А.А. Фет - Письма - С. А. Толстой - 23 января 1888 г.

Москва, Плющиха,
соб. дом.

Дорогая графиня!
"Я между плачущих - Шеншин" {1}.
Чтобы понимать язык галок, нужно, во-первых, быть галкой, а во-вторых,
иметь способность понимания. Однородные с этим примером условия я нахожу в
Вас, и потому Вы не удивитесь, что ни чувство смешного, ни другие
соображения не удержали меня от попытки передать Вам письменно (без
прерывающих возражений) основные мысли, постоянно меня терзающие. Окруженный
небольшим числом европейски образованных людей, назову Коршей - отца и сына,
Грота-отца и сына, Соловьева - отца и сына {2}, Страхова, я много раз
пытался передать им то, что мне хотелось сказать, но каждый раз убеждался,
что они не только не понимают меня, не потому чтобы были неспособны к
пониманию по умственному развитию, а потому, что они не галки, т. е. не
поместные дворяне. Не думайте, чтобы я сто раз не пытался заговорить о таких
очевидных, бесспорных вещах с настоящими галками, но их мозги так плачевно
убоги, что я вынужден был замолчать; а обращался я к дворянским
предводителям, губернаторам и т. д. Вот объяснение того, почему Вы в
настоящее время читаете строки, написанные, можно сказать, кровью моего
сердца. Говоря о поместном дворянстве, я, конечно, имею в виду целое
отдельное сословие, пользовавшееся до реформ широкими правами, дававшими ему
возможность подыматься образованием и связанными с ним преданиями над
остальными, и поставленном сущностью своих интересов в необходимость
руководить жизнью и благосостоянием миллионов. В этом отношении (чтобы не
растеряться в тысячах подробностей) я не умею отличить Спасского-Тургенева
от его спившегося племянника, министра Толстого от какого-либо голодающего
Толстого (если есть такой) и моего промотавшегося племянника-Шеншина - от
меня. Возможность для меня одинакова: сидеть завтра в богадельне или на
кресле министра народного просвещения, хотя это ни на йоту не изменит моей
сути. Вчера Лев Николаевич так рельефно выставлял волочащуюся полу истертой
шубы тончайшего Тютчева. Но что Вы скажете, не говорю о чернорабочей среде
сельского дворянства, а только о блестящих ее представителях большого света.
Тютчев - поэт женщин; попробуйте спросить о нем в нашей quasi тонкой среде.
Они об нем и не слыхивали, а если станете им читать его, то ничего не
поймут. Что же значит для целого сословия один Тютчев и один Толстой,
которых, чтобы даже понять, нужно бежать и слушать, что в совершенно другом
кругу говорит Страхов. При мне в Петербурге светская барыня, богачка, никак
не могла утешиться, что ей в желтое ландо запрягли лошадей с белым, а не с
желтым набором, тогда как у нее цвет герба и ливреи - желтый. В этом
понимании ей и книги в руки. Но если спросить даже, какова ее роль в
обширных ее имениях, то лучше и не спрашивать. Если генерал-лейтенант граф
Олсуфьев {3} составляет, по латинскому выражению, редкостную птицу в
дворянском кругу, то он сейчас же вместе со мною сознается, что наши с ним
знания латинского языка перед знаниями Ивана Михайловича Ивакина то же, что
знание русского языка m-me Минангуа перед знанием его Львом Николаевичем.
Проторговавшийся еврей не более, как проторговавшийся еврей, и, по крайней
мере, 50% вероятностей, что при малейшей удаче он снова будет богат; зато у
моего бедного Борисова при разжижении мозга нет ни одной на оздоровление.
Вот о чем я сокрушаюсь. Не в том беда, что наше дворянство утратило
сословные права, а в том, что оно ничего не хочет знать, кроме минутной
прихоти, хотя бы на последний грош. Это какое-то прирожденное швыряние чепца
через мельницу {4}. У всех у нас, потомственная и, так сказать, обязательная
кормилица-земля под ногами, но мы не только не хотим трудиться на ней, но не
хотим даже хладнокровно обсудить условий, при которых земледельческий труд
возможен. Не говорю даже о земледельческом труде; возьмем в пример
умственную работу Льва Николаевича. Всякий день он учится, роется в кипах
своих и привозных овчинок, тщательно сортирует их, внимательно распяливает
гвоздиками на доске и старается выкроить подходящие к его делу куски. Вот
это настоящий серьезный труд. Возьмите наших молодых дворян, которых
насильно провели через высшие курсы; делают ли они то, что Ивакин с моим
экземпляром Проперция, который он весь испещрил карандашом? А сколько труда
нужно, чтобы так испещрить древнего автора? Пошиб нашей дворянской молодежи
не останавливается на самоубийстве; как древесный лишай, он разбегается по
всему дереву, мертвя молодые побеги, которые без этой заразительной болезни
могли бы приносить сочные плоды. Кто только, как говорит Лев Николаевич,
купит у Циммермана дворянскую шапку, мгновенно летит на рысаке за заставу
прочь от отцовского дела.
Всем этим головам некогда думать не только о Платоне и Сократе, но даже
о том, чем он весной будет сеять; но так как умственный желудок требует хоть
какой-нибудь пищи, то за нею бегут в лагерь неприятельский, не замечая
нимало, что откупная водка именно так и составлена, чтобы беззаветно пили, к
большей прибыли откупщика. В погоне за праздным наслаждением несчастные
дикари и не подозревают, что все, что подается им из враждебного лагеря,
клонится к скорейшему их, дикарей, истреблению. У дикарей не только нет
собственного журнала, как, например, даже у собачьих врачей, ветеринаров, но
такой журнал даже немыслим, ибо требует во главе своей настоящего
помещика-земледельца.
Так, мы знаем какого-то грамотного Елецкого хлебного торговца, но едва
ли найдется грамотный помещик-земледелец, а если бы и нашелся, то его бы
никто не стал читать, а если бы он заговорил серьезно, то противный лагерь
закидал бы его шапками и, пожалуй, цензура закрыла бы его лавочку.
Представим же себе невозможное, что большинство помещиков были бы
самостоятельно и действительно образованные люди. Разве журнал, занятый
самыми насущными их нуждами, не имел бы десятков тысяч подписчиков и разве
мыслимо бы было зажать рот целому образованнейшему сословию? Мыслимы ли были
бы те нелепые меры, которые то и дело истекают из министерств и бывают
только нелепее тогда, когда в обсуждении их участвуют нарочно призываемые
_сведущие люди_?
Может быть, Вы простите, что из желанья облегчить душу я утомил Вас
бесконечным письмом.

Преданный Вам
А. Шеншин.