у Вас, то передайте и ей наши глубокие
поклоны и скажите, что в начале ноября я собираюсь в Питер и к ним.
Тургенев когда-то сказал мне истину, которую я часто вспоминаю: что в
нашей реальной жизни нигде нет ни черного, ни белого, а всегда бело-черное.
Это, по отношению к миру духовному или отвлеченному, я готов добавить так:
разум каждого человека имеет способность делать несомненно белый и
несомненно черный ящик, как в баллотировочном, но воля человека кладет один
и тот же шар направо и налево, отчего шар для кладущего становится
несомненно белым или черным, хотя точно такой же шар положен следом идущим в
противоположный ящик с одинаковым убеждением касательно его цвета.