Глава IV - КАПИТАНСКАЯ ДОЧКА - А.С.Пушкин

Оглавление

ПОЕДИНОК - Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру! Княжнин.
Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась
для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я
принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич,
вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и
простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось
с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои
хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья
Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел
благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к
доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о
котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с
Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не
беспокоился.
Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой
крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по
собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы
все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них,
дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение
креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне
пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а
иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где
обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим
с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околотке. С А. И.
Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его
становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи
коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье
Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.
Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие
царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.
Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего
времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после,
очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я
доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут
благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к
Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения
стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и
прочел ему следующие стишки:

Мысль любовну истребляя,
Тщусь прекрасную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю вольность получить!
Но глаза, что мя пленили,
Всеминутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокрушили мой покой.
Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной,
Зря меня в сей лютой части,
И что я пленен тобой.

- Как ты это находишь? - спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани,
мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно
снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.
- Почему так? - спросил я его, скрывая свою досаду.
- Потому, - отвечал он, - что такие стихи достойны учителя моего,
Василья Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные
куплетцы.
Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих
и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел,
вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих
сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. "Посмотрим, - сказал он, -
сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу
графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в
нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?"
- Не твое дело, - отвечал я нахмурясь, - кто бы ни была эта Маша. Не
требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.
- Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! - продолжал
Швабрин, час от часу более раздражая меня, - но послушай дружеского совета:
коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.
- Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.
- С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к
тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.
Кровь моя закипела.
- А почему ты об ней такого мнения? - спросил я, с трудом удерживая
свое негодование.
- А потому, - отвечал он с адской усмешкою,- что знаю по опыту ее нрав
и обычай.
- Ты лжешь, мерзавец! - вскричал я в бешенстве, - ты лжешь самым
бесстыдным образом.
Швабрин переменился в лице.
- Это тебе так не пройдет, - сказал он, стиснув мне руку. - Вы мне
дадите сатисфакцию.
- Изволь; когда хочешь! - отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я
готов был растерзать его.
Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках:
по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушенья на зиму. "А, Петр
Андреич! - сказал он, увидя меня, - добро пожаловать! Как это вас бог
принес? по какому делу, смею спросить?" Я в коротких словах объяснил ему,
что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть
моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня
свои единственный глаз. "Вы изволите говорить, - сказал он мне, - что хотите
Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли?
смею спросить".
- Точно так.
- Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем
побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы
его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье - и
разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего
ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем
Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что
это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?
Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при
своем намерении. "Как вам угодно, - сказал Иван Игнатьич, - делайте как
разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся,
что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под
турку: всего насмотрелся".
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич
никак не мог меня понять. "Воля ваша, - сказал он. - Коли уж мне и вмешаться
в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы,
что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не
благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры..."
Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать
коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него
отступиться.
Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался
казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и
избегнуть докучных вопросов; но, признаюсь, я не имел того хладнокровия,
которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В
этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна
нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в
последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин
явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с
Иваном Игнатьичем. "Зачем нам секунданты, - сказал он мне сухо, - без них
обойдемся". Мы условились драться за скирдами, что находились подле
крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы
разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости
проболтался.
"Давно бы так, - сказал он мне с довольным видом, - худой мир лучше
доброй ссоры, а и нечестен, так здоров".
- Что, что, Иван Игнатьич? - сказала комендантша, которая в углу гадала
в карты, - я не вслушалась.
Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое
обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел к нему на
помощь.
- Иван Игнатьич, - сказал он, - одобряет нашу мировую.
- А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?
- Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.
- За что так?
- За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.
- Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?
- Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при
мне, а я затянул мою любимую:
Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь...
Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил,
что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не
понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания.
От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все
они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить
стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.
Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом
и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и
лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.
На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая
моего противника. Вскоре и он явился. "Нас могут застать, - сказал он мне, -
надобно поспешить". Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили
шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять
инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою;
солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном
Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
Мы вошли в комендантский дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив
торжественно: "привел!" Нас встретила Василиса Егоровна. "Ах, мои батюшки!.
На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван
Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда
ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр
Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей
Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не
верует; а ты-то что? туда же лезешь?"
Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: "А слышь
ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в
воинском артикуле". Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в
чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. "При всем
моем уважении к вам, - сказал он ей хладнокровно, - не могу не заметить, что
напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте
это Ивану Кузмичу: это его дело". - "Ах! мой батюшка! - возразила
комендантша, - да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич!
Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у
них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб
молили у бога прощения да каялись перед людьми".
Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно
бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас
друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от
коменданта по-видимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. "Как вам
не стыдно было, - сказал я ему сердито, - доносить на нас коменданту после
того, как дали мне слово того не делать?" - "Как бог свят, я Ивану Кузмичу
того не говорил, - отвечал он, - Василиса Егоровна выведала все от меня. Она
всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что все так
кончилось". С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине.
"Наше дело этим кончиться не может", - сказал я ему. "Конечно, - отвечал
Швабрин, - вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами,
вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет
притворяться. До свидания!" И мы расстались как ни в чем не бывали.
Возвратясь к коменданту, я, по обыкновению своему, подсел к Марье
Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была
хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию
выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным.
"Я так и обмерла, - сказала она, - когда сказали нам, что вы намерены биться
на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно
б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и
совестию и благополучием тех, которые... Но я уверена, что не вы зачинщик
ссоры. Верно, виноват Алексей Иваныч".
- А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?
- Да так... он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень
мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не
нравилась. Это меня беспокоило бы страх.
- А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему, или нет?
Марья Ивановна заикнулась и покраснела.
- Мне кажется, - сказала она, - я думаю, что нравлюсь.
- Почему же вам так кажется?
- Потому что он за меня сватался.
- Сватался! Он за вас сватался? Когда же?
- В прошлом году. Месяца два до вашего приезда.
- И вы не пошли?
- Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и
хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под
венцом при всех с ним поцеловаться... Ни за что! ни за какие благополучия!
Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял
упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу
взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие
повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой
и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать
дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал
ожидать удобного случая.
Я дожидался недолго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз
перо в ожидании рифмы, Швабрин постучался под моим окошком. Я оставил перо,
взял шпагу и к нему вышел. "Зачем откладывать? - сказал мне Швабрин, - за
нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает". Мы отправились
молча. Опустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили
шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре,
бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и
воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника.
Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что
Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в
самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся и
увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке... В это самое
время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился
чувств.