А.А. Фет - Письма - С. А. Толстой - 31 марта 1887 г.

Московско-Курской ж. д.
станция Коренная Пустынь.

Дорогая графиня!
Физиономисты уверяли, что Венера Милосская глупа. Конечно, было бы
весьма печально, если бы женская красота стояла в обратном отношении к уму:
тогда бы нам легко было объяснить себе, почему сильные драматические страсти
преимущественно возбуждаются тупоумными красавицами. Тем не менее в этой
альтернативе скрывается весьма поучительная правда. Живая красавица или
отвлеченная Муза инстинктивно отстраняют свой ум, выдвигаясь исключительно
своей непосредственной красотою. Той и другой не нужно ничего доказывать, а
стоит только войти, и все кругом засияет. Вот почему жена моя, по прочтении
последнего письма Вашего, воскликнула: "какая прелесть- письма графини:
точно побываешь у них и видишь все собственными глазами!" Вы не поверите, до
какой степени я в этом отношении Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на
того сумасшедшего английского романиста, у которого выскакивающий внезапно
король Эдуард заслоняет самое дело. К счастью, самый род труда моего
заставляет меня прибегать к тому же спасительному средству. Перевод
оригинального текста идет во всей девственной чистоте, а король Эдуард
разгуливает по предисловию и примечаниям. Не говорю о сравнении моих успехов
по продаже книг с Вашими, которое было бы безумием; но если бы тяжкая
неурядица моих экономических дел могла, хотя бы отдаленно, переходя в
порядок, приблизиться к блестящим результатам Вашего неусыпного труда, то
гордости моей не было бы и пределов.
Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард! Куда деваться? Ведь Вы
же хорошо знаете, как давно и искренно я всех Вас люблю. Зачем же Вам
необходимо двуперстное сложение, и человек, крестящий тремя перстами лоб,
Вам кажется неприятным чужаком? Римляне не вальсировали со своими дамами и
не знали того утонченно-романтического чувства любви, которое я сам
унаследовал от рыцарей Европы, так как и русские до сих пор о нем понятия не
имеют; но это не мешало ни Сафо, ни Дидоне, ни нашему простонародью вешаться
и топиться из-за любви.
Вы указываете мне на благовонные цветы, точно я их не знаю, и брезгуете
мной, когда я указываю на их корень. То же самое по отношению к
нравственности. Безнравственно только вредное для другого, и другой мерки я
не знаю. Если я, в порывах гордости, принижаю это чувство в другом, то это
безнравственно, а в меньшей степени неделикатно. Так, например, неделикатно
со стороны хозяев назвать в гости скромных бедняков и раздавить их пышностью
собственного наряда. Но безмолвно наслаждаться видом успеха собственного
труда не представляет ничего безнравственного. После этого безнравственно
любоваться собственным хорошим полем пшеницы, или красавцем конем. Уж в этом
случае пускай соседи меня извинят. Стихов я ему своих читать не стану (он
все равно ничего не поймет), а коня подведу под самое крыльцо, и пусть его
душа надрывается и знает, каким трудом достается произвести такую лошадь.
О разнообразных своих заботах по внешним делам молчу, так как, чтобы
сделать их понятными, надо бы писать томы: скажу только, что половодье
сошло, и мы от рыбы и раков не знаем куда деваться. И озими, вопреки
боязливым ожиданиям, открылись пока без ущерба. По утрам я неизменно работаю
до обеда (в 5 часов), стараясь перевести свой урок в пятьдесят стихов, что
иногда бывает крайне трудно; и жена, если ее не умчат сахары, рыбы, больные
и т. д., вяжет безмолвно на моем диване свой вечный платок, и когда глаза и
голова мои застонут, идет в соседнюю комнату сыграть со мной две партии на
биллиарде. Она просит прибавить в письме, что Федору, посылаемому с этим
письмом в Курск за покупками, дворня надавала поручений на сто предметов, в
том числе муки, шапок и поддевок. Даже нам он должен привезть два ящика со
стенными часами.
Неужели Вы никогда не пожертвуете одной утренней зарей в вагоне, чтобы
озарить Вашим присутствием Воробьевку? Графу Льву Николаевичу, во-первых, и
затем всем передайте наши усерднейшие поклоны.
Сию минуту обращусь к красавице Дидоне от прекрасной графини, у которой
целую руку.

Преданный

А. Шеншин

О боже! пришли уже с губками и тряпками пачкать комнаты к праздникам!

Внутренняя потребность вынуждает меня продлить удовольствие беседы с
Вами. Вы обещали мне прислать по отпечатании статью Льва Николаевича "О
жизни и смерти". Ничто не может для меня быть интереснее этого вопроса,
когда его подымает такая голова, как у Льва Николаевича. Положим, что скалы
очень медленно поддаются действию волн, но тем не менее зрелище выходит
величественное, когда несется на них океан. Сердечно радуюсь, что Лев
Николаевич от более обособленного изучения этики вступает на всемирный
простор общефилософской мысли, и в этом случае прошу извинить мне замечание,
которое невольно у меня срывается. Ни один здравый человек не станет
отрицать, что Вы со всем Вашим семейством, даже с тем образом, который
воображение и память воспроизводят в душе моей, не что иное (лично для
меня), как сотрясения и перемены, происшедшие на поверхности моих глаз и
слуховых органов. Ибо для пня, или камня, Вы даже вовсе не существуете. Но
если бы я стал утверждать, что Вы ничто иное, как мои впечатления, то
оказалось бы, что я пишу это письмо к моим собственным впечатлениям. Как ни
верен и ни прекрасен прием изучения внешнего мира, основанный на
нравственной единице человека, он тем не менее только прием, нимало не
отменяющий внешнего мира.
Когда в настоящее время овес начинает пускать чуть заметную ниточку,
или новорожденный начнет не умолкая пищать, то совершенно неточно сказать:
овес _думает_ прорастать, а новорожденный - пососать. Если же в обоих
случаях сказать: хочет, то будет совершенно правильно и понятно. Если мы в
целом мироздании куда бы ни обратились, везде находим это неизменное хотение
(волю), которое только в животном мире, по мере возрастающих потребностей,
мало-помалу вооружается умом, венчающимся у человека способностью отвлечения
(разумом), то каким же образом можем мы этот исключительный, не в пример
всему остальному, костыль, выданный на потребу самому беспомощному
животному, принять за самую основу всего мироздания, которое, если бы завтра
все люди исчезли с их разумом (подобно тому, как они не существовали рядом с
ихтиозаврами), продолжало бы процветать еще лучше, чем при человеке.
А затем позвольте Вам пожелать к Светлому Празднику наибольшее число
отрадных минут и наименьшее количество пачкающих губок и тряпок.
Пожалуйста, не пишите мне, если бы даже Лев Николаевич отменил свою
поездку на юг. Мы с женою, по крайней мере, постоянно будем в приятной
надежде.