Быстрая навигация: История отечественной литературы > Русская литература XIX века > Иван Гончаров > Письма

С. А. Никитенко - 4/16 августа 1869. Boulogne

Boulogne Sur mer. Hotel du Petit Pavilion.

4/16 августа <1869>. Понедельник.

Сегодня рано утром, отворив дверь, чтоб взять выставленные на ночь, для чистки, сапоги, я в одном из них нашел -- Ваше письмо от 39 июля, прекраснейшая Софья Александровна. Маdame Mercier по получении тотчас послала ко мне письмо, а Ваbette или Jules распорядились принести его с сапогами -- и чтоб не будить меня, положили вместе с ними у порога, и таким образом, удовлетворили меня с ног до головы.
Вот я где -- уже третий день и был бы очень доволен, если б к этому прекрасному морскому воздуху, к этим солнечным теплым дням -- да волны! А их нет как нет -- и никогда здесь не бывает в эту пору, т. е. в первой половине нашего августа. Безотрадный штиль лежит над всем поморием, и даже к ночи море тихо ропщет, как будто очень сильный, здоровый человек, сдерживая свой громкий бас, говорит кому-нибудь на ухо свои секреты.
Я злюсь, что нет волн. Впрочем, я теперь почти всегда злюсь -- с тою разницей, что в хорошую погоду злюсь молча, в дурную ропщу -- и Вы одне только слышите мой ропот.
Жаль, если его слушает кто-нибудь другой, как это давно уже со мной делается в нашем любезном отечестве, частию от неуменья устроить дела иначе, частию -- не скажу в письме -- отчего, -- жаль, говорю, потому, что этим тонким и проницательным глазам, которые читают, и ушам, которые слушают меня, -- написано на роду... опять не скажу что. Скажу Вам лучше у печки, около Вашего рабочего столика, осенью. А все-таки пожалею, что меня читали и слушали другие, к кому не была обращена моя речь. Они ничего не уразумели из этого, а, подслушав постыдным интригантским путем, т. е. просто воруя подставными глазами и ушами мои мысли, слова, чувства, ощущения, -- извлекли из них, как и подобает подобным господам и госпожам, одно дурное, и даж<е> обратив хорошее в дурное (это они умеют) -- стали ни с того, ни с сего оскорблять, преследовать, даже казнить, так сказать, публично, и словесно, и печатно, показывая на меня пальцами и т. д. "Он-де актер, -- решили они в своей мудрости: -- давай и мы играть с ним!". И обратились в клоунов, шутов, свистунов, даже палачей. Каково же бы было их изумление (и стыд, если б он был у них), когда бы они узнали, что я -- никогда не играл, не притворялся, не смеялся ни над кем (злой смех -- преступен, как всякая подлость, как злоупотребление) -- что же он такое? Не понимаем -- ну, так казнить его!
Итак волн нет, и квартира у меня -- одна маленькая комнатка, где я могу сидеть вот на стуле и писать днем, а ночью лежать на постели, но как я приехал сюда очень налегке, то мне и не тесно. Что сказал бы граф О.,1 который однажды зашел ко мне в Париже, в год выставки, и, не заставши меня, забросил свою карточку в мою комнату, тоже небольшую, внизу, какую (или даже лучше) мог занимать разве его камердинер. "Был я в вашем palazzo", -- сказал он с насмешливым презрением. А сам он помещался в Hotel du Rhin великолепно, там же, где помещался Тоща и в<еликий> к<нязь> Конст<антин> Ник<олаевич>.2 "Что ж делать: не графский палаццо, -- хотел я сказать, -- нет, мол, у меня воронежских степей во владении и других местностей, с конскими заводами и т. п., доставшихся от вельможи-отца, оказавшего столько великих заслуг России...". Тут бы я, конечно, сделал рот в сторону, глаза -- в другую -- и, притопывая ногой, пустил бы струю иронии. Но мягкая обломовская натура не допустила меня до этого -- не по робости, нет, чего робеть: ведь это не батюшка, а сынок, нет, а потому, что этот же самый граф когда-то вот здесь, в этом самом отеле, в Булони (это было в 1859 г.), отыскал меня, осыпал любезностями, разделил со мной свою убогую, из 8 или десяти блюд трапезу -- и был тогда вежлив, гуманен: казалось бы, через 10 лет надо быть еще вежливее и гуманнее, а он пустил в меня этой фразой! Но я лучше хотел помнить то, что было десять лет назад, и отвечал на фразу улыбкой, может быть, жалкой... такой же, вероятно, какой отвечал однажды в Летнем саду одному белокурому господину в очках, устроивавшему мне какую-то гнусную западню лично.
Волн нет, Софья Александровна, квартира мала -- и пища плоха, т. е. берут дорого, как в Париже, а кормят скверно, хотя и по карте. А без карты надо сидеть за table-d'hote {общий обеденный стол (франц.).} два часа и питаться мудреными названиями 8<-ми> блюд вместо самих блюд. Filet de boeuf a la Chateaubriand, supreme du poules, sauce nivemoise, saumon sauce genoise и т. д. И все это -- курица на 15 человек; saumon {семга (франц.).} нет, разносят только ее запах, говядина режется ломтиками толщиной менее листов сочинений Шатобриана3 и т. д.
Итак -- нет волн, чтобы хлестать меня по спине и по голове, изгоняя хандру и tic douleureux, каюта тесна и пища скудная -- и я совершенно один. Но я все же чем-то доволен здесь: должно быть, воздухом, солнцем и видом и запахом моря. Вместо filet a la Chateaubriand -- я ем яичницу, les oeufs sur le plate, пью чай, купленный в Париже у Карещенки, курю отличные сигары -- и пока, слава богу, благодушествую! Никаких офицерско-кокотских штук пока нет: авось бог вразумил их головы и внушил им, что здоровье и покой должны быть неприкосновенны для всяких, самых залихватских рук, что теперь и сила, и влияние, и богатство, и всякие средства -- все это должно быть понимаемо и употребляемо иначе, лучше, тоньше, умнее и гуманнее. Что, если б, приходит мне в голову, все эти господа и госпожи, как марионетки, так и сами шарманщики, употребили это усердие, средства, рвение, изобретательность -- на другое, на доброе, на путное, т. е. вместо глупых штук и зла заняли бы себя серьезно: ведь им было бы веселее, нежели от этого дикого смеха и забав! Но увы, у них нет сознания того, что они такое сами и что делают!
Я знаю, что все шутники могли бы возразить мне, что я не имел права много разговаривать, так как они уследили (как? позволенными ли средствами?) в моей жизни то или другое дурное или смешное: это правда, но ведь за то я и ропщу только в разговорах с Вами да с В. Л. Лук<ьяновой>. Нельзя же требовать безусловного молчания! И так уже je fais bonne mine a mauvais jeu. {я делаю хорошую мину при плохой игре (франц.).}
Вы мне все-таки пишите в Париж, по обыкновенному адресу. Я так распорядился, чтобы письма присылали мне сюда. А сюда не адресуйте, потому что если я вдруг соскучусь, то вдруг же и уеду отсюда.
Но Вам писать некогда: это я знаю и потому отнюдь не ропщу, что Вы пишете не подробно.
Вы радуетесь, что будете богаты к декабрю, чтоб выводить своей трудовой копейкой из затруднения других: это благородно и возвышенно -- и, конечно, не я буду отвлекать Вас от этого удовлетворения, как Вы называете эту потребность добрых и честных душ.
Я замечу только, что в это удовлетворение должны входить и свои собственные нужды: пренебрегать ими безусловно, без опасения впасть в фанатизм {Далее зачеркнуто: "или что еще хуже -- в аффектацию".} -- нельзя. Вон Вам самим нужно отдохнуть, полечиться, покупаться в море летом, а Вы всем этим пожертвуете, чтоб дать полечиться или покупаться или отдохнуть другим... Я не знаю, как бы я сам сделал, но предоставляю Вам это только в виде вопроса. Я знаю очень хорошо, что надо отдать свой обед, и даже ужин, более голодному, но за завтрак можно уже спорить и т. д. Можно лишить себя платья и отдать неимущему, когда их у Вас два, и особенно три и четыре, но за одно платье, и всего более за одну рубашку, -- я бьюсь об заклад, что Вы подеретесь. Вот по этому масштабу рассудите и все остальное. Можно в себе выработать (человек способен до бесконечности видоизменяться) идеал -- всякой добродетели и всякого порока -- до страшного уродства. Выработала же в себе госпожа Andre Leo4 чувство гордости до сладострастия. Так и добродетель, passer a l'extremite {доведенная до крайности (франц.).} -- может дойти до потери здравого смысла, и даже опрятности.
Вон некоторые христиане думали, что потеть всю жизнь и не мыться -- очень хорошо и угодно богу, -- и доводили себя до того, что с них грязь нельзя было даже отскоблить. "Земля еси и в землю пойдеши!", -- говорили они тем, кто подступал к ним с губкой и мылом, и умирали нельзя сказать "в благоухании святости". Вам для того идеала, который я люблю в Вас и который многие и все полюбили бы, узнав Вас короче, Вам, говорю я, не достает побольше аппетита (это для наружной красоты и грации) и эгоизма, да, сударыня, эгоизма. Без эгоизма, в его разумных и натуральных границах, нет никаких умных дел, никаких подвигов мысли, сердца, прекрасных движений души -- словом, нет жизни. Это один абстракт -- жизнь без эгоизма, и длиться не может, как не может человек делать других счастливыми, не испытывая по времени сам того, другого или третьего счастья, а иногда и всех трех, иначе бы он не знал ему цену и не мог бы давать другим. Ведь и помощь разделяется на положительную и отрицательную: одна избавляет от крайних бед, болезней, лишений, а другая, положительная, старается поделиться счастьем, поделиться, а не отдать его. Последнее было бы ненормально, потому что нарушило бы равновесие.
Довольно философствовать a la Кузьма Прутков. Солнце греет, волн нет, а все же надо пойти взять третью ванну. Еще ванн 15 -- и назад. В Париже мне не хочется оставаться долее 5, 6 дней, хочется пораньше домой, чтоб застать неделю-другую сносной погоды, побывать у Вас в Павловске 30 авг<уста>5 и потом забиться навсегда в свой угол. М-me Лукьянова пишет, что она украсила его новой обивкой мебели; я куплю еще новые занавесы -- нужно бы купить кстати и новый ковер, но он стоит 150 руб. Не решаюсь: и так все будет стоить слишком 200 руб., а тут еще 150 р. Это много! Вот этими 150 рублями я мог бы пожертвовать, кому крайняя нужда в них, и обойтись без ковра, но ведь сколько нашлось бы охотников взять эти деньги без крайней нужды! И я никому бы не поверил, кроме Вас! Вон, например, В. Л. Лукьянова -- всю жизнь играет какую-то комедию, и теперь говорит, что она в большой нужде, что должна будто бы давать уроки, чтоб платить какой-то долг за мужа, -- и оттого очень рада, если я ей положу какое-нибудь содержание.
Если б это было действительно так, я, конечно, сделал бы ей все. Но все это неправда или все преувеличение, и потому я не решаюсь тратить деньги на нее. Так как она добра ко мне, охотно исполняет мои поручения, вон теперь нашла мне новую прислугу, прислала мастера исправить мебель и т. д. Я за все это ей благодарен -- и готов ей сделать денежный подарок, кроме тех 100 или 150 руб., которые ежегодно плачу за Алешу, потому что она все-таки не богата и деньги ей никогда не лишние.
И если б она брала деньги в этом смысле, я бы очень рад был дать ей, когда у меня есть лишнее. Но она не способна быть откровенной и искренней -- и готова ссылаться на долги мужа, на лишения. Между тем она всегда прекрасно одета; помогает ей одно семейство Бауэра, дети у ней теперь пристроены -- и меня печалит, что никогда никто не хотел быть со мной искренен из всех тех, с кем я сближался так или иначе.6 А это одно средство, чтоб я был покоен и даже счастлив. Нет проступка и обиды, которую бы я не забыл, когда ко мне откровенно и прямо протянется рука, нанесшая ее! А со мной все поступают, как с ребенком, играют комедию, хотят схитрить -- и успевают на время, усиливая во мне только подозрительность и портя мне кровь и нрав. За что?
Прощайте -- до свидания. Поклонитесь papa, maman и Екатер<ине> Алекс<андровне>.
Всегда Ваш И. Г.
Я ничего не делаю: читаю какие-то франц<узские> и английск<ие> книжонки. Думал, что здесь перечитаю Обрыв и забыл взять его с собой из Парижа, буквально забыл.
В Париже хозяин мне сказал, что какие-то четыре русские дамы останавливались у него на сутки и уехали в Трувиль. Он назвал их Старженкжевичи и прибавил, что они в трауре. Верно это ваши друзья -- Старынкевичи!