От Антоши Чехонте к Антону Чехову

I. От Антоши Чехонте к Антону Чехову
1880-1886 гг.

О каких-либо ранних влияниях на развитие таланта Чехова еще в то время, когда он учился в средней школе в Таганроге, не приходится возбуждать вопроса, а один из его школьных товарищей (г. Сергеенко) свидетельствует, что и, вообще говоря, "при всем желании не может припомнить ни одного яркого эпизода из ранней жизни Чехова. "Вялого увальня с лунообразным лицом и ухмыляющейся улыбкой" товарищи прозвали Антошей Чехонте, и с этой кличкой он и решил выступить в печати тотчас по окончании гимназии, с переездом в Москву и поступлением в университет на медицинский факультет. Может быть, именно, отдаленность от главных центров умственной жизни в период школьного образования содействовала тому, что Чехов как-то сразу пошел своим особым путем, не тяготел ни к каким "толстым журналам" и скромненько принялся за небольшие очерки и рассказы для юмористических изданий, в стороне от больших умственных движений и течений данного времени. И уже в самом первом своем произведении—"Письмо донского помещика", теперь уже несколько раз перепечатанном, девятнадцатилетний автор выказал изрядную виртуозность в умении писать под вымышленное лицо, выражаясь его языком, подделываясь под его стиль и особый склад мышления, с заразительным юмором. А несколько позже он обнаружил и значительную психологическую углубленность в анализе загадочной привязанности двух по виду весьма различных друг от друга существ ("Он и она»). Но раньше чем дать более совершенные образцы коротких рассказов, Чехов не миновал попытки писать большие романы и даже в несколько сантиментальном духе. Романы эти были в свое время не замечены; они не вошли в собрание сочинений Чехова; напомнил о них впервые Мих. П. Чехов в посмертных воспоминаниях о брате, а теперь они вновь переиздаются в приложениях к "Ниве"¹). Быть может, лучше было их оставить за подписью псевдонима, под которым они печатались, так как они весьма мало соответствуют имени Антона Чехова, который очень разборчиво относился к тому, что признать своим из массы произведений, появлявшихся под разными псевдонимами. Любопытен их объем, свидетельствующий о ранней плодовитости Чехова: один из этих романов—"Драма на охоте»—печатался в 33 номерах "Будильника» в течение двух лет. Другой—"Ненужная победа»—в десяти номерах того же журнала (за 1882 год), и в том же году следом печатается в другом журнале ("Мирской Точке») тоже довольно большая повесть—"Цветы запоздалые». Кое-какие штрихи будущего Чехова уже чувствуются и в этих произведениях, но много в них очень незрелого, по-юношески фантастического, с неправдоподобными приключениями и вымышленными перипетиями. В "Ненужной победе" автор смело берется за описание заграничной жизни; героиня—венгерка Илька, дочь бедного музыканта; действие происходит в Австрии, переносится в Париж, затем мы опять в Австрии. Рассказывается родословная графов Гольдаугенов, баронов Гейленштраль и фон Зайниц. Молоденькая Илька Цвибуш, оскорбленная тем, что графиня Гольдауген ударила хлыстом её отца, когда он пропел патриотическую венгерскую песню против австрийцев, клянется отомстить ей; следом она влюбляется в барона фон Зайниц, обожателя графини, и влюбляет его в себя. Но так как он беден, Зайниц требует, чтобы Илька сперва достала миллион приданого. И она достает этот миллион, ставши знаменитой кафешантанной певицей, разыгрывая себя "по жребию" за 100.000 франков в Париже, среди развратников, за миг любви, но сумела при этом и себя соблюсти, напоив морфием старика, которому она досталась. И она возвращается в Австрию, выходит замуж за Зайница, но последнего лишают титула вследствие неправильно возбужденного им процесса по подложному духовному завещанию (подлог не им совершен). И, в конце концов, Ильке не удается уязвить графиню, как ей хотелось, и она сама отравляется, а графиня за ней ухаживает, проявляя необыкновенное великодушие и т. д. с трудом верится, что вся эта фантасмагория изумительных происшествий вышла из-под пера Антона Чехова. Богатство воображения у юного писателя несомненно, а также проступает смелость браться за описание того, чего он не видел и не знает. Несколько лучше "Цветы запоздалые" и ближе по сюжету и по настроению к полю наблюдений Чехова. Выдвинут мотив сословных презращений: обедневшая и опускающаяся семья князей Приклонских, с одной стороны, а с другой—пошедший в гору плебей—доктор Топорков—по происхождению из бывших крепостных тех же Приклонских, но появляющийся теперь у них в доме, как медицинская знаменитость, перед которой все трепещут, которой преклоняются, всячески угождают. Княжна влюбляется в доктора, который сперва не обращает на нее никакого внимания. И потом как-то вдруг, когда княжна, лишившись матери и тиранизируемая вырожденцем братом, больная, в злейшей чахотке, на приеме у доктора неожиданно объясняется ему в любви и лишается чувств, Топорков почувствовал к ней необыкновенную жалость, нечаянно и сам полюбил и повез ее на Ривьеру, но уже поздно—княжна умирает, а в память её Топорков берет на свое попечение её брата, потому что "Егорушкин подбородок напоминает ему подбородок Маруси». В этом рассказе фигуры очерчены уже с достаточной рельефностью, и автор намечает тонкую психологическую задачу. Но все-таки это еще не перо Чехова и даже не жанр Антоши Чехонте.

Вырабатывается Чехонте на коротких набросках, более соответствующих характеру его дарования, чем большие романы и повести. И в этих набросках далеко не все значительно; многое пишется наспех, отчасти из-за гонорара, так как вся семья Чеховых, по-видимому, была в очень стесненных обстоятельствах, когда сыновья еще только учились. Доступ в мелкие журналы был открыт; остроумие автора оценено; в двух-трех набросках он проявил и наблюдательность, и умение заинтересовать и насмешить—этого оказалось достаточным, чтобы Антошу Чехонте, подписывавшегося также другими псевдонимами—Балдастов, Брат моего брата, Человек без селезенки и т, п.,—зачислили постоянным сотрудником юмористических изданий, и он печатался в течение пяти-шести лет в двенадцати журнальчиках, добравшись, наконец, до "Петербургской Газеты", а потом, с 1886 года, вступив в сотрудники и "Нового Времени", уже под своей настоящей фамилией. Но сотрудничать в "Осколках", "Будильнике" и "Петербургской Газете" он продолжал еще в 1887 году под прежним псевдонимом.

Этот первый период писательской деятельности дал в итоге четыре сборника: "Сказки Мельпомены" (1884), "Пестрые рассказы" (с 1886 г.), "В сумерках" (с 1887 г.) и "Невинные речи" (1887 г.), при чем автор выказал большую осторожность в выборе тех произведений, которые вошли в состав сборников. Он, по словам М. П. Чехова и других авторов воспоминаний, признавал, что относился смолоду довольно небрежно к своим произведениям, почти не вынашивал их, редко продумывал; писал с изумительной легкостью, почти бессознательно. Какой-то был у него особый дар сразу вдохновляться первым попавшим на глаза сюжетом, посмотреть на него с смешной или грустной стороны— и набросок готов. Иногда просто картинка, сценка, иногда сатира, чаще всего шутка. Он и позже как бы щеголял быстротой своего творчества. А. Н. Плещееву он сообщал, что понравившийся ему рассказ был им написан в купальне. В. Г. Короленку он похвастал, что может, если угодно, написать к завтрему рассказ о пепельнице, стоявшей у них перед глазами. В нем было какое-то ухарство, 'избыток молодых сил, Какой-то особый задор человека, чувствующего свое недюжинное дарование, которого объем и пределы ему были пока самому неизвестны.

В этот период смех Чехова—зачастую лишь проявление жизнерадостного темперамента, смешливого, так как смех сам по себе показатель здорового, бодрого настроения. Но уже с ранних пор он пользуется им и для выявления контрастов жизни или последствий социального настроения. О правдоподобии ситуации он мало заботится. Шарж и преувеличения—его обычные приемы. Вымышленные иносказательные фамилии, как Пустяков, Мзда, Ахинеев, француз Падекуа и т. д. подчеркивают изобличительные или шуточные намерения автора. Почти в одинаковых тонах трактуется им пустячный и, конечно, придуманный случай, напр., в рассказе "Орден", когда два педагога из тщеславия прицепили себе по ордену, еще не полученному ими, и друг от друга скрываются, и тоже придуманный, но трагический по своей сущности, случай с чиновником, который, чихнув, обрызгал слюной лысину" чужого генерала и умер от страха и огорчения. Более безобидно смешна "Хирургия", так как речь идет лишь о физической боли несчастного дьячка-пациента неумелого фельдшера, и глубже захватывает рассказ о наивном "Злоумышленнике" беспросветной темнотой целого класса общества. Цель автора—насмешить, потому что ему самому смешно видеть несоответствие между внешними признаками и внутренними побуждениями людей в том или другом исключительном положении, которое в большинстве случаев им самим и придумано.

Какой-то тайный инстинкт направляет его порой на раскрытие общественных язв, но он еще не сатирик или только по временам, как бы нечаянно, подходит к сатире ("Унтер Пришибеев»), при чем основанием для изобличений ему служат не определенное, сложившееся миросозерцание, выработанные и продуманные идеалы, а простой, здравый смысл и представление о нормальном человеке, физически и морально здоровом, долженствующем следовать естественным влечениям своей натуры и человеческим стремлениям без всякой предвзятости и предубеждений. Позже Чехов формулировал этот свой идеал в письме к А. Н. Плещееву от 1891 года, сообщая и свое credo свободного художника.

Параллельно шаржам и вымышленным анекдотам Чехов, однако, уже в раннюю пору проявляет и большую наблюдательность непосредственной жизни и умение зарисовать с натуры художественные силуэты. Такие очерки, как "Певчие" (1884 г.), "Мелюзга", "Мыслитель", "Последняя могиканша (1885 г.) и т. п., уже представляются снимками с действительности, переданной тонкими и в то же время рельефными чертами, с сохранением точного правдоподобия положения. Еще немного спустя, и автор дает свои изумительные по меткости рисунка очерки о детях ("Кухарка женится", "Детвора", "Событие", "Ванька" и т. д.), пишет с такой охватывающей грустью рассказ об извозчике, потерявшем сына, и не с кем ему даже горем поделиться ("Тоска»), изобличает в "Панихиде" зазнавшегося сытого мещанина-лавочника, который свою покойную дочь-актрису поминает, как блудницу Марию, рисует превосходную картинку деревенского лодыря-ловеласа и его возлюбленной ("Агафья»), передает полный глубокого смысла рассказ о монахе-перевозчике, оплакивающем скончавшегося брата, у которого "был дар акафесты писать" ("Святою ночью») и т. д. Талант Чехова в эту пору (1886 г.) вполне определился, и каждое новое его произведение уже будет привлекать внимание многих, если не всех любителей и ценителей истинно-художественной литературы. И самочувствие художника, понимающего цену своей работы, как бы печальны ни были для него самого последствия непризнания, символически передано автором в рассказе о "Капитанском мундире" (1885 г.), за который так солоно пришлось бедному портному Меркулову от "настоящих господ».

Отчасти пришлось около этого времени испытать и самому Чехову на себе неприятности не абсолютного непризнания, а полупризнания со стороны критика, несомненно, самого выдающегося в 80-х годах, кумира молодежи того времени, Н. К. Михайловского. Таланта Чехова Михайловский никогда не отвергал, но он счел долгом, как публицист и социолог, напасть на молодого автора за его безразличие художника, не принадлежащего ни к какому политическому лагерю, тяготеющего отчасти к направлению "Недели" Гайдебурова, с которым Михайловский вел горячую полемику Из-за Гайдебурова досталось Чехову, как представителю поколения писателей, для которых, по словам Михайловского, "существует только действительность, в которой им суждено жить, и идеалы отцов и дедов над ними бессильны. И я не знаю зрелища печальнее, чем этот даром пропадающий талант (т.е. А. П. Чехов)». Однако, из "отцов и дедов" Чехов уже тогда был признан и оценен Григоровичем, Плещеевым, Сувориным, а В. Г. Короленко в своих посмертных воспоминаниях о Чехове иначе отнесся к положению "свободного художника", именно, в эту пору: "русская жизнь закончила с грехом пополам один из своих коротких циклов, по обыкновению не разрешившийся во что-нибудь реальное, и в воздухе чувствовалась необходимость некоторого "пересмотра", чтобы пуститься в путь дальнейшей борьбы и дальнейших исканий. Поэтому самая свобода Чехова от партий данной минуты (1886—87 г.г.) при наличности большого таланта и большой искренности казалась мне тогда, признаюсь, некоторым преимуществом». Короленко вспоминает тут же один рассказ Чехова, где изображена встреча на почтовой станции неудовлетворенной молодой женщины и скитающегося по свету тоже неудовлетворенного, сильно избитого жизнью русского "искателя" лучшего. Тип был только намечен,—пишет Короленко,—но он изумительно напомнил мне одного из значительных людей, с которым сталкивала меня судьба. И я был поражен, как этот беззаботный молодой писатель сумел мимоходом, без опыта, Какой-то отгадкой непосредственного таланта, так верно и так метко затронуть самые интимные стороны этого все еще не умершего у нас долговечного рудинского типа».

Рассказ этот — "На пути" (ошибочно назван Короленко "Встреча»)—появился в "Новом Времени" в конце 1886 года и действительно представляет первый опыт Чехова зарисовать идейного представителя русской интеллигенции. Героя его зовут Лихарев. Он как бы исповедуется перед встречной молодой девушкой, Иловайской, в разных своих увлечениях, предпослав следующее вполне верное общее замечание: "русская жизнь представляет из себя непрерывный ряд верований и увлечений, а неверия или отрицания она еще, ежели желаете знать, и не нюхала. Если русский человек не верит в Бога, то это значить, что он верует во что-нибудь другое».

В рассказе Лихарева дана только схема различных его "верований", и надо признаться, что Чехов не пощадил красок, явно прибегая к своему обычному в ту пору еще приему шаржа, чтобы нагромоздить целый ряд быстрых переходов "искателя" от одной веры к другой: тут и увлечение чистой наукой, и политическая пропаганда, и хождение в народ, и социализм, и, наконец, толстовское "непротивление злу». Новым увлечениям сорокалетнего мытаря является вера в женщину. И чуть было на этой глухой почтовой станции, куда вьюга загнала случайных путников, не начался любовный роман, но поговорили и разъехались в разные стороны.

Рассказ этот служит показателем нового интереса Чехова к типам русской интеллигенции после того, как он раньше описывал почти исключительно лишь деревенских жителей и обывателей уездных городов, маленьких чиновников, словом, "мелюзгу" в разных формах и видах, в глухих поселках и городишках. Он и сам "на пути." к чему-то большему, важному, значительному в попытке охватить наивозможно широко русскую действительность и предугадать, что кроется за завесой будущего. Отметим в этом рассказе и ставшую характерной для Чехова импрессиональную манеру изображать природу. Он совершенно отошел от тургеневского ландшафта, предшествующего описанию действия в рассказе. Природу он вводит в само действие, дает ее почувствовать двумя-тремя короткими штрихами, одухотворяя явления природы. "На дворе шумела непогода. Что-то бешеное, злобное, но глубоко несчастное с яростью зверя металось вокруг трактира и старалось ворваться внутрь... Поленья (в печи) вспыхивали, и огонь, как цепной пес, со злобой несся навстречу врагу, начиналась борьба, а после нее рыданья, визг, сердитый рев». Тут одновременно и отголосок пушкинских описаний, с тою же сжатой образностью и точностью языка, и новый импрессионизм, не боящийся свести цельную картину к нескольким чертам, субъективно воспринятым и переданным с захватывающей выразительностью.

1) Указаны они были уже в "Библиографии сочинений А. П. Чехова" (Москва 1906), составленной г. Массановым не без некоторых пробелов и пропусков.