Отрывок - А.С.Пушкин

Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы
(признаться, кроме права ставить винительный вместо родительного падежа
посла частицы не и кой-каких еще так называемых стихотворческих вольностей,
мы никаких особенных преимуществ за стихотворцами не ведаем) - как бы то ни
было, несмотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим
невыгодам и неприятностям. Не говорю о их обыкновенном гражданском
ничтожестве и бедности, вошедшей в пословицу; о зависти и клевете братьи,
коих они делаются жертвами, если они в славе, о презрении и насмешках, со
всех сторон падающих на них, если произведения их не нравятся - но что,
кажется, может сравниться с несчастием для них неизбежимым; разумеем
суждения глупцов? Однако же и сие горе, как оно ни велико, не есть крайним
еще для них. - Зло самое горькое, самое нестерпимое для стихотворца - есть
его звание, прозвище, коим он заклеймен и которое никогда его не покидает.
Публика смотрит на него как на свою собственность, считает себя вправе
требовать от него отчета в малейшем шаге. По ее мнению, он рожден для ее
удовольствия и дышит для того только, чтоб подбирать рифмы. Требуют ли
обстоятельства присутствия его в деревне, при возвращении его первый
встречный спрашивает его: не привезли ли вы нам чего-нибудь нового? - Явится
ль он в армию, чтоб взглянуть на друзей и родственников, публика требует
непременно от него поэмы на последнюю победу, и газетчики сердятся, почему
долго заставляет он себя ждать. Задумается ли он о расстроенных своих делах,
о предположении семейственном, о болезни милого ему человека - тотчас уже
пошлая улыбка сопровождает пошлое восклицание: верно изволите сочинять.
Влюбится ли он, - красавица его нарочно покупает себе альбом и ждет уже
элегии. Приедет ли он к соседу поговорить о деле или просто для развлечения
от трудов, сосед кличет своего сынка и заставляет мальчишку читать стихи
такого-то, и мальчишка самым жалостным голосом угощает стихотворца его же
изуродованными стихами. А это еще называется торжеством. Каковы же должны
быть невзгоды? Не знаю, но последние легче, кажется, переносить. По крайней
мере один из моих приятелей, известный стихотворец, признавался, что сии
приветствия, вопросы, альбомы и мальчишки до такой степени бесили его, что
поминутно принужден он был удерживаться от какой-нибудь грубости и твердить
себе, что эти добрые люди не имели, вероятно, намерения вывести его из
терпения...
Мой приятель был самый простой и обыкновенный человек, хотя и
стихотворец. Когда находила на него такая дрянь (так называл он
вдохновение), то он запирался в своей комнате и писал в постеле с утра до
позднего вечера, одевался наскоро, чтоб пообедать в ресторации, выезжал часа
на три, возвратившись, опять ложился в постелю и писал до петухов. Это
продолжалось у него недели две, три, много месяц, и случалось единожды в
год, всегда осенью. Приятель мой уверял меня, что он только тогда и знал
истинное счастие. Остальное время года он гулял, читая мало и не сочиняя
ничего, и слыша поминутно неизбежимый вопрос: скоро ли вы нас подарите новым
произведением пера вашего? Долго дожидалась бы почтеннейшая публика подарков
от моего приятеля, если б книгопродавцы не платили ему довольно дорого за
его стихи. Имея поминутно нужду в деньгах, приятель мой печатал свои
сочинения и имел удовольствие потом читать о них печатные суждения (см.
выше), что называл он в своем энергическом просторечии - подслушивать у
кабака, что говорят об нас холопья.
Приятель мой происходил от одного из древнейших дворянских наших родов,
чем и тщеславился со всевозможным добродушием. Он столько же дорожил тремя
строчками летописца, в коих упомянуто было о предке его, как модный
камер-юнкер тремя звездами двоюродного своего дяди. Будучи беден, как и
почти все наше старинное дворянство, он, подымая нос, уверял, что никогда не
женится или возьмет за себя княжну Рюриковой крови, именно одну из княжен
Елецких, коих отцы и братьи, как известно, ныне пашут сами и, встречаясь
друг со другом на своих бороздах, отряхают сохи и говорят: "Бог помочь,
князь Антип Кузьмич, а сколько твое княжое здоровье сегодня напахало?" -
"Спасибо, князь Ерема Авдеевич..." - Кроме сей маленькой слабости, которую,
впрочем, относим мы к желанию подражать лорду Байрону, продававшему также
очень хорошо свои стихотворения, приятель мой был un homme tout rond,
человек совершенно круглый, как говорят французы, homo quadratus, человек
четвероугольный, по выражению латинскому - по-нашему очень хороший человек.
Он не любил общества своей братьи литераторов, кроме весьма, весьма
немногих. Он находил в них слишком много притязаний - у одних на колкость
ума, у других на пылкость воображения, у третьих на чувствительность, у
четвертых на меланхолию, на разочарованность, на глубокомыслие, на
филантропию, на мизантропию, иронию и проч. и проч. Иные казались ему
скучными по своей глупости, другие несносными по своему тону, третьи гадкими
по своей подлости, четвертые опасными по своему двойному ремеслу, - вообще
слишком самолюбивыми и занятыми исключительно собою да своими сочинениями.
Он предпочитал им общество женщин и светских людей, которые, видя его
ежедневно, переставали с ним чиниться и избавляли его от разговоров об
литературе и от известного вопроса: не написали ли чего-нибудь новенького?
Мы распространились о нашем приятеле по двум причинам: во-первых,
потому что он есть единственный литератор, с которым удалось нам коротко
познакомиться, - во-вторых, что повесть, предлагаемая ныне читателю, слышана
нами от него.

Сей отрывок составлял, вероятно, предисловие к повести, ненаписанной
или потерянной. Мы не хотели его уничтожить...