Глава Х. ОСАДА ГОРОДА - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин

Оглавление

Заняв луга и горы,
С вершины, как орел, бросал на град он взоры.
За станом повелел соорудить раскат
И, в нем перуны скрыв, в нощи привесть под град.

Херасков.

Приближаясь к Оренбургу, увидели мы толпу колодников с обритыми
головами, с лицами, обезображенными щипцами палача. Они работали около
укреплений под надзором гарнизонных инвалидов. Иные вывозили в тележках сор,
наполнявший ров; другие лопатками копали землю; на валу каменщики таскали
кирпич и чинили городскую стену. У ворот часовые остановили нас и
потребовали наших паспортов. Как скоро сержант услышал, что я еду из
Белогорской крепости, то и повел меня прямо в дом генерала.
Я застал его в саду. Он осматривал яблони, обнаженные дыханием осени, и
с помощию старого садовника бережно их укутывал теплой соломой. Лицо его
изображало спокойствие, здоровье и добродушие. Он мне обрадовался и стал
расспрашивать об ужасных происшествиях, коим я был свидетель. Я рассказал
ему все. Старик слушал меня со вниманием и между тем отрезывал сухие ветви.
"Бедный Миронов! - сказал он, когда кончил я свою печальную повесть. - Жаль
его: хороший был офицер. И мадам Миронов добрая была дама и какая майстерица
грибы солить! А что Маша, капитанская дочка?" Я отвечал, что она осталась в
крепости на руках у попадьи. "Ай, ай, ай! - заметил генерал. - Это плохо,
очень плохо. На дисциплину разбойников никак нельзя положиться. Что будет с
бедной девушкою?" Я отвечал, что до Белогорской крепости недалеко, и что,
вероятно, его превосходительство не замедлит выслать войско для освобождения
бедных ее жителей. Генерал покачал головою с видом недоверчивости.
"Посмотрим, посмотрим, - сказал он. - Об этом мы еще успеем потолковать.
Прошу ко мне пожаловать на чашку чаю: сегодня у меня будет военный совет. Ты
можешь нам дать верные сведения о бездельнике Пугачеве и об его войске.
Теперь покамест поди отдохни".
Я пошел на квартиру, мне отведенную, где Савельич уже хозяйничал, и с
нетерпением стал ожидать назначенного времени. Читатель легко себе
представит, что я не преминул явиться на совет, долженствовавший иметь такое
влияние на судьбу мою. В назначенный час я уже был у генерала.
Я застал у него одного из городских чиновников, помнится, директора
таможни, толстого и румяного старичка в глазетовом кафтане. Он стал
расспрашивать меня о судьбе Ивана Кузмича, которого называл кумом, и часто
прерывал мою речь дополнительными вопросами и нравоучительными замечаниями,
которые если и не обличали в нем человека сведущего в военном искусстве, то
по крайней мере обнаруживали сметливость и природный ум. Между тем собрались
и прочие приглашенные. Между ими, кроме самого генерала, не было ни одного
военного человека. Когда все уселись и всем разнесли по чашке чаю, генерал
изложил весьма ясно и пространно, в чем состояло дело. "Теперь, господа, -
продолжал он, - надлежит решить, как нам действовать противу мятежников:
наступательно или оборонительно? Каждый из оных способов имеет свою выгоду и
невыгоду. Действие наступательное представляет более надежды на скорейшее
истребление неприятеля; действие оборонительное более верно и безопасно...
Итак, начнем собирать голоса по законному порядку, то есть начиная с младших
по чину. Господин прапорщик! - продолжал он, обращаясь ко мне. - Извольте
объяснить нам ваше мнение".
Я встал и, в коротких словах описав сперва Пугачева и шайку его, сказал
утвердительно, что самозванцу способа не было устоять противу правильного
оружия.
Мнение мое было принято чиновниками с явною неблагосклонностию. Они
видели в нем опрометчивость и дерзость молодого человека. Поднялся ропот, и
я услышал явственно слово "молокосос", произнесенное кем-то вполголоса.
Генерал обратился ко мне и сказал с улыбкою: "Господин прапорщик! Первые
голоса на военных советах подаются обыкновенно в пользу движений
наступательных; это законный порядок. Теперь станем продолжать собирание
голосов. Господин коллежский советник! скажите нам ваше мнение!"
Старичок в глазетовом кафтане поспешно допил третью свою чашку,
значительно разбавленную ромом, и отвечал генералу: "Я думаю, ваше
превосходительство, что не должно действовать ни наступательно, ни
оборонительно".
- Как же так, господин коллежский советник? - возразил изумленный
генерал. - Других способов тактика не представляет: движение оборонительное
или наступательное...
- Ваше превосходительство, двигайтесь подкупательно.
- Эх-хе-хе! мнение ваше весьма благоразумно. Движения подкупательные
тактикою допускаются, и мы воспользуемся вашим советом. Можно будет обещать
за голову бездельника... рублей семьдесят или даже сто... из секретной
суммы...
- И тогда, - прервал таможенный директор, - будь я киргизский баран, а
не коллежский советник, если эти воры не выдадут нам своего атамана,
скованного по рукам и по ногам.
- Мы еще об этом подумаем и потолкуем, - отвечал генерал. - Однако
надлежит во всяком случае предпринять и военные меры. Господа, подайте
голоса ваши по законному порядку.
Все мнения оказались противными моему. Все чиновники говорили о
ненадежности войск, о неверности удачи, об осторожности и тому подобном. Все
полагали, что благоразумнее оставаться под прикрытием пушек, за крепкой
каменной стеною, нежели на открытом поле испытывать счастие оружия. Наконец
генерал, выслушав все мнения, вытряхнул пепел из трубки и произнес следующую
речь:
- Государи мои! должен я вам объявить, что с моей стороны я совершенно
с мнением господина прапорщика согласен, ибо мнение сие основано на всех
правилах здравой тактики, которая всегда почти наступательные движения
оборонительным предпочитает.
Тут он остановился и стал набивать свою трубку. Самолюбие мое
торжествовало. Я гордо посмотрел на чиновников, которые между собою
перешептывались с видом неудовольствия и беспокойства.
- Но, государи мои, - продолжал он, выпустив, вместе с глубоким
вздохом, густую струю табачного дыму, - я не смею взять на себя столь
великую ответственность, когда дело идет о безопасности вверенных мне
провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней.
Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего
благоразумнее и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения
неприятеля силой артиллерии и (буде окажется возможным) вылазками -
отражать.
Чиновники, в свою очередь, насмешливо поглядели на меня. Совет
разошелся. Я не мог не сожалеть о слабости почтенного воина, который,
наперекор собственному убеждению, решался следовать мнениям людей несведущих
и неопытных.
Спустя несколько дней после сего знаменитого совета узнали мы, что
Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско
мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро
увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них
была и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных.
Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах
оренбургских и чуть не плакал от досады.
Не стану описывать оренбургскую осаду, которая принадлежит истории, а
не семейственным запискам. Скажу вкратце, что сия осада по неосторожности
местного начальства была гибельна для жителей, которые претерпели голод и
всевозможные бедствия. Легко можно себе вообразить, что жизнь в Оренбурге
была самая несносная. Все с унынием ожидали решения своей участи; все охали
от дороговизны, которая в самом деле была ужасна. Жители привыкли к ядрам,
залетавшим на их дворы; даже приступы Пугачева уж не привлекали общего
любопытства. Я умирал со скуки. Время шло. Писем из Белогорской крепости я
не получал. Все дороги были отрезаны. Разлука с Марьей Ивановной становилась
мне нестерпима. Неизвестность о ее судьбе меня мучила. Единственное
развлечение мое состояло в наездничестве. По милости Пугачева, я имел добрую
лошадь, с которой делился скудной пищею и на которой ежедневно выезжал я за
город перестреливаться с пугачевскими наездниками. В этих перестрелках
перевес был обыкновенно на стороне злодеев, сытых, пьяных и доброконных.
Тощая городовая конница не могла их одолеть. Иногда выходила в поле и наша
голодная пехота; но глубина снега мешала ей действовать удачно противу
рассеянных наездников. Артиллерия тщетно гремела с высоты вала, а в поле
вязла и не двигалась по причине изнурения лошадей. Таков был образ наших
военных действий! И вот что оренбургские чиновники называли осторожностию и
благоразумием!
Однажды, когда удалось нам как-то рассеять и прогнать довольно густую
толпу, наехал я на казака, отставшего от своих товарищей; я готов был уже
ударить его своею турецкою саблею, как вдруг он снял шапку и закричал:
- Здравствуйте, Петр Андреич! Как вас бог милует?
Я взглянул и узнал нашего урядника. Я несказанно ему обрадовался.
- Здравствуй, Максимыч, - сказал я ему. - Давно ли из Белогорской?
- Недавно, батюшка Петр Андреич; только вчера воротился. У меня есть к
вам письмецо.
- Где ж оно? - вскричал я, весь так и вспыхнув.
- Со мною, - отвечал Максимыч, положив руку за пазуху. - Я обещался
Палаше уж как-нибудь да вам доставить. - Тут он подал мне сложенную бумажку
и тотчас ускакал. Я развернул ее и с трепетом прочел следующие строки:
"Богу угодно было лишить меня вдруг отца и матери: не имею на земле ни
родни, ни покровителей. Прибегаю к вам, зная, что вы всегда желали мне добра
и что вы всякому человеку готовы помочь. Молю бога, чтоб это письмо
как-нибудь до вас дошло! Максимыч обещал вам его доставить. Палаша слышала
также от Максимыча, что вас он часто издали видит на вылазках и что вы
совсем себя не бережете и не думаете о тех, которые за вас со слезами бога
молят. Я долго была больна; а когда выздоровела, Алексей Иванович, который
командует у нас на месте покойного батюшки, принудил отца Герасима выдать
меня ему, застращав Пугачевым. Я живу в нашем доме под караулом. Алексей
Иванович принуждает меня выйти за него замуж. Он говорит, что спас мне
жизнь, потому что прикрыл обман Акулины Памфиловны, которая сказала злодеям,
будто бы я ее племянница. А мне легче было бы умереть, нежели сделаться
женою такого человека, каков Алексей Иванович. Он обходится со мною очень
жестоко и грозится, коли не одумаюсь и не соглашусь, то привезет меня в
лагерь к злодею, и с вами-де то же будет, что с Лизаветой Харловой. Я
просила Алексея Ивановича дать мне подумать. Он согласился ждать еще три
дня; а коли через три дня за него не выду, так уж никакой пощады не будет.
Батюшка Петр Андреич! вы один у меня покровитель; заступитесь за меня,
бедную. Упросите генерала и всех командиров прислать к нам поскорее сикурсу
да приезжайте сами, если можете. Остаюсь вам покорная бедная сирота
Марья Миронова".
Прочитав это письмо, я чуть с ума не сошел. Я пустился в город, без
милосердия пришпоривая бедного моего коня. Дорогою придумывал я и то и
другое для избавления бедной девушки и ничего не мог выдумать. Прискакав в
город, я отправился прямо к генералу и опрометью к нему вбежал.
Генерал ходил взад и вперед по комнате, куря свою пенковую трубку.
Увидя меня, он остановился. Вероятно, вид мой поразил его; он заботливо
осведомился о причине моего поспешного прихода.
- Ваше превосходительство, - сказал я ему, - прибегаю к вам как к отцу
родному; ради бога, не откажите мне в моей просьбе: дело идет о счастии всей
моей жизни.
- Что такое, батюшка? - спросил изумленный старик. - Что я могу для
тебя сделать? Говори.
- Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и полсотни
казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.
Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошел
(в чем почти и не ошибался).
- Как это? Очистить Белогорскую крепость? - сказал он наконец.
- Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.
- Нет, молодой человек, - сказал он, качая головою. - На таком великом
расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от коммуникации с главным
стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу. Пресеченная
коммуникация...
Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения, и спешил его
прервать.
- Дочь капитана Миронова, - сказал я ему, - пишет ко мне письмо: она
просит помощи; Швабрин принуждает ее выйти за него замуж.
- Неужто? О, этот Швабрин превеликий Schelm {2}, и если попадется ко
мне в руки, то я велю его судить в двадцать четыре часа, и мы расстреляем
его на парапете крепости! Но покамест надобно взять терпение...
- Взять терпение! - вскричал я вне себя. - А он между тем женится на
Марье Ивановне!..
- О! - возразил генерал. - Это еще не беда: лучше ей быть покамест
женою Швабрина: он теперь может оказать ей протекцию; а когда его
расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в
девках не сидят; то есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе
мужа, нежели девица.
- Скорее соглашусь умереть, - сказал я в бешенстве, - нежели уступить
ее Швабрину!
- Ба, ба, ба, ба! - сказал старик. - Теперь понимаю: ты, видно, в Марью
Ивановну влюблен. О, дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу
дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы
неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
Я потупил голову; отчаяние мною овладело. Вдруг мысль мелькнула в
голове моей: в чем оная состояла, читатель увидит из следующей главы, как
говорят старинные романисты.