Я хочу рассказать вам историю женщины, которую
вы все видали и которую
никто из вас не знал. Вы ее встречали ежедневно
на бале, в театре, на
гулянье, у нее в кабинете. Теперь она уже сошла
со сцены большого света; ей
30 лет, и она схоронила себя в деревне; но когда
ей было только двадцать,
весь Петербург шумно занимался ею в продолжение
целой зимы. Об этом
совершенно забыли, и слава богу! потому что
иначе я бы не мог печатать
своей повести. В обществе про нее было в то
время много разногласных
толков. Старушки говорили об ней, что она
прехитрая и прелукавая,
приятельницы - что она преглупенькая, соперницы
- что она предобрая,
молодые женщины - что она кокетка, а раздушенные
старики значительно
улыбались при ее имени и ничего не говорили. Еще
прибавлю странность. Иные
жалели, что такой правильной и свежей красоте
недостает физиономии, тогда
как другие утверждали, что хотя она вовсе не
хороша, но неизъяснимая
прелесть выраженья в ее лице заменяет все прочие
недостатки. Притом муж ее,
пятидесятилетний мужчина, имел графский титул и
сомнительно-огромное
состоянье. Всего этого, кажется, довольно, чтобы
доставить молодой женщине
ту соблазнительную, мимолетную славу, за которой
они все так жадно гоняются
и за которую некоторые из них так дорого платят.
Подробности моего рассказа покажутся не очень
нравственными, но
ручаюсь вам, что в нем будет заключаться
глубокий, нравственный смысл,
который не ускользнет ни от кого, разве от
18-летних барышень - да им моей
книги не дадут; а если она им и попадется
случайно, то умоляю их, после
этих строк закрыть ее и не класть на ночь под
подушку, потому что от этого
находят дурные сны. Молодые же дамы, прочитав
эти правдивые страницы,
верно, отдадут справедливость моим описаниям и
замечаниям, вспомнив нечто
подобное в своей жизни; но они, конечно, этого
никому не скажут, тогда как
многие молодые франты станут уверять, что такие
приключения были с ними на
днях, тогда как с большею частию из них ничего
такого случиться даже не
может. Все почти жалуются у нас на однообразие
светской жизни, а забывают,
что надо бегать за приключениями, чтоб они
встретились; а для того, чтобы
за ними гоняться, надо быть взволновану сильной
страстью или иметь один из
тех беспокойно-любопытных характеров, которые
готовы сто раз пожертвовать
жизнию, только бы достать ключ самой
незамысловатой, по-видимому, загадки;
но на дне одной есть уж, верно, другая, потому
что всё для нас в мире
тайна, и тот, кто думает отгадать чужое сердце
или знать все подробности
жизни своего лучшего друга, горько ошибается. Во
всяком сердце, во всякой
жизни пробежало чувство, промелькнуло событие,
которых никто никому не
откроет, и они-то самые важные и есть, они-то
обыкновенно дают тайное
направление чувствам и поступкам.
В нашем равнодушном веке любопытных и страстных
людей немного; но
около 10 лет тому назад случился один такой
чудак в Петербурге, и судьба,
как нарочно, поставила его перед непонятной
женщиной, которой историю я
хочу вам рассказать.
Александру Сергеевичу Арбенину было тридцать лет
- возраст силы и
зрелости для мужчины, если только молодость его
прошла не слишком бурливо и
не слишком спокойно. Известно, что в природе
противоположные причины часто
производят одинакие действия: лошадь равно
падает на ноги от застоя и от
излишней езды.
Вот какова была молодость Арбенина!
Начнем сначала.
Он родился в Москве. Скоро после появления его
на этот свет его мать
разъехалась с его отцом по неизвестным причинам.
Сообразив все городские
толки, можно было сделать только одно верное
заключение, а именно что
Сергей Васильевич разъехался с своей супругой.
Саша остался на руках отца. Когда ему минуло
год, его посадили с
кормилицей и няней в карету и отвезли в
симбирскую деревню. Сергей
Васильевич вскоре сам туда приехал и поселился
на житье. Деревня эта
находилась на берегу Волги. От барского дома по
скату горы до самой реки
расстилался фруктовый сад. С балкона видны были
дымящиеся села луговой
стороны, синеющие степи и желтые нивы. Весной,
во время разлива, река
превращалась в море, усеянное лесистыми
островами; по ней мелькали белые
паруса барок, и вечером раздавались песни
бурлаков. Барский дом был похож
на все барские дома: деревянный, с мезонином,
выкрашенный желтой краской, а
двор обстроен был одноэтажными, длинными
флигелями, сараями, конюшнями и
обведен валом, на котором качались и сохли
жидкие ветлы; среди двора
красовались качели; по воскресеньям дворня
толпилась вокруг них, и порой
две горничные садились на полусгнившую доску,
висящую меж двух сомнительных
веревок, и двое из самых любезных лакеев,
взявшись каждый за конец толстого
каната, взбрасывали скромную чету под облака;
мальчишки били в ладони,
когда пугливые девы начинали визжать, - и всем
было очень весело. Надо
заметить, что качели среди барского двора -
признак отечески-доброго
правления, а между тем вот как хорошо судят о
нас иностранцы: в путевых
записках одного француза я недавно читал, что у
нас против господского дома
обыкновенно торчит виселица. Француз замечал
остроумно, что это, должно
быть, злоупотребление, ибо смертная казнь в
России уничтожена. Бедные
качели!..
Мужики Арбенина большею частью занимались рыбной
ловлей. Во время бури
жены и дочери рыбаков выбегали с плачем на
берег; в жаркие летние дни толпы
крестьянских девок купались в студеных струях
Волги; их русые косы мелькали
над пенистой влагой; их громкий смех раздавался
далеко. Зимой горничные
девушки приходили шить и вязать в детскую,
во-первых, потому что няне Саши
было поручено женское хозяйство, а во-вторых,
чтоб потешать маленького
барчонка. Саше было с ними очень весело. Они его
ласкали и целовали
наперерыв, рассказывали ему сказки про волжских
разбойников, и его
воображение наполнялось чудесами дикой храбрости
и картинами мрачными и
понятиями противуобщественными. Он разлюбил
игрушки и начал мечтать. Шести
лет уже он заглядывался на закат, усеянный
румяными облаками, и
непонятно-сладостное чувство уж волновало ему
душу, когда полный месяц
светил в окно на его детскую кроватку. Ему
хотелось, чтоб кто-нибудь его
приласкал, поцеловал, приголубил, но у старой
няньки руки были такие
жесткие! Отец им вовсе не занимался, хозяйничал
и ездил на охоту. Саша был
преизбалованный, пресвоевольный ребенок. Он семи
лет умел уже прикрикнуть
на непослушного лакея. Приняв гордый вид, он
умел с презреньем улыбнуться
на низкую лесть толстой ключницы. Между тем
природная всем склонность к
разрушению развивалась в нем необыкновенно. В
саду он то и дело ломал кусты
и срывал лучшие <цветы>, усыпая ими дорожки. Он
с истинным удовольствием
давил несчастную муху и радовался, когда
брошенный им камень сбивал с ног
бедную курицу. Бог знает, какое направление
принял бы его характер, если б
не пришла на помощь корь, болезнь, опасная в его
возрасте. Его спасли от
смерти, но тяжелый недуг оставил его в
совершенном расслаблении: он не мог
ходить, не мог приподнять ложки. Целые три года
оставался он в самом жалком
положении; и если б он не получил от природы
железного телосложения, то
верно бы отправился на тот свет. Болезнь эта
имела важные следствия и
странное влияние на ум и характер Саши: он
выучился думать. Лишенный
возможности развлекаться обыкновенными забавами
детей, он начал искать их в
самом себе. Воображение стало для него новой
игрушкой. Не даром учат детей,
что с огнем играть не должно. Но увы! никто и не
подозревал в Саше этого
скрытого огня, а между тем он обхватил всё
существо бедного ребенка. В
продолжение мучительных бессониц, задыхаясь
между горячих подушек, он уже
привыкал побеждать страданья тела, увлекаясь
грезами души. Он воображал
себя волжским разбойником среди синих и студеных
волн, в тени дремучих
лесов, в шуме битв, в ночных наездах, при звуке
песен, под свистом волжской
бури. Вероятно, что раннее развитие умственных
способностей немало помешало
его выздоровлению.
|