Александр Блок - Критика и публицистика - Георгий Чулков. Слепые. Повесть - часть 8

Наступали события странные и тревожные. Подымалась волна людская и
несла свой высокий гребень от Восточной Сибири до Великороссии; с новым
порывом Бог весть откуда прилетевшего урагана вздымались новые
косматопенные волны и, шумя, неслись от Петербурга до Черноморья.
И вокруг Пустынина закружилась, заметалась жизнь, как ласточка перед
грозой. Забастовали по соседству фабрики суконных изделий купцов
Растороповых. Два дня рабочие ходили с красным флагом и пели громко
"Вставай, подымайся...". Пустынинские парни читали книжечку "На Бога
надейся, а сам не плошай". И книжечка нравилась молодежи... В княжеского
управляющего кто-то бросил камнем, когда он проезжал по деревне на беговых
дрожках, и теперь управляющий ходил с подвязанной рукой.
Жена Михневича, Александра Григорьевна, совсем забросила ребят и целый
день возилась с мимеографом. Наташа по воскресеньям читала в школе мужикам
Глеба Успенского и потом долго кашляла, и на щеках у нее выступали красные
пятна; поговаривали, что скоро через Пустынино проедет какой-то организатор
и все устроит, а пока студент Чепраков обрил себе бороду для конспирации, и
когда ходил к растороповским рабочим, брал с собою браунинг.
В это же время в трактире собирались политики ради Федька Хромой,
купец Тароватов и Эксакустодиан Григорьевич. Они пили пиво.
Купец Тароватов говорил:
- Ежели девок к участию в прибылях господин Михневич допустил, что же
выйдет из такого, с позволенья сказать, огорода? Я бы девок лозой, а
Михневича-господина - куда Макар телят не гонял. А давеча вот пришел ко мне
в лавку Савельев-сын и говорит: "Кровопийца ты и жулик, Тароватов". Я - за
безмен, а он мне из двери кричит: "Ужо брюхо тебе распотрошим,
такой-сякой..." Ежели мы не обратимся к губернатору насчет казаков, никакой
возможности жить не будет.
Федька Хромой яростно перебивал.
- Дело, купец, не в казаках, а в русском чувстве. Патриот ты или нет?
Говори прямо.
- Я патриот.
- А ежели ты патриот, по какому такому праву у тебя до сих пор значка
нет?
- Да я бы не прочь, Федя: только ведь, ты говоришь, сто рублей вносить
надо. А вот Эксакустодиан Григорьевич без денег в истинно русские люди
произведен...
- Эксакустодиан Григорьевич - образованный человек, а ты кто? Хам...
- Федя! Ты не бранись... Что ж, я сто рублей могу...
Тогда вступал в беседу Эксакустодиан. Говорил он вдохновенно, бледный,
и теперь глаза его не были тусклыми.
- Россия гибнет от размягчения сердец. Люди забыли Бога и своего
государя. Ожидовела Россия. Жиды всегда суетятся, потому что душа у них
мышиная. Жиды суетою Россию заразили. А мы, русские люди, суеты не желаем.
Правильно я говорю?
- Правильно, Эксакустодиан Григорьевич, правильно.
- Нужно в холоде сердца наши укрепить. Никого не пожалеем,
Россию-матушку пожалеем.
Эксакустодиан стукнул по столу кулаком.
- Погром - говорите? Ну, что ж. Погром так погром. Лучше жидовскую
кровь пролить, чем Россию великую погубить.
Кашель душил Эксакустодиана.
- Мы, русские люди, благообразия и тишины желаем. Лучше благообразно
умереть, чем жить по-собачьи, по-жидовски, и спешить куда-то к черту на
рога. Весь наш прогресс гроша медного не стоит, и забыли мы исконные заветы
и серьезность нашу великороссийскую. Правильно ли я говорю?
- Правильно, Эксакустодиан Григорьевич, правильно...
- Народный дом выдумали! Знаем мы дома эти... Зачем дома? Митинги
устраивать, бунты заваривать. Вчера исправник приехал: печати снял...
Бумагу привез: общество трезвости утверждено... Князь на свою голову,
старый дурак, хлопотал. Не позволим дома открывать... К черту!..
- Не позволим...
- А по-моему, - завизжал Федька, подымая волосатый кулак, - а
по-моему, проучить пора крамольников...
Федька нагнулся к Эксакустодиану и что-то прошептал ему на ухо.
- Верно! - крикнул Эксакустодиан, сверкая глазами. - Верно. Я
согласен...
И опять кашель стал душить его.
В понедельник, когда народ был в поле, закурился синеватый дымок над
народным домом. Первым заметил его граф, мимо проезжавший на велосипеде. Он
поспешил на станцию, где стояли бочки и насос пожарный. А когда удалось
графу, и не без труда, заставить кое-кого взяться за машину и помочь
запрячь лошадей и когда, наконец, подъехали бочки к народному дому, он был
уже весь в огне.
Вокруг толпились мужики, прискакавшие с поля. Теперь они стояли и
равнодушно смотрели, как посторонние.
- Ишь ты, тишина какая! - сказал кто-то, бессмысленно ухмыляясь.
Дым стоял прямым столбом, и огонь, то в алые, то закручиваясь в
лиловые плащи, сжигал балки и стропила, как хорошо изготовленный сухой
костер.
Облака, низко спустившиеся, казались коричневыми с красной каймой по
краям.
В шарабане приехали Анна Григорьевна и Михневич. Примчался за ними
Сверчок.
Он стал как вкопанный и протяжно завыл. Михневич вылез из шарабана и
сам взялся за насос. А когда огонь стал гаснуть, Михневич подошел ближе и,
что-то заметив, позвал мужиков.
- Это что? - сказал он, указывая на жестяную посуду из-под керосина.
- Ах, грех какой! - сказал, качая седой головой, один из мужиков. -
Ах, грех какой! Это дело рук Федьки Хромого... Он уж давно похвалялся
балаган сжечь...
- Ах, дьявол!
Лунин пришел, когда пожар кончился. Жутко было смотреть на черные
обуглившиеся бревна и на зиявшие окна. Пахло горько гарью. А небо, теперь
безоблачное, синело над пожарищем, как будто бы ничего не случилось.
К Лунину подошла Анна Григорьевна.
- Какая тоска! - сказала она. - Какая тоска! Поедем к нам, Борис. Тебя
хочет видеть Наташа. Ей совсем худо. Был доктор и сказал, что ни за что не
ручается. Подумать страшно. Господи!
В комнате Наташи пахло креозотом. Она сидела в кресле у окна - вся
прозрачная, с обозначившимися голубоватыми линиями под тонкой кожей.
Она печально улыбнулась Лунину и прошептала:
- Солнце какое! Солнце!
И в самом деле четырехугольник окна сиял золотом. А за ним томно дышал
благоуханный июль.
- Я счастливая, - сказала Наташа, - я люблю... Я тебя люблю, Анна.
Анна села на пол, у ног Наташи, и прижалась головой к ее коленям.
- А его можно любить? - прошептала Наташа, показывая глазами на
Лунина. - Ведь теперь мне можно? Теперь мне не стыдно сказать, что люблю
я...
Лунин стал на колени и прижался губами к маленькой прозрачной руке.