Александр Блок - Критика и публицистика - Георгий Чулков. Слепые. Повесть - часть 9

"Не убоишися от страха нощного, от стрелы летящия во дни, от вещи во
тьме преходящия, от сряща и беса полуденного" {8}.
Казалось, что не умерла Наташа, что спит она, что цветы и ладан и все
вокруг - сон ее и что вот проснется она - и тогда жизнь будет истинная.
И вот прозвучал вечный зов, влекущий сердце: "Богородице безневестная,
верных спасение..."
Тихо было в церкви; один только Эксакустодиан то рыдал, то повторял
громко тропарь: "Погибшее овча аз семь, воззови мя, Спасе, и спаси мя...""
- "Бес полуденный..." - думал Лунин. - Что это значит?"
А когда он, после Анны Григорьевны поднялся на возвышение и,
перекрестившись, коснулся губами руки Наташи, а потом венчика, он вспомнил,
как три дня назад говорила Наташа: "Теперь мне не стыдно сказать, что люблю
я..."
Был знойный день. Под ногами трава шуршала, как бумага, когда Лунин,
Бешметьев, Чепраков и Эксакустодиан несли гроб Наташи на кладбище.
Вокруг могилы пряно пахло вербеной и резедой. Тонко и нежно пели
мальчики-певчие: "Упокой, Господи, рабу Твою..."
- Можно зайти к вам сегодня вечером? - спросил шепотом Бешметьев,
наклонившись к Лунину.
- Пожалуйста.
А хор пел: "Ты мене утверди в любви Твоей".
На могилу положили три венка. Один был с красной лентой. И на нем была
надпись: "Товарищу Наталии". Положили его какие-то смуглые парни в рабочих
блузах.
Вечером пришел к Лунину Бешметьев.
- Я к вам по делу, Борис Андреевич... А если не вовремя, я уйду.
- Пожалуйста, пожалуйста...
- Княжна поручила мне просить вас написать ее портрет. Она - ваша
почитательница и была бы счастлива, если бы вы согласились ее написать.
- Только не теперь, только осенью, в городе... Здесь не могу, право, -
сказал Лунин, виновато улыбаясь.
- Хорошо. Я так и скажу княжне.
Граф поднялся, чтобы проститься, но Лунин задержал его руку в своей.
- Вы спешите? А я так был бы рад, если бы вы посидели.
- Нет, я не спешу. Я думал, вы заняты.
- Вот ваш портрет я бы с охотой написал, - сказал Лунин, вглядываясь в
темные огни его глаз и в рот страстный и как бы надменный.
- И ваше лицо волнует меня, - сказал граф, - мне кажется, что во
многих портретах, вами написанных, есть ваши черты; как будто из души вашей
что-то отдаете вы...
- Да ведь это всегда так. Ведь иначе и нельзя... А вот Анну
Григорьевну пробовал я писать. Ничего не вышло. Не сумел. А жаль мне.
- Как странно!
- А это потому, должно быть, что я боялся свое вложить: мне хотелось
совсем просто написать, чтобы красоту ее сохранить. И вот не вышло.
- Как страшно жить так, как вы: всегда около искусства. Ведь искусство
- колдовство... Ведь один шаг - и уже разучишься верить, что дважды два -
четыре. А без таблицы умножения с ума можно сойти...
- А я думаю, что не только художникам, но и вообще многим
современникам нашим трудно теперь верить в логику и в прочность нашего
отношения к миру. Все мы живем фантастически.
- О да! Да! - поспешил согласиться Бешметьев. - Это вы правду сказали:
мы живем фантастически. Отчего бы это? Вот сейчас революцию переживаем мы -
и я совсем вне политики, но представьте себе, я чувствую революцию как-то
особенно, и мне все кажется, как будто бы веют над Россией какие-то силы
тайные. Я об этом не говорю никогда, но вот с вами мне хочется говорить. И
я думаю, что силы эти на все влияют... И особенно на любовь нашу. В
восьмидесятых, скажем, годах люди не так любили, как мы теперь. Отчего бы
это? Мы любим болезненно, тревожно, а иногда видим свет какой-то голубой и
слепнем от сияния, потому что его недостойны.
- Я это очень понимаю, - сказал Лунин тихо, как бы взвешивая свои
слова, - я это понимаю, но, может быть, все, что вы говорите о новой любви
и о тревоге нашей, все это - участь немногих, а там где-то, среди полей, да
и вообще в провинциальной России, по-иному переживают революцию - более
трезво, плоско и деловито.
- А я этого не думаю, Борис Андреевич. Там, в глубине России, не
такими словами говорить станут на эту тему, но в сущности полевая Россия
так же безумна, как и наш безумный Петербург.
Бешметьев посмотрел на часы и стал торопливо прощаться.
- Ах, мне пора, пора. А вы знаете, Борис Андреевич, у меня какое-то
предчувствие есть: что-то нас должно связать в жизни. А что именно - Бог
знает.
В это время на террасу, шлепая босыми ногами, вошел мальчишка и подал
Лунину письмо.
- Простите, пожалуйста! - сказал, почему-то волнуясь, Лунин и
распечатал конверт.
В письме было сказано:
"Борис! Приехал муж неожиданно. Сидит у меня. Приходи сейчас. Не хочу,
не могу оставаться с ним с глазу на глаз. Пока не сказала ему ничего.
Приходи, милый. Жду. Твоя Анна".