Быстрая навигация: История отечественной литературы > Русская литература XIX века > Иван Гончаров > Письма

Е. В. Толстой - 25 октября 1855. Петербург

Кому она подарит? - Да вот хоть этому, которому поручено отвезти их в Москву. - Юноше, мальчику: вы не в своем уме. Порядочная женщина дарит свой портрет с величайшею разборчивостью и осторожностью, а она, с ее умом, тактом! Да ему и не дадут этих портретов, их отошлют по почте. - Что ж такое, что мальчик, да тут есть конь, она любит это, и притом ее девиз: не оставлять недовольных. Хозяйка не слыхала этого, она перешла в другую комнату, и он ворчал мне на ухо: На станцию она приехала с заплаканными глазами и высохшими от волнения губами... - Это оттого, что она прощалась с m-me Я<кубинской>, - заметил я. - Та была так добра к ней... - Неправда, - крикнул он на меня, - я знаю, с кем она прощалась. Она охотно соглашалась, чтоб мы не приходили провожать ее, а когда мы настояли на том, он не пришел... - Потому что был en grande tenue, в парадном мундире (фр.). - подсказал я. В это время женский голос вдруг сказал громко в гостиной: Я пила у ней кофе в одно утро, и этот юноша был там: она настоятельно приказывала ему явиться в Москву, чтоб проводить ее в деревню... - Слышишь, - заметил мне мой приятель и изменился в лице. Не может быть, - сказала хозяйка, - верно, она пошутила, что ей до этого мальчика! - Я сама слышала, это было при мне, - прервал опять женский голос: - "Смотрите же, - сказала она, - я вас жду в Москве и без вас не поеду..." Дело было плохо, и мне становилось трудновато защищать ее. Это он не для нее, а для кузины едет... - шепнул я ему. Он топнул на меня ногой. Неправда, - сказал он, - ты эдак поверишь, что она обедала у Неч<...>. Нет, она берегла его про запас. Она знала его с малолетства, а она любит друзей детства. Так вот отчего она два дня не давала знать о себе, когда воротилась из Ц<арского>, - с ужасом прибавил он, - ей нужно было видеться с ним, а при других не хотелось... Я засмеялся. Я удивляюсь, что тебе за дело, - сказал я, - что она подарит один портрет этому... как его, Мертвецов, что ли, или пошлет другой в Малую Азию, третий в Казань и т. д. и устроит так, чтоб все были довольны ею? По какому праву ты строг и взыскателен к ней? Ведь только по праву ипохондрика... - Друга... - Мнительного, - добавил я (я жарко принял ее сторону). - Ведь она тебя не любит? - Нет, - с печальной уверенностью отвечал он. Видишь ли! а права дружбы очень ограничены... - Если разуметь под именем друзей толпу старых знакомых, - оно так; но если между друзьями установились довольно сильные и определенные отношения, тогда двух таких друзей иметь нельзя. - Ты же сам сравнивал дружбу с просвирой: так есть ее - суха, с супом - неприлично, наутро к чаю она засохнет, а между тем она святая! Это совершенно справедливо... - Я не хочу, чтоб из моей просвиры вынимали частицы за здравие других, - сказал он. Стало быть, выходит, что твой идеал - кокетка или слабая женщина, как многие, - заметил я. Ах, она не такая по своей природе, - живо, с умилением прибавил он, - она такое артистическое, щеголеватое создание, она аристократка природы - ей дано всё, чтобы быть единственной из числа немногих, - возвышенностью характера, чистотой сердца, прямотой и достоинством, а она - как "многие", говоришь ты. Многие и многие берут взятки, сплетничают, присвоивают себе чужое, а мы ведь с тобой - нет, зачем же ты и ее хочешь толкнуть в эту толпу глупых, плоских, пошлых, нравственно безобразных женщин? - Я вовсе ничего не хочу, а только думаю, что ей негде было в деревне, у своих, видеть образцов высокого женского достоинства, что она, как артистическое произведение, по твоим словам, создана больше для красы, для поэзии, роскоши и блеску общества, а не для существенной надобности; это драгоценная картина... - Но у ней есть тонкий такт и ум: ведь она не отупела же умственно в деревне, а развивалась головой, шла вперед: отчего ж остался такой пробел в нравственном ее воспитании.. - Оттого, может быть, что она слишком хороша собой, а поклонники слишком искательны, настойчивы, живы, любезны, кладут к ее ногам всё: она нет-нет да наконец и сжалится. Если б она рано вышла замуж за порядочного человека, с головой и с сердцем, он бы, конечно, твердой рукой повел ее к ее назначению и она была бы безукоризненной женой, может быть, идеалом жен, вроде римских матрон. А теперь она dans une fausse position в невыгодном положении (фр.) или, лучше сказать, position incertaine в неопределенном положении (фр.). От этого ей иногда поневоле придется принять услугу от какого-нибудь юноши, чего бы в другом положении она ни за что не сделала, и за что улыбнуться ему, а от улыбки естественный и прямой переход к пожатию руки и т. д. Она, если ты прав в своих догадках насчет этого юноши, разбрасывает сокровища, которые при других обстоятельствах должны быть достоянием одного счастливца. Мужчины как терновые кусты: женщина, пробираясь между толпой их, неосторожно, как на кусте, на каждом оставит по клочку платья, тоесть женского достоинства, и если долго будет бродить между ними, то можешь сам вообразить, в каком положении выйдет оттуда. - А ведь это правда, - отвечал мой приятель. Вот и она наружно усвоила себе вид гордого спокойствия, а под этим, за недостатком серьезного содержания и интересов в жизни, кроется то же мелочное стремление нравиться всем, выражаемое более или менее тонко и умно... и так пройдет она путь, как многие, пока не увянет, не оставив глубокого и неувядаемого следа в каком-нибудь одном честном, любящем и понимающем ее сердце, а только в портретах, да мы, старики, с отрадой будем вспоминать, как она была хороша, а будущая молодежь недоверчиво станет глядеть на нас... - Какую печальную картину рисуешь ты мне... как это жаль! Да, да, она суетна, тщеславна, - задумчиво говорил мне приятель, - это самое желание распространить везде свои портреты показывает, что она дорожит своею репутацией - красавицы. - Еще бы не дорожить: всякий дорожит и должен дорожить данным ему даром. - У ней есть и альбом - с целью, конечно, собрать отвсюду дань похвал и увековечить их до старости. - А что ж тут беды, - сказал я, - если даже и есть немного кокетства, сознания своей красоты, - ты хочешь отнять у ней все человеческие слабости оттого только, что она умнее других! Что ж ей, сидеть за поучительным словом, что ли, да рассуждать со стариками о пользе добродетели и о вреде порока... Ты не ценишь то, что она выдержала, строго и прилично, курс молодости, что молва до сих пор не смеет коснуться ее репутации: это разве не подвиг в своем роде, при ее красоте, мягкости сердца... - Да, это правда, - сказал он, пораженный неожиданным энергическим оборотом моей защиты, и мучительно задумался, преданный внутренней борьбе. - Но как же она пожалела об одном, - продолжал приятель, - который хотел переехать жить в Москву, - "а не в Петербург? - живо сказала она, - как мне жаль вас", - как, сокрушаясь, что "расстается с друзьями", настаивала, чтоб ехать накануне в театр... - Ну, это с горя, - сказал я, - pour stourdir... чтобы забыться (фр.) - Нет, нет, - упрямо твердил он, - это суетность, тщеславие. Она только говорит, что не умеет лгать, притворяться, но это-то самое спокойствие и гордость и помогают ей, без смущения, выдерживать себя в те минуты, когда другая женщина невольно изменила бы себе. Скажи ей всё, что мы говорили с тобой, - прибавил он. Зачем? - Так, из желания добра. - Лукавишь! - Ах, нет, - почти со слезами сказал он. Побожись. Он побожился. Чего ж ты хочешь, чего требуешь от нее? - Сам не знаю, ничего не требую, а желаю ей совершенства - во всем, для нее же. - Так ты думаешь, как Плюшкин у Гоголя, что против душеспасительного слова она не устоит? - Нет, этой причины мне мало, чтоб иметь право говорить ей. - Ты воображаешь, что если скажешь ей доброе слово, так она и не поедет с Мертвецовым в деревню, не будет с мальчиками по утрам пить кофе, а вечером уверять "друга", что не видит их совсем, что не подарит портрета и т. п. - А может быть, и не будет? - А разве тебе это нужно? - Не мне, а ей нужно, всё для нее. - Какой ты добрый: да не хочешь ли ты жениться? Вдруг лицо его просияло: по нем пробежала точно молния и исчезла. Рад бы в рай, да грехи не пускают, - сказал он. - Жениться, - мечтал он вслух, - ведь это значит не расставаться с ней, любоваться ее глазами, умом, грациею, жить успокоительно и исполнить свое назначение под надзором ее дружеского взгляда, под теплыми лучами обворожительной доброты ее сердца... это значит никогда не хотеть умереть - невозможно, невозможно. - Так видишь ли, что ей за дело до друга и что за нужда слушаться его, если ей от него никакого проку нет. - Если друг не может жениться, так разве из этого следует, что надо так небрежно бросать сокровища ума и сердца туда и сюда? Разве надо беречь себя, жить безукоризненно только для того, что это может не понравиться тому или другому, - сердито заметил он. Ты влюблен и ревнив, - сказал я. Он молчал. Нет, так она ничего не сделает. -А может быть, и сделает, - сказал он, - в ней тьма достоинств, поверь, больше, чем недостатков: в ней есть врожденная честность, доброта - женская, выражающаяся с тою грациею, которою она проникнута вся, до костей и мозга; ум у ней прямой и светлый, логика, с которою трудно бороться софизму... - А ты пробовал? - Немного, больше для опыта и... не победил ее: она сначала указала, где софизм, а потом исполнила мое желание, но по другому уважению. Вся эта честность, эта внутренняя женская гордость и благоразумие только немного помяты, в долгой девической жизни, от неосторожного прикосновения. - Скажи откровенно, если б она принимала по утрам тебя, поехала в деревню с тобой, подарила бы портрет тебе, ты бы... что посоветовал?.. - спросил я. Он вдруг смутился. Я... я... - начал он, - да ведь я - исключение, друг, я бы принял всё это как "просвиру" и надеялся бы, что она не сделает этого для другого... Притом, знаешь что, - сказал он с твердостью убеждения, - если б я и не читал ей морали, то наслаждался бы ее увлечением, не употребляя его во зло, и расквитался бы потом за него всею своею жизнию. Но ведь это не должно повторяться... - Говорил ли ты ей когда-нибудь о ее недостатках? - Когда мне случалось замечать ей, - отвечал он, - о том, что ей нейдет, - через две недели этого как будто не бывало... - Да ты, может быть, замечал ей о прическе, которая ей нейдет... - Нет, нет, - с досадой сказал он. - Я говорил ей, например, о провинциальной педантичности, с которой она иногда кокетничала умом, позировала (в чем, правду сказать, и греха нет: это только преследуется у нас в женщине, потому что им указана слишком легкая роль, а это доказательство серьезного ума и стремления к порядочности) или наоборот, когда она подолгу останавливалась на каких-нибудь мелочах, институтских разговорах и т. п. за недостатком интересов серьезнее, или если они и есть или были, то нельзя было обнаружить их... - Ну, что ж она? - Всё как рукой сняло, и я впал в admiration восхищение (фр.) пред этим стремлением к усовершенствованию; как она ловит малейшую заметку о недостатке и как работает над собой! Разве это не залог честности, дельности, добра и вместе власти над собой: как ее не любить, как не привязаться к такой женщине душой, как не благословить ее, не искать сблизиться с ней, не тем так другим способом, и не желать ей счастья, счастья, счастья... - Ну, опять ты пошел, а забыл кокетство, суетность!.. Он как с облаков упал. Да, да, точно, - спохватился он, - и это исправление ее, - продолжал он, - вследствие моих замечаний о педантичности, о казуистике и т. п. происходило тоже от суетности. Замечания эти касались только наружной выправки, она заботилась тут о том, чтоб держать себя безукоризненно в салоне, говорить с тактом в обществе, - всё для внешности, всё из мелкого побуждения действовать на толпу, нравиться всем, не думая об отыскании и исправлении каких-нибудь капитальных недостатков. А попробуй сказать ей: не кокетничай, не неряшествуй, ни физически, ни морально, как в потере вещей из мешка, в раздирании платьев, в разбрасывании носовых платков и денег по полу и по диванам, так и в отношениях и в сношениях с разными лицами, а взвешивай свои отношения строго, не рассылай по всем концам света портретов из суетности и кокетства, не будь слепо доверчива ко всем, не лукавь... - Не укради, не убий, не послушествуй на друга твоего свидетельства ложна, - продолжал я, - так и увидишь, что ничего не выйдет. - А может быть - она и взглянет на это строго и серьезно... - Нет, для этого не стану я ей говорить. Да отчего же ты не сам скажешь ей? - Ты книги сочиняешь, лучше меня выскажешь. - Скажи причину уважительнее, может быть, я и передам ей всё это, а то она, пожалуй, рассердится за этот непрошеный анализ ее поступков: ты вон "друг", а я ровно не имею никакого права. - Как непрошеный: да она требовала этого сама, просила, чтоб ей говорить о недостатках... - Вот это другое дело. Ну, а потом что? - Потом - ничего: я ее забуду. - Зачем и за что? - Да так: мне как-то от этой дружбы больно. А больно - потому, что она женщина: не могу же я в самом деле любоваться на нее, как Пигмалион на Галатею, не могу запретить ей и увлекаться, а когда она увлечется... мне как-то делается неловко. Уж такая странная дружба. Чувствую, что мне надо сначала забыть в ней женщину и потом встретиться и помнить как друга. - А жениться нельзя? - спросил я. Трудно, почти нельзя: надо, чтоб она изменилась до основания, а тогда бы она, может быть, не была так хороша, изящна... - И так неряшлива. - И притом надо, чтоб она любила меня, и сильно. - А если б она согласилась выйти за тебя? Он сомнительно покачал головой. Это, впрочем, сделало бы ей большую честь, - сказал он, - это - еще прекрасная черта в ее нравственной физиономии. Мне стало смешно. Как ты скромен, - сказал я. Ты не смейся,- возразил он. - Она дала мне свою дружбу не даром: во мне она видит, конечно несправедливо, преувеличенно, олицетворение некоторых нравственных достоинств мужчины - и в этом обнаруживается более, нежели в чем-нибудь, залог превосходства ее нравственной натуры. Она оценила добрые качества... - Однако ж не до того, чтоб полюбить тебя, тебе вручила "просвиру", пожалуй, может быть, вышла бы за тебя и замуж, а румянец и огонь взглядов - всё это обращено туда, где замешался "конь" да "пожарная каска" и т. д. Видишь, как это поверхностно, не развито, - чем она не похожа на других? - Вижу, вижу; да - des choses les plus sыres la plus sыr est le doute.из несомненных вещей самое несомненное - сомнение (фр.) Я ее непременно забуду, - решительно сказал он. Как же ты это сделаешь? - А вот реже буду смотреть на это, - указал он на портрет. Так дай его мне, - сказал я, взяв портрет. Он бросился на меня, схватил одной рукой за ворот, а другой стал отнимать портрет. Между нами завязалась драка. Он вырвал портрет и успокоился. Зачем ты хочешь лишить меня последнего утешения смотреть на это изящное создание и воображать такие же внутренние совершенства. - Это хороший способ забывать, - сказал я. Изредка буду смотреть, - отвечал он, - в большие праздники или в дурном расположении духа, или перед дурным поступком, или после... в первом случае, чтоб удержаться, во втором, чтоб сильнее раскаяться. - Ты неисправим. - Ах нет, я чувствую и теперь возможность забыть ее. - Да и как не чувствовать: идеал твой уж побледнел перед действительностию, когда ты рассмотрел его поближе (как она и сама предвидела и предсказывала: она знала себя лучше). Кумир шатается на пьедестале: если ты подбавишь к этому немного мужской гордости, сознания достоинств, твердости - так через месяц, через два... - Ах, да, ты прав: Диоген всё искал с фонарем среди бела дня "человека", я искал "женщины" и, встретив ее, хотел потушить фонарь, а теперь... - Теперь? - Брошу, не найдешь, да и надоело, не под лета... Буду искать спокойствия - отныне это мой идеал. - Ну а если все эти темные пятна - только призрак, фантом, если ты смотрел на всё это сквозь призму ее доверия к тебе и по этой аналогии судил о ее отношениях к другим - ты не боишься оскорбить ее? - Нет, она знает меня, я все-таки чувствую, что скажу это не совсем обыкновенной женщине, и не боюсь, она оценит побуждения, которые заставляют меня так заниматься ею, взвесит уродливость моего характера, свои слабости и улыбнется тою улыбкою, в которой так много грации, ума и доброты. - Ну если это всё есть в ее улыбке, так она улыбнется - из кокетства. Право, лучше не говорить ей ничего... - Нет, нет: если она увидит даже фальшивый свой портрет, то по нем ей легче будет самой себе определить свою физиономию, а я обещал ей помочь в этом... - Ну, смотри! - сказал я, - не скажет она: "восхищаюсь и удивляюсь". - Скоро, скоро надо мною... - запел он на голос Fra росо...Fra poco a me ricovero dar negletto a velo... (ит.) (Ах, скоро все страданья в могиле я сокрою...) из Лючии и пошел домой. Когда ж ты забудешь ее? - спросил я вслед. А вот когда исполнится со мной то, что пою теперь, - и он продолжал петь.

------------------

Лучший мой друг вбежал ко мне, в понедельник вечером, с сияющими глазами, с письмом в руке. Как я устал, утомлен - от мучительного ожидания письма! Знаешь ли, во что превратилась жизнь моя с 18 октября? - спросил он. Нет, не знаю. - В ожидание писем от нее и в отправление писем к ней: промежутки - это праздные, вялые, бесцветные дни. В голове и сердце творится беспокойный процесс расчета, когда она получит письмо, когда ответит, долго ли ему идти сюда. Сегодня меня обдало радостью, я счастлив, что получил письмо, счастлив, что отвечаю на него, послезавтра отправлю, а там опять апатия, зевота, пока наконец не настанет опять пора ждать и мучиться. Что ж из этого выйдет! - с ужасом прибавил он. А ничего, - равнодушно сказал я, - сначала она ответит тебе двумя-тремя ласковыми письмами, четвертое будет похолоднее, пятое (если будет) придет нескоро, а шестое... вовсе не придет. Ты станешь ее забывать, она уж забывает, потому что "там теперь Мертвецов - она с ним...". - Так ты думаешь, она с ним... того.... - Да, думаю, что того... Ты же заразил меня сомнением. А не он, так другой, притом письма из Малой Азии... помнишь арию из "Риголетто" - "...donna mobile..."Правильно: La donna и mobile... (ит.) (Сердце красавицы склонно к измене...). Тут я пропел ему арию. Он задумчиво ходил по комнате, мне стало жалко его, и я опять повторил ему прежний вопрос: Что тебе за дело до всего этого: ведь ты никаких на ее счет намерений не имеешь? - Ни на чей счет, ты знаешь, - сказал он. Ну так из чего ж ты бьешься? Отвечай мне, любишь ты ее? - Нет, не могу, не смею любить. Мне - любить? Вдруг сказать ей: "я люблю!", что так хорошо звучит в устах молодости, то в моем голосе задребезжало бы дико. Нет, нет, я не люблю, прочь, прочь эта мысль! Это лукавый искушает меня. Исчезни, исчезни, окаянный! - начал он скороговоркой, бегая по комнате, - чур меня, чур меня, Господи, Господи! Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!!! Я болен ею, пошли поскорей за лекарем: мне стало как-то тесно на свете жить: то кажется, что я стою в страшной темноте, на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица - и я будто поднимусь до облаков... - Да это сон, что ли? - спросил я. Между тем, - продолжал он, - я часто благословляю судьбу, что встретил ее: я стал лучше, кажется, по крайней мере с тех пор, как знаю ее, я не уличал себя ни в одном промахе против совести, даже ни в одном нечистом чувстве: мне всё чудится, что ее кроткий карий взгляд везде следит за мной, я чувствую над своей совестью и волей постоянный невидимый контроль. Что бы она подумала, что бы она сказала о том или другом, поминутно спрашиваю я себя. - Ну брат, ты немного спятил, как я вижу, - заметил я, закуривая сигару. Я как будто встретил ангела, - говорил он, - на грязной тропинке жизни... Что это, кажется, ты куришь манильскую сигару? - Да, а что? - Дай-ко мне. Он неистово откусил кончик и, кажется, в рассеянности проглотил его, закурил и продолжал: Да, встретил ангела, он остановил меня, приветливо взглянул на меня, взмахнул крыльями... - И пропел "кукареку", - перебил я. Ужели ты так шутишь и в свои торжественные или печальные минуты? - спросил он в негодовании. Да, всегда, всюду, шутка не стареет никогда, не изменяет, не надоедает, шутка в мучениях вызывает улыбку, шутка... Ну, что ж ангел? - Ангел сказал мне: "Вон твоя дорога, ты не туда идешь, ты зайдешь в болото", - взял за руку, указал путь и исчез. Я иду робко по этой дороге, но мне скучно без него, зачем он меня оставил? Я бегу вслед ему, кричу: "благодарю", но он уходит в толпу. "И ты не по той дороге идешь, - кричу я ему, - смотри, там ходят демоны..." - По-русски - лешие, - заметил я. "Они, - продолжал он, - приняли на себя человеческий образ, надели мундиры (некоторые сели на коней), они столкнут тебя в бездну, вспомни "Машеньку" (Ап. М<айко>ва), мне жаль тебя, ангел! И так у тебя опалены дватри пера в крыльях, глаза сияют не ангельским блеском..." Ангел умчался. Да ты никак дремлешь? - вдруг спросил он. - Ты спишь? - повторил он. Что ты, как можно! - очнувшись, сказал я. - Так ты влюблен что называется - по уши! - Называй как хочешь это чувство. - Просвира. - Только с ядом, - прибавил он. Ну а она что чувствует к тебе? - спросил я. Дружбу какую-то, так, чувство вроде самого пресного теста, без всякой закваски, без брожения. Она с любопытством смотрит, как играют лучи ее блеска в тусклом зеркале моей души, как лучи солнца на заглохшем пруду, потом она добра, мягка душой, она тронута моею внимательностию, благодарна, и этою благодарностью кротко и тепло сияет мне. Я, усталый, опустившийся, одряхлевший душой, - счастлив, что могу погреться у этого приветного огонька. Желать и ожидать больше - я не вправе. Но я вправе, однако ж, заметить ей, что сердечные движения ее до того лишены живого, наружного выражения, что иногда похожи на забвение долга. С одной стороны - оно очень хорошо, в отношении леших, например, а с другой не совсем. Начну с пустяков: например, с встречи с тою барынею, которая сказала ей: "M-me, vous avez dйchirй votre robe"; Мадам, Вы порвали платье (фр.) она даже не позаботилась сказать ей "merci" (как я за ней наблюдал и в мелочах!), и кончу десятидневным молчанием ее, после отъезда, которым она почтила друзей, так радостно встретивших и так грустно проводивших ее. - Леший приехал и, должно быть, мешал, к тетушке захотелось, если не застанет ее в Москве: какой добрый! - В чувстве ее к друзьям сомневаться нельзя: она всех их вспомнила и всех любит, но эта привязанность требует иногда выражения поживее, как доказательства, иначе можно подозревать, что нет ничего... - Ты преполезный друг, всё ворчишь! - заметил я. - Послушай, вот мой совет, - сказал я не шутя, - забыть ее... - Ты думаешь, что... это нужно? - с усилием выговорил он. Сам посуди: намерений у тебя на ее счет нет никаких, ты влюблен, да это не причина, чтоб волноваться тебе бесплодно самому и заставлять ее думать Бог знает что о тебе. Ведь ничего из этого не выйдет, разве какая-нибудь отдаленная, ненадежная мысль встретиться опять, сблизиться уже не так живо и сонно, чисто дружески подать друг другу руку и пройти как-нибудь остальной путь. Но ведь это всё мечта: ты и сам не знаешь, на чем строишь ее. Между тем пишешь к ней, родные ее заметят и заключат чтонибудь серьезное - рассмотри, хорошо ли, благоразумно ли ты делаешь. А ты опытнее ее... - Да она не 18-ти лет: то, что поставилось бы в ошибку, вину девочке, то, в ее положении, не может возбудить никаких предосудительных подозрений на ее счет. Между тем это - большое утешение для меня, может быть, и ей подчас не совсем скучно получить от меня весть... Вот с моей стороны единственная цель этой переписки. Ведь она в ее лета имеет и должна иметь известную степень воли, какой не может и не должна иметь 18-летняя девочка. - А если она выйдет замуж? а между тем переписка будет замечена, что будущий жених ее скажет... - Замуж, она! - сказал он. Что, видишь: тебе это не по вкусу? - Ах нет, дай Бог ей счастья... пусть выйдет, если найдет счастье... - Ну так пиши изредка. - Не могу: или совсем не писать, или писать, как пишется теперь. - Ну так совсем не писать, - решил я, - это последнее письмо? - Постой, постой: не нам принадлежит право решать, а ей одной. Ты напиши ей обо всем этом, и как она решит, так пусть и будет. Сам я добровольно не имею сил отказаться от этого, хотя, может быть, для нее оно и следовало бы. - Хорошо, с этим условием я напишу к ней. - Стало быть, и портрета моего не нужно посылать к ней, надо подождать, что она скажет? - Да. - А я завтра сниму его с себя... - Зачем же? - Так, на всякий случай... - Нет, ты, я вижу, измучаешься, а не забудешь ее. - Право, забуду, только не вдруг. - Но если она решит, что писать не опасно и можно, что родные или не узнают или ничего особенного не подумают, что сама она от этой переписки тоже не переменит доброго мнения обо мне, что посторонние никакого сватовства из этого не выведут, а мы с ней будем смотреть на это как на источник невинного, даже чистого удовольствия, тогда... за что лишиться его, особенно если еще она не выйдет замуж?.. - Ты - хоть брось! так, дрянь! - сказал я. - Она холодна к тебе, покойна вообще и потому решит беспристрастно. - А если она смотрит на эту переписку по-моему, - заметил он, - как на источник большого утешения и невинного счастья и захочет продолжать, тогда ведь дрянь-то ты будешь! У тебя, я вижу, больше моего сомнений и arriиre pensйe задней мысли (фр.).