Статьи о Чехове - Доманский Ю.В.

Тверь, 2001

Структура пространства в рассказах Чехова

В последнее время при анализе творчества Чехова в отечественном литературоведении весьма успешно стали применяться приемы, основанные на соотнесении с мифом. В числе таких подходов и обращение к архетипам. Наиболее обстоятельным в этом ряду следует признать труд Р.Б. Ахметшина. Исследователь в результате анализа достаточно обширного материала пришел к следующему выводу: «В том, что сделал Чехов, проявился качественный отрыв от традиции использования мифа: писатель не просто намного опередил всех своих современников. Это был принципиальный поворот, который выразился в том, что миф утратил прежнее свое доминирующее значение в литературном тексте. В прозе Чехова миф перестал обладать таким влиянием на поэтику рассказа и на восприятие его читателями, как это было в творчестве его предшественников. Повествование хотя и не полностью демифологизировано, но соотнесение его с мифом обрело гораздо более тонкие очертания и неоднозначный характер <…>. Очевидно, что Чехов никогда не строит произведения по канве мифа. Когда же миф включается в структуру повествования, он дает дополнительные оттенки смысла, но не является ключом к истолкованию произведения». Не споря с выводом Р.Б. Ахметшина по сути, мы тем не менее попытаемся показать особенности смыслообразования на уровне функционирования архетипических мотивов в рассказе «Гусев».

Сюжетно рассказ представляет собой повествование о возвращении на родину на пароходе больных солдат и случайных пассажиров, трое из которых в дороге умирают; их хоронят, по морскому обычаю сбрасывая в воду. Содержание рассказа – страдания, бред и мысли умирающего солдата Гусева. Все это дает нам право интерпретировать рассказ как историю жизни маленького человека, непонятно для чего живущего и незаметно умершего, как «мимолетное впечатление, навеянное мыслями о неустроенности человеческих отношений, которые единственно и волнуют Чехова». Сентенции такого рода позволили Н.В. Капустину констатировать: «“Гусев” долгое время воспринимался и до сих пор зачастую воспринимается как произведение о социальной неустроенности жизни»; однако, по замечанию исследователя, трагедия Гусева объясняется Чеховым «не только социальными факторами, но и трагизмом человеческой жизни как таковой. Иначе говоря, “Гусев” не социальное, а социально-философское произведение с экзистенциальной проблематикой».

Главный герой чеховского рассказа по ряду признаков близок традиционным носителям мифологического сознания. Он безоговорочно верит в то, что «рыбина» может проломить днище судна, а ветер срывается с цепи: «Что странного или мудреного, например, хоть в рыбе величиной с гору и что спина у нее твердая, как у осетра; также положим, что там, где конец света, стоят толстые каменные стены, а к стенам прикованы злые ветры... Если они не сорвались с цепи, то почему же они мечутся по всему морю, как угорелые, и рвутся, словно собаки? Если их не приковывают, то куда же они деваются, когда бывает тихо?» (Т.7. С.327-328). Картина мира Гусева по сути тождественна мифологической, где явления природы одушевляются (анимизм), а стихийные бедствия объясняются вмешательством высших сил (фатализм), часто персонифицированных в образах чудовищ. Заданная в самом начале повествования картина мира определяет не только поведение и характер центрального персонажа, но и всю создаваемую в рассказе модель бытия. Поэтому предметные мотивы, формирующие художественное пространство чеховского рассказа, могут быть проанализированы с учетом их архетипических значений.

«Особенность рассказа “Гусев” – в построении пространственных миров на основе контраста, резкого противопоставления». И в основе художественного пространства «Гусева» лежит одна из основных мифологических оппозиций – противопоставление «верха» и «низа». Мотив «низа» реализуется в сознании персонажа в предметных мотивах трюма и моря, а мотив «верха» – в предметных мотивах палубы и неба. Н.В. Капустин пишет: «Море в “Гусеве” преимущественно изображается как жестокое, лишенное смысла начало <…>. Морю противопоставлено небо». Еще более углубляет интерпретацию этой оппозиции Е.К. Созина: «Архетипический, библейско-бытийный характер носит прослеживаемая в произведениях Чехова онтологическая диада: море-небо <…>. В рассказе Чехова “Гусев” особенно очевидна первичность и первостепенность океана рядом с небом». Через анализ оппозиции моря и неба Р.Е. Лапушин приходит к выводу о том, что «…“низ” и “верх” корабля (душный лазарет и палуба) соответствуют океану и небу». В трюме («низ») жарко и душно. Гусев боится задохнуться, и тогда солдат «обхватывает его здоровою рукой и несет наверх» (Т.7. С.336). Архетип «низа» содержит негативный для носителя мифологического сознания смысл, «верха» – позитивный. Аналогичным образом «срабатывают» в художественном пространстве рассказа мотивы трюма и палубы: на палубе («наверху») Гусев чувствует себя лучше, чем в трюме («внизу»).

Особое место в мотивной структуре рассказа занимает пароход, который не раз привлекал внимание исследователей: Н.В. Капустин полагает, что «образ плывущего в Одессу парохода в рассказе Чехова символизирует жизнь с ее социальной полярностью, жесткостью, неопределенностью движения, приводящего, однако, человека к известному неизбежному итогу»; Р.Е. Лапушин считает, что пароход в рассказе «только безнадежно воспроизводит стихию»; по наблюдению Е.К. Созиной, «и корабль, и океан наделяются одним “лицом”, чудовищным и страшным для Гусева». На наш взгляд, пароход, находящийся между «традиционными», устойчиво архетипическими «верхом» и «низом» – небом и морем, становится как бы моделью мира людей со своими «верхом» (палуба) и «низом» (трюм). Пространство парохода моделирует «средний» мир, постигаемый человеческим опытом. И поэтому Гусев занимает в пространстве промежуточное положение: «Оба, он и солдат, тихо пробираются к носу, потом становятся у борта и молча глядят то вверх, то вниз. Наверху глубокое небо, ясные звезды, покой и тишина – точь-в-точь как дома в деревне, внизу же – темнота и беспорядок. Неизвестно для чего, шумят высокие волны. На какую волну ни посмотришь, всякая старается подняться выше всех, и давит и гонит другую; на нее с шумом, отсвечивая своей белой гривой, налетает третья, такая же свирепая и безобразная» (Т.7. С.337). В приведенном фрагменте отчетливо прослеживается мифологическое понимание мотивов «верха» и «низа»: мир людей по отношению к небу занимает нижнее положение, а по отношению к водному миру – верхнее. Х.Е. Керлот отмечает, что «“нижние воды” означают первичный хаос».

В «Гусеве» небо-«верх» и море-«низ» не просто противопоставлены друг другу, но и находятся в состоянии постоянной борьбы. Небо при этом может быть проинтерпретировано как космос («покой и тишина»), а море как хаос («внизу же темнота и беспорядок»). Сопутствующими мотивами, усугубляющими противопоставление моря и неба, оказываются в рассказе и архетипически оппозиционные мотивы темноты и света. Борьба «верха» и «низа» в «Гусеве» идет с переменным успехом: море то буйствует, то под влиянием «верха» принимает цвет неба и успокаивается.

Особую роль в пространственной картине рассказа выполняет предметный мотив «окошка». «Окошко» является одновременно и границей между «низом» (трюмом) и «верхом» (небом и поверхностью моря), и соединительным звеном между «внешним» и «внутренним» пространствами: благодаря окошку «реальное пространство впервые размыкается, расширяется, приобретая совершенно иное качество», а «верхний мир» иногда проникает в «нижний», внося тем самым гармонию в хаос, – «Круглое окошечко открыто и на Павла Ивановича дует мягкий ветерок» (Т.7. С.332). Важно, что архетипическое значение мотива «окна» (рубеж и соединенье одновременно) сохраняется в точке зрения не только автора, но и персонажа, для которого окошко является отдушиной и в прямом, и в переносном смысле, единственным предметом, связующим «низ», где Гусев находится, с «верхом», куда он стремится, и вместе с тем предметом, отграничивающим трюм от неба: «Гусев не слушает и смотрит в окошечко. На прозрачной, нежно-бирюзовой воде, вся залитая ослепительным, горячим солнцем, качается лодка» (Т.7. С.334).

Как архетипические могут быть рассмотрены и некоторые другие мотивы рассказа, не имеющие ярко выраженной пространственной закрепленности, но являющиеся ключевыми для понимания художественного мира «Гусева». В число таких ключевых мотивов рассказа Чехова может быть включен мотив «жертвоприношения»: состояние моря зависит от приносимых ему «жертв». (Этот мотив воплощается через точку зрения автора и является элементом его картины мира.) Похороны на корабле напоминают языческий обряд жертвоприношения морскому богу: человека бросают в пучину, чтобы умилостивить море и прекратить шторм. Но море в «Гусеве» принимает не все жертвы, ему приносимые. Успокаивается оно лишь в двух случаях из трех – после похорон солдата и после похорон Гусева. После похорон солдата «на прозрачной, нежно-бирюзовой воде, вся залитая ослепительным, горячим солнцем, качается лодка <...>. Лениво колышется вода, лениво носятся над ней белые чайки» (Т.7. С.334); после похорон Гусева море успокаивается на глазах читателя. Вероятно, для автора важно показать сам процесс, описать успокаивающееся после «жертвоприношения» море: «А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака <...>. Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой середины неба; немного погодя рядом с этим ложится фиолетовый, рядом с ним золотой, потом розовый... Небо становится нежно-сиреневым. Глядя на это великолепное, очаровательное небо, океан сначала хмурится, но скоро сам приобретает цвета ласковые, радостные, страстные, какие на человеческом языке и назвать трудно» (Т.7. С.339). Все это позволяет Р.Е. Лапушину сделать принципиальный вывод: «В самом Гусеве <…> есть свое “небо” (то, что связано с родиной) и свой “океан” – бычья голова без глаз <…>. Силовые линии океана и неба проходят сквозь человека, поставленного в центр повествования. Вольно или невольно он участвует в их противостоянии и влияет на его исход».

После похорон Павла Ивановича – «воплощенного протеста» и критика простонародных суеверий (т.е. мифов!) – на море царят «темнота и беспорядок». Эту жертву море не принимает и требует следующей.

Одним из атрибутов «низа» (моря) является акула, принимающая Гусева «внутри» водной стихии в финале произведения (напомним, что в начале рассказа фигурирует рыба, потопившая корабль). Архетип акулы, если исходить из ее мифологических характеристик, несет в себе отрицательный для человека смысл: это либо одно из воплощений хтонических существ (океанийские Аниту, гавайский Тангароа), либо морское чудовище, приносящее людям несчастья (японский Вани, индийский Макара). Архетипическое значение мотива акулы связано с «низом» и в прямом, и в переносном смысле.

Значение, тождественное архетипическому, имеет мотив акулы (гигантской рыбы) и в модели бытия, воплощенной в чеховском рассказе: Гусев верит в легенду о том, что некое судно «на рыбину наехало и днище себе проломило» (Т.7. С.327). Таким образом, рыба в «Гусеве» – представитель «низа», противостоящий человеку. И, согласно вере своей, Гусев, приносимый в жертву, принимает «вторую смерть» в зубах реальной акулы, «сверху» падает «вниз» и тем самым умиротворяет на какое-то время «низ»-море и его воплощение – рыбу-акулу.

Однако путь Гусева в пасть морского чудовища – это путь не совсем «вниз»: «Он быстро идет ко дну. Дойдет ли? До дна, говорят, четыре версты. Пройдя сажен восемь – десять, он начинает идти тише и тише, мерно покачивается, точно раздумывает, и, увлекаемый течением, уже несется в сторону быстрее, чем вниз» (Т.7. С.338). Анализ данного фрагмента позволяет предположить, что Гусев, не являясь носителем конкретно-исторической морали, выступает тем не менее как носитель нравственности вообще, некоей общечеловеческой категории, существующей вне зависимости от национальной, культурной, исторической и т.п. закрепленности человека; и потому он не достигает дна «низа» (того абсолютного низа, где должно быть сосредоточено не менее абсолютное зло) и «несется в сторону быстрее, чем вниз». Уже это дает возможность увидеть в рассказе не только размышления о месте человека в мире-пространстве, но и более глубинный смысл, связанный с нравственным аспектом, когда пространственная закрепленность предполагает закрепленность нравственного порядка.

Реальному «низу» (трюму, находящемуся «внутри» моря, ниже ватерлинии), где находится Гусев, противопоставлен в сознании героя некий, условно говоря, идеальный «верх» (или «параллельный» мир), существующий в видениях персонажа и основанный на его воспоминаниях о родной деревне, которая является для Гусева «центром мира <…> – обжитой, ни с кем не воюющий уголок Вселенной <…> этот человеческий, сделанный, т.е. вторичный покой и уют сближается с небом». О том, что трюм и деревня в сознании персонажа противопоставлены друг другу, говорит оппозиция «духота, жара / мороз, холод», где первая пара компонентов соотносится с реальным трюмом и имеет знак «минус», а вторая – со знаком «плюс» – есть характеристика идеальной, ирреально-реальной деревни. Когда Гусеву совсем плохо, он совершает мысленное путешествие из «низа» (трюма) «наверх» (в деревню).

Одним из основных предметных мотивов гусевских видений, компонентом идеальной модели бытия персонажа нам представляется возникающий неоднократно в сознании Гусева мотив «бычьей головы без глаз». Он, на первый взгляд, в какой-то мере разрушает созданный в сознании Гусева идеальный мир («верх»). Н.В. Капустин пишет: «…светлые представления о доме, родственниках, родной деревне, зиме <…> объединяются с образами облаков черного дыма, бычьей головы без глаз, то едущих, то кружащихся на одном месте саней, черной телочки, шьющей рубаху и о чем-то плачущей Домны. Семантика их прозрачна и связана с символикой смерти, что становится особенно очевидным в свете мифологических параллелей, которые нетрудно подобрать к каждому из перечисленных образов». Д. Хаас тоже полагает, что «в безглазой бычьей голове найден яркий символ самой смерти», при том, что весь рассказ толкуется этим исследователем, как «радостный рассказ о смерти». Р.Е. Лапушин проводит параллель между амбивалентностью видения Гусева и амбивалентностью окружающего его пространства: небо соотносится «с родиной Гусева, а слепая ярость океана воскрешает в памяти бычью голову без глаз». А.Ю. Антоневич анализирует видения Гусева через их оценку: «Восприятие Гусевым своего бреда амбивалентно: он однообразно мучителен <…> и в тоже время приносит Гусеву облегчение». Но чтобы полнее понять функцию гусевского видения, необходимо выявить не только очевидные мифологические параллели, но и архетипический смысл всех его элементов, прежде всего учитывая «странность» такого мотива, – бычьей головы без глаз. В древности бык толковался одновременно как символ земли и как символ неба. Бык, по мнению Х.Е. Керлота, «чрезвычайно сложный образ как с исторической, так и с психологической точки зрения». А. Голан полагает, что «голова быка имела сакральное значение в славянском язычестве»; в то же время «бык имеет отношение к “нижнему миру”». «Луна обожествлялась в связи с тем, что серп полумесяца ассоциировался с рогами быка <...>. В некоторых мифологиях полумесяц считался символом моря, но море – сфера бога “низа” вселенной». Таким образом, мотив «бычьей головы без глаз» в рассказе Чехова можно истолковать как победу «верха» над «низом».

Правда, возможна и иная интерпретация архетипического предметного мотива «бычьей головы без глаз». Если исходить из утверждения Голана, что «сочетание головы быка с тем или иным символом выражало, в разных вариантах, присущую неолитическим верованиям идею связи бога земли и богини неба», то функцию предметного мотива «бычьей головы без глаз» в «Гусеве» можно определить и как предвещение гармонии неба и моря в финале рассказа. Однако такая интерпретация не учитывает специфики сознания героя: «бык» в восприятии Гусева страшен.

Идеальный «верх» (космос), создаваемый в сознании Гусева, не до конца «идеален»: наряду с положительными для персонажа компонентами в его видении можно вычленить целый ряд мотивов, имеющих отрицательный архетипический смысл. Это не только мотивы «бычьей головы» и «зайца», но и «черного дыма», «маленькой, но кусающейся лошадки»... Все названные элементы, благодаря своему архетипическому смыслу, могут быть проинтерпретированы как компоненты «низа», вторгающиеся в идеальный «верх» и вносящие в него дисгармонию, хаос, разрушающие его.

Итак, архетипический предметный мотив «бычьей головы без глаз» в модели бытия рассказа «Гусев» выполняет функцию элемента «нижнего мира» (хаоса), ворвавшегося в идеальный «верхний мир» (космос) героя и предвещающего Гусеву – носителю мифологического сознания – скорое его слияние с «низом» (морем, акулой...) ради хотя бы временной победы «верха», хотя бы временного успокоения «низа».

Да и сам Гусев не принадлежит до конца ни «верхнему», ни «нижнему» миру. Подобно героям мифологических сюжетов, он все время перемещается из одной сферы в другую: тяжело больной, он поднимается на палубу, затем спускается в трюм, где умирает; мертвого Гусева поднимают наверх для отпевания, чтобы потом сбросить в море – вниз.

Такая «реставрация» мифологического (архетипического) сюжета позволяет интерпретировать модель бытия чеховского рассказа как архетипическую картину мира. Поэтому и сюжет рассказа, движение героя между «верхом» (как идеальным, вымышленным – деревня, так и реальным – палуба) и «низом» (трюм, море), есть, в сущности, «реставрация» архетипического сюжета, показывающего, что человек лишь игрушка в руках всесильных «верха» и «низа», лишь орудие в борьбе между «космосом» и «хаосом», причем независимо от того, активную или пассивную позицию он занимает, верит ли в высшие, иррациональные силы или отрицает их существование, полагая себя всемогущим. Однако человек вместе с тем необходим космосу в его хотя бы временной победе над хаосом, необходим в качестве жертвы. Таким образом, роль человека, его активности, его характера сведена в борьбе высших начал к минимуму. Это лишь роль жертв.

Все сказанное дает право сделать вывод о том, что возможности чеховского рассказа как особой эпической формы значительно шире, чем обычно полагают. На событийном уровне всякий рассказ действительно построен на частном случае, это «небольшое по объему изображенных явлений жизни <...> прозаическое произведение» воплощает преимущественно одну из сущностных черт персонажа. Однако независимо от воли автора в рассказе через архетипические мотивы реализуется сущностная модель бытия, определяющая место человека в мире-пространстве и, как следствие этого, представления о человеке как носителе «общепринятых» нравственных положений, зафиксированных мифом.

Читать далее>>

Материал публикуется с разрешения администрации сайта www.poetics.nm.ru