Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений - А.С.Пушкин

Сколь ни удален я моими привычками и правилами от полемики всякого
роду, еще не отрекся я совершенно от права самозащищения.

Southey.

У одного из наших известных писателей спрашивали, зачем не возражал он
никогда на критики. Критики не понимают меня, отвечал он, а я не понимаю
моих критиков. Если будем судиться перед публикою, вероятно и она нас не
поймет. Это напоминает старинную эпиграмму:

Глухой глухого звал к суду судьи глухого,
Глухой кричал: моя им сведена корова.
Помилуй, возопил глухой тому в ответ,
Сей пустошью владел еще покойный дед.
Судья решил: почто ж идти вам брат на брата:
Не тот и не другой, а девка виновата.

Можно не удостоивать ответом своих критиков (как аристократически
говорит сам о себе издатель "Истории русского народа"), когда нападения суть
чисто литературные и вредят разве одной продаже разбраненной книги. Но из
уважения к себе не должно по лености или добродушию оставлять без внимания
оскорбительные личности и клеветы, ныне, к несчастию, слишком обыкновенные.
Публика не заслуживает такого неуважения.
Если в течение 16-летней авторской жизни я никогда не отвечал ни на
одну критику (не говорю уж о ругательствах), то сие происходило, конечно, не
из презрения.
Состояние критики само по себе показывает степень образованности всей
литературы вообще. Если приговоры журналов наших достаточны для нас, то из
сего следует, что мы не имеем еще нужды ни в Шлегелях, ни даже в Лагарпах.
Презирать критику значит презирать публику (чего боже сохрани). Как наша
словесность с гордостию может выставить перед Европою "Историю" Карамзина,
несколько од, несколько басен, пэан 12 года Жуковского, перевод "Илиады",
несколько цветов элегической поэзии, - так и наша критика может представить
несколько отдельных статей, исполненных светлых мыслей и важного остроумия.
Но они являлись отдельно, в расстоянии одна от другой, и не получили еще
веса и постоянного влияния. Время их еще не приспело.
Не отвечал я моим критикам не потому также, чтоб недоставало во мне
веселости или педантства; не потому, чтоб я не полагал в сих критиках
никакого влияния на читающую публику. Я заметил, что самое неосновательное
суждение, глупое ругательство получает вес от волшебного влияния типографии.
Нам все еще печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть
глупо или несправедливо? ведь это напечатано! Но признаюсь, мне совестно
было идти судиться перед публикою и стараться насмешить ее (к чему ни
малейшей не имею склонности). Мне было совестно для опровержения критик
повторять школьные или пошлые истины, толковать об азбуке и риторике,
оправдываться там, где не было обвинений, а, что всего затруднительнее,
важно говорить: Et moi je vous soutiens que mes vers sont tres bons {1}.
Ибо критики наши говорят обыкновенно: это хорошо, потому что прекрасно,
а это дурно, потому что скверно. Отселе их никак не выманишь.
Еще причина, и главная: леность. Никогда не мог я до того рассердиться
на непонятливость или недобросовестность, чтоб взять перо и приняться за
возражения и доказательства. Нынче, в несносные часы карантинного
заключения, не имея с собою ни книг, ни товарища, вздумал я для
препровождения времени писать возражения не на критики (на это никак не могу
решиться), но на обвинения нелитературные, которые нынче в большой моде.
Смею уверить моего читателя (если господь пошлет мне читателя), что глупее
сего занятия отроду ничего не мог я выдумать.

Один из великих наших сограждан сказал однажды мне (он удостоивал меня
своего внимания и часто оспоривал мои мнения), что если у нас была бы
свобода книгопечатания, то он с женой и детьми уехал бы в Константинополь.
Все имеет свою злую сторону - и неуважение к чести граждан, и удобность
клеветы суть одни из главнейших невыгод свободы тиснения. У нас, где
личность ограждена цензурою, естественно нашли косвенный путь для личной
сатиры, именно обиняки. Первым примером обязаны мы **, который в своем
журнале напечатал уморительный анекдот о двух китайских журналистах, которых
судия наказал бамбуковою палкою за плутни, унижающие честное звание
литератора. Этот китайский анекдот так насмешил публику и так понравился
журналистам, что с тех пор, коль скоро газетчик прогневался на кого-нибудь,
тотчас в листках его является известие из-за границы (и большею частию из-за
китайской), в коем противник расписан самыми черными красками, в лице
какого-нибудь вымышленного или безыменного писателя. Большею частию сии
китайские анекдоты, если не делают чести изобретательности и остроумию
сочинителя, по крайней мере достигают цели своей по злости, с каковой они
написаны. Не узнавать себя в пасквиле безыменном, но явно направленном, было
бы малодушием. Тот, о котором напечатают, что человек такого-то звания,
таких-то лет, таких-то примет крадет, например, платки из карманов -
все-таки должен отозваться и вступиться за себя, конечно не из уважения к
газетчику, но из уважения к публике. Что за аристократическая гордость,
дозволять всякому негодяю швырять в вас грязью. Английский лорд равно не
отказывается и от поединка на кухенрейтерских пистолетах с учтивым
джентельменом и от кулачного боя с пьяным конюхом. Один из наших
литераторов, бывший, говорят, в военной службе, отказывался от пистолетов
под предлогом, что на своем веку он видел более крови, чем его противник
чернил. Отговорка забавная, но в таком случае что прикажете делать с тем,
который, по выражению Шатобриана, comme un de noble race, outrage et ne se
bat pas? {2}
Однажды (официально) напечатал кто-то, что такой-то французский
стихотворец, подражатель Байрону, печатающий критические статьи в
"Литературной газете", человек подлый и безнравственный, а что такой-то
журналист, человек умный, скромный, храбрый, служил с честью сперва одному
отечеству, потом другому и проч. Француз отвечал подлинно так, что скромный
и храбрый журналист об двух отечествах, вероятно, долго будет его помнить.
On en rit, j'en ris encor moi-meme {3}.

В другой газете объявили, что я собою весьма неблагообразен и что
портреты мои слишком льстивы. На эту личность я не отвечал, хотя она глубоко
меня тронула.
Иной говорит: какое дело критику или читателю, хорош ли я собой или
дурен, старинный ли дворянин или из разночинцев, добр ли или зол, ползаю ли
я в ногах сильных или с ними даже не кланяюсь, играю ли я в карты, и тому
под. Будущий мой биограф, коли бог пошлет мне биографа, об этом будет
заботиться. А критику и читателю дело до моей книги и только. Суждение,
кажется, поверхностное. Нападения на писателя и оправдания, коим подают они
повод, суть важный шаг к гласности прений о действиях так называемых
общественных лиц (hommes publics), к одному из главнейших условий
высокообразованных обществ. В сем отношении и писатели, справедливо
заслуживающие презрение наше, ругатели и клеветники, приносят истинную
пользу: мало-помалу образуется и уважение к личной чести гражданина, и
возрастает могущество общего мнения, на котором в просвещенном народе
основана чистота его нравов.
Таким образом, дружина ученых и писателей, какого б рода они ни были,
всегда впереди во всех набегах просвещения, на всех приступах
образованности. Не должно им малодушно негодовать на то, что вечно им
определено выносить первые выстрелы и все невзгоды, все опасности.

Недавно в Пекине случилось очень забавное происшествие. Некто из класса
грамотеев, написав трагедию, долго не отдавал ее в печать - но читал ее
неоднократно в порядочных пекинских обществах и даже вверял свою рукопись
некоторым мандаринам. Другой грамотей (следуют китайские ругательства) или
подслушал трагедию из прихожей (что, говорят, за ним важивалось) или
тихонько взял рукопись из шкатулки мандарина (что в старину также с ним
случалось) и склеил на скору руку из довольно нескладной трагедии
чрезвычайно скучный роман. Грамотей-трагик, человек бесталанный, но смирный,
поворчав немного, оставил было в покое похитителя, но грамотей-романист,
человек ловкий и беспокойный, опасаясь быть обличенным, первый стал кричать
изо всей мочи, что трагик Фан Хо обокрал его бесстыдным образом. Трагик Фан
Хо, рассердясь не на шутку, позвал романиста Фан Хи в совестный Пекинский
суд и проч. и проч.

Сам съешь {1}. Сим выражением в энергическом наречии нашего народа
заменяется более учтивое, но столь же затейливое выражение: "обратите это на
себя". То и другое употребляется нецеремонными людьми, которые пользуются
удачно шутками и колкостями своих же противников. "Сам съешь" есть ныне
главная пружина нашей журнальной полемики. - Является колкое стихотворение,
в коем сказано, что Феб, усадив было такого-то, велел его после вывести
лакею, за дурной тон и заносчивость, нестерпимую в хорошем обществе, - и
тотчас в ответ явилась эпиграмма, где то же самое пересказано немного
похуже, с надписью: "сам съешь".
Поэту вздумалось описать любопытное собрание букашек. - Сам ты букашка,
закричали бойкие журналы, и стихи-то твои букашки, и друзья-то твои букашки.
Сам съешь.
Господа чиновные журналисты вздумали было напасть на одного из своих
собратиев за то, что он не дворянин. Другие литераторы позволили себе
посмеяться над нетерпимостию дворян-журналистов. Осмелились спросить, кто
сии феодальные бароны, сии незнакомые рыцари, гордо требующие гербов и
грамот от смиренной братии нашей? Что же они в ответ? Помолчав немного,
господа чиновные журналисты с жаром возразили, что в литературе дворянства
нет, что чваниться своим дворянством перед своею братьею (особенно мещанам
во дворянстве) уморительно смешно, что и настоящему дворянину 600-летние его
грамоты не помогут в плохой прозе или посредственных стихах. Ужасное "сам
съешь"! К несчастию, в "Литературной газете" отыскали, кто были
аристократические литераторы, открывшие гонение на недворянство. А
публика-то что? а публика, как судия беспристрастный и благоразумный, всегда
соглашается с тем, кто последний жалуется ей. Например, в сию минуту она
покамест совершенно согласна с нашим мнением: то есть, что "сам съешь"
вообще показывает или мало остроумия или большую надеянность на беспамятство
читателей и что фиглярство и недобросовестность унижают почтенное звание
литераторов, как сказано в Китайском анекдоте Э 1.

Мы так привыкли читать ребяческие критики, что они даже нас и не
смешат. Но что сказали бы мы, прочитав, например, следующий разбор Расиновой
"Федры" (если б, к несчастию, написал ее русский и в наше время).
"Нет ничего отвратительнее предмета, избранного г. сочинителем. Женщина
замужняя, мать семейства, влюблена в молодого олуха, побочного сына ее мужа
(!!!). Какое неприличие! Она не стыдится в глаза ему признаваться в
развратной страсти своей (!!!!). Сего недовольно: сия фурия, употребляя во
зло глупую легковерность супруга своего, взносит на невинного Ипполита
гнусную небывальщину, которую из уважения к нашим читательницам не смеем
даже объяснить!!! Злой старичишка, не входя в обстоятельства, не разобрав
дела, проклинает своего собственного сына (!!) - после чего Ипполита
разбивают лошади (!!!); Федра отравливается, ее гнусная наперсница
утопляется, и точка. И вот что пишут, не краснея, писатели, которые и проч.
(тут личности и ругательства); вот до какого разврата дошла у нас
литература, кровожадная, развратная ведьма с прыщиками на лице!" - Шлюсь на
совесть самих критиков. Не так ли, хотя и более кудрявым слогом, разбирают
они каждый день сочинения, конечно не равные достоинством произведениям
Расина, но, верно, ничуть не предосудительнее оных в нравственном отношении.
Спрашиваем: должно ли и можно ли серьезно отвечать на таковые критики, хотя
б они были писаны и по-латыни, а приятели называли это глубокомыслием?
Если б "Недоросль", сей единственный памятник народной сатиры,
"Недоросль", которым некогда восхищалась Екатерина и весь ее блестящий двор,
если б "Недоросль" явился в наше время, то в наших журналах, посмеясь над
правописанием Фонвизина, с ужасом заметили бы, что Простакова бранит Палашку
канальей и собачьей дочерью, а себя сравнивает с сукою (!!). "Что скажут
дамы! - воскликнул бы критик, - ведь эта комедия может попасться дамам!" - В
самом деле страшно! Что за нежный и разборчивый язык должны употреблять
господа сии с дамами! Где бы, как бы послушать! А дамы наши (бог им судья!)
их и не слушают и не читают, а читают этого грубого В. Скотта, который никак
не умеет заменять просторечие простомыслием.

"Граф Нулин" наделал мне больших хлопот. Нашли его (с позволения
сказать) похабным, - разумеется, в журналах, - в свете приняли его
благосклонно, и никто из журналистов не захотел за него заступиться. Молодой
человек ночью осмелился войти в спальню молодой женщины и получил от нее
пощечину! Какой ужас! как сметь писать такие отвратительные гадости? Автор
спрашивал, что бы на месте Натальи Павловны сделали петербургские дамы:
какая дерзость! Кстати о моей бедной сказке (писанной, буди сказано
мимоходом, самым трезвым и благопристойным образом) - подняли противу меня
всю классическую древность и всю европейскую литературу! Верю стыдливости
моих критиков; верю, что "Граф Нулин" точно кажется им предосудительным. Но
как же упоминать о древних, когда дело идет о благопристойности? И ужели
творцы шутливых повестей Ариост, Бокаччио, Лафонтен, Касти, Спенсер, Чаусер,
Виланд, Байрон известны им по одним лишь именам? ужели по крайней мере не
читали они Богдановича и Дмитриева? Какой несчастный педант осмелится
укорить "Душеньку" в безнравственности и неблагопристойности? Какой угрюмый
дурак станет важно осуждать "Модную жену", сей прелестный образец легкого и
шутливого рассказа? А эротические стихотворения Державина, невинного,
великого Державина? Но отстраним уже неравенство поэтического достоинства.
"Граф Нулин" должен им уступить и в вольности и в живости шуток.
Эти г. критики нашли странный способ судить о степени нравственности
какого-нибудь стихотворения. У одного из них есть 15-летняя племянница, у
другого 15-летняя знакомая - и все, что по благоусмотрению родителей еще не
дозволяется им читать, провозглашено неприличным, безнравственным, похабным
etc! как будто литература и существует только для 16-летних девушек!
Вероятно, благоразумный наставник не дает в руки ни им, ни даже их братцам
полных собраний сочинений ни единого классического поэта, особенно древнего.
На то издаются хрестоматии, выбранные места и тому под. Но публика не
15-летняя девица и не 13-летний мальчик. Она, слава богу, может себе
прочесть без опасения и сказки доброго Лафонтена, и эклогу доброго Виргилия,
и все, что про себя читают сами г. критики, если критики наши что-нибудь
читают, кроме корректурных листов своих журналов.
Все эти господа, столь щекотливые насчет благопристойности, напоминают
Тартюфа, стыдливо накидывающего платок на открытую грудь Дорины, и
заслуживают забавное возражение горничной:

Vous etes donc bien tendre a la tentation
Et la chair sur vos sens fait grande impression!
Certes, je ne sais pas quelle chaleur vous monte:
Mais a convoiter, moi, je ne suis point si prompte,
Et je vous verrais nu, du haut jusque en bas
Que toute votre peau ne me tenterait pas {4}.

В "Вестнике Европы" с негодованием говорили о сравнении Нулина с котом,
цапцарапствующим кошку (забавный глагол: цапцарапствую, цапцарапствуешь,
цапцарапствует). Правда, во всем "Графе Нулине" этого сравнения не
находится, так же как и глагола цапцарапствую; но хоть бы и было, что за
беда?

Безнравственное сочинение есть то, коего целию или действием бывает
потрясение правил, на коих основано счастие общественное или человеческое
достоинство. Стихотворения, коих цель горячить воображение любострастными
описаниями, унижают поэзию, превращая ее божественный нектар в
воспалительный состав, а музу в отвратительную Канидию. Но шутка,
вдохновенная сердечной веселостию и минутной игрою воображения, может
показаться безнравственною только тем, которые о нравственности имеют
детское или темное понятие, смешивая ее с нравоучением, и видят в литературе
одно педагогическое занятие.

Кстати: начал я писать с 13-летнего возраста и печатать почти с того же
времени. Многое желал бы я уничтожить, как недостойное даже и моего
дарования, каково бы оно ни было. Иное тяготеет, как упрек, на совести
моей... По крайней мере не должен я отвечать за перепечатание грехов моего
отрочества, а тем паче за чужие проказы. В альманахе, изданном г-ном
Федоровым, между найденными бог знает где стихами моими, напечатана Идиллия,
писанная слогом переписчика стихов г-на Панаева. Г-н Бестужев, в предисловии
какого-то альманаха, благодарит какого-то г-на An. за доставление
стихотворений, объявляя, что не все удостоились напечатания.
Сей г-н An. не имел никакого права располагать моими стихами,
поправлять их по-своему и отсылать в альманах г. Бестужева вместе с
собственными произведениями стихи, преданные мною забвению или написанные не
для печати (например, "Она мила, скажу меж нами"), или которые простительно
мне было написать на 19 году, но непростительно признать публично в возрасте
более зрелом и степенном (например, "Послание к Юрьеву").
Перечитывая самые бранчивые критики, я нахожу их столь забавными, что
не понимаю, как я мог на них досадовать; кажется, если б хотел я над ними
посмеяться, то ничего не мог бы лучшего придумать, как только их
перепечатать безо всякого замечания. Однако ж я видел, что самое глупое
ругательство получает вес от волшебного влияния типографии. Нам все еще
печатный лист кажется святым. Мы все думаем: как может это быть глупо или
несправедливо? ведь это напечатано!

Отчего издателя "Литературной газеты" и его сотрудников называют
аристократами (разумеется, в ироническом смысле, пишут остроумно
журналисты)? В чем же состоит их аристократия? В том ли, что они дворяне? -
Нет; все журналы побожились уже, что над званием никто не имел и намерения
смеяться. Стало быть, в дворянской спеси? Нет; в "Литературной газете"
доказано, что главные сотрудники оной одни и вооружились противу сего
смешного чванства и заставили чиновных литераторов уважать собратьев мещан.
Может быть, в притязаниях на тон высшего общества? Нет; они стараются
сохранить тон хорошего общества; проповедуют сей тон и другим собратьям, но
проповедуют в пустыне. Не они гнушаются просторечием и заменяют его
простомыслием (niaiserie). (NB: не одно просторечие.) Не они поминутно
находят одно выражение бурлацким, другое мужицким, третье неприличным для
дамских ушей, и т. п. Не они толкуют вечно о будуарных читательницах, о
паркетных (?) дамах. Не они провозгласили себя опекунами высшего общества;
не они вечно пишут приторные статейки, где стараются подделаться под
светский тон так же удачно, как горничные и камердинеры пересказывают
разговоры своих господ. Не они comme un homme de noble race outragent et ne
se battent pas5). Не они разбирают дворянские грамоты и провозглашают
такого-то мещанином, такого-то аристократом; не они находят 600-летнее
дворянство мещанством, не они печатают свои портреты с гербами весьма
сомнительными. Отчего же они аристократы (разумеется, в ироническом смысле)?

В одной газете (почти официальной) сказано было, что прадед мой Абрам
Петрович Ганнибал, крестник и воспитанник Петра Великого, наперсник его (как
видно из собственноручного письма Екатерины II)7, отец Ганнибала,
покорившего Наварин (см. памятник, воздвигнутый в Царском Селе гр. Ф.Г.
Орлову), генерал-аншеф и проч. - был куплен шкипером за бутылку рому. Прадед
мой если был куплен, то, вероятно, дешево, но достался он шкиперу, коего имя
всякий русский произносит с уважением и не всуе. Простительно выходцу не
любить ни русских, ни России, ни истории ее, ни славы ее. Но не похвально
ему за русскую ласку марать грязью священные страницы наших летописей,
поносить лучших сограждан и, не довольствуясь современниками, издеваться над
гробами праотцев.

Возвратясь из-под Арзрума, написал я послание к князю **. В свете оно
тотчас было замечено, и... были мною недовольны. Светские люди имеют в
высокой степени этого рода чутье. Один журналист принял мое послание за
лесть итальянского аббата - и в статейке, заимствованной у "Минервы",
заставил вельможу звать меня по четвергам обедать. Так-то чувствуют они вещи
и так-то описывают светские нравы8.

Род мой один из самых старинных дворянских. Мы происходим от прусского
выходца Радши, или Рачи, человека знатного (мужа честна, говорит летописец),
приехавшего в Россию во время княжества святого Александра Ярославича
Невского (см. "Русский летописец" и "Историю Российского государства"). От
него произошли Пушкины, Мусины-Пушкины, Бобрищевы-Пушкины, Бутурлины,
Мятлевы, Поводовы и другие. Карамзин упоминает об одних Мусиных-Пушкиных (из
учтивости к покойному графу Алексею Ивановичу). В малом числе знатных родов,
уцелевших от кровавых опал царя Ивана Васильевича, историограф именует и
Пушкиных. В царствование Бориса Годунова Пушкины были гонимы и явным образом
обижаемы в спорах местничества. Г.Г. Пушкин, тот самый, который выведен в
моей трагедии, принадлежит к числу самых замечательных лиц той эпохи, столь
богатой историческими характерами. Другой Пушкин во время междуцарствия,
начальствуя отдельным войском, по словам Карамзина, один с Измайловым сделал
честно свое дело. При избрании Романовых на царство четверо Пушкиных
подписались под избирательною грамотою, а один из них, окольничий, под
соборным деянием о уничтожении местничества (что мало делает ему чести). При
Петре они были в оппозиции, и один из них, стольник Федор Алексеевич, был
замешан в заговоре Циклера и казнен вместе с ним и Соковниным. Прадед мой
был женат на меньшой дочери адмирала графа Головина, первого в России
андреевского кавалера и проч. Он умер очень молод и в заточении, в припадке
ревности или сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах.
Единственный его сын, дед мой Лев Александрович, во время мятежа 1762 года
остался верен Петру III, не хотел присягнуть Екатерине и был посажен в
крепость вместе с Измайловым (странная судьба сих имен!). См. Рюлиера и
Кастера. Чрез 2 года выпущен по приказанию Екатерины и всегда пользовался ее
уважением. Он уже никогда не вступал в службу и жил в Москве и своих
деревнях.
Если быть старинным дворянином значит подражать английскому поэту, то
сие подражание весьма невольное. Но что есть общего между привязанностию
лорда к своим феодальным преимуществам и бескорыстным уважением к мертвым
прадедам, коих минувшая знаменитость не может доставить нам ни чинов, ни
покровительства? Ибо ныне знать нашу большею частию составляют роды новые,
получившие существование свое уже при императорах.
Но от кого бы я ни происходил - от разночинцев, вышедших во дворяне,
или от исторического боярского рода, одного из самых старинных русских
родов, от предков, коих имя встречается почти на каждой странице истории
вашей, образ мнений моих от этого никак бы не зависел; и хоть нигде доныне я
его не обнаруживал и никому до него нужды нет, но отказываться от него я
ничуть не намерен.
Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я с кем бы то ни
было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне
необходимым и естественным сословием великого образованного народа. Смотря
около себя и читая старые наши летописи, я сожалел, видя, как древние
дворянские роды уничтожились, как остальные упадают и исчезают, как новые
фамилии, новые исторические имена, заступив место прежних, уже падают, ничем
не огражденные, и как имя дворянина, час от часу более униженное, стало
наконец в притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже
досужим балагурам!
Образованный француз иль англичанин дорожит строкою старого летописца,
в которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то
битве или в таком-то году возвратившегося из Палестины, но калмыки не имеют
ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважает
прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика
более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, то есть
историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство! Конечно, есть
достоинства выше знатности рода, именно: достоинство личное, но я видел
родословную Суворова, писанную им самим; Суворов не презирал своим
дворянским происхождением.
Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят, может быть, все наши
старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими
именами.

А. Читал ты замечание в Э 45 "Литературной газеты", где сравнивают
наших журналистов с демократическими писателями XVIII столетия?
Б. Читал.
А. Как же ты его находишь?
Б. Довольно неуместным.
А. Конечно, иначе нельзя и думать. Как не стыдно литераторам обижать
таким образом свою братью!
Б. Согласен.
А. Русские журналисты не заслуживали такого унизительного сравнения!
Б. А так извини:я с тобою не согласен.
А. Как так?
Б. Я было тебя не понял. Мне казалось, что ты находишь обиженными
демократических писателей XVIII столетия, которых (как очень хорошо сказано
в Газете) с нашими никаким образом сравнивать нельзя, - а между тем
сравнивают.
А. Да помилуй, эти французские писатели такие люди, что боже упаси!
посмотри, как негодуют наши журналисты от одной мысли быть им уподобленными.
Б. Да кто же эти французские писатели, о коих упомянуто в "Литературной
газете"?
А. А я почему знаю.
Б. Так я же тебе их назову: добродетельный Томас, прямодушный Дюкло,
твердый Шамфор и другие столь же умные, как честные люди, не бессмертные
гении, но литераторы с отличным талантом.
А. Зачем же обруганы они в "Литературной газете"?
Б. То-то я и говорю.
А. Как можно печатать такую клевету? Умные и честные литераторы станут
ли кричать: повесим их, повесим! и аристократов к фонарю.
Б. Извини, брат. Опять было тебя не понял. Этого в Газете не сказано...
А. Как не сказано? постой, она на мне... (вынимает из кармана Газету).
А ты прав, ты прав. Сказано только, что эпиграммы их приуготовили крики etc.
- Так неужто в самом деле эпиграммы приуготовили французскую революцию?
Б. О французской революции "Литературная газета" молчит, и хорошо
делает.
А. Помилуй, да посмотри же, читай: les aristocrates a la lanterne {6} и
повесим их, повесим. - Ca ira {7}.
Б. И ты видишь тут французскую революцию?
А. А ты что тут видишь, если смею спросить?
Б. Крики бешеной черни.
А. А что же значили эти крики?
Б. Что тогдашняя чернь остервенилась противу дворянства и вообще
противу всего, что не было чернь.
А. Вот я тебя и поймал: а отчего чернь остервенилась именно на
дворянство?
Б. Потому что с некоторых пор дворянство было ей представлено сословием
презренным и ненавистным.
А. Следственно, я и прав. В крике les aristocrates à la lanterne
вся революция.
Б. Ты не прав. В крике les aristocrates à la lanterne один
жалкий эпизод французской революции - гадкая фарса в огромной драме.
А. И честные и добрые писатели были тому причиною! Если и в самом деле,
то уж конечно неумышленно!
Б. Вероятно.
А. А propos {8}, какого ты мнения о Полиньяке?
Б. Милый мой, ты знаешь, что о политике я с тобою никогда не говорю.
А. Ну так обратимся к нашим литераторам. Читал ли ты, как отделала
"Пчела" всю "Литературную газету", издателя и сотрудников за это замечание?
Б. Нет еще.
А. Так прочти же (дает ему журналы).
Б. Что значат эти точки?
А. Ах! я спрашивал - тут были ругательства ужасные, да цензор не
пропустил.
Б. (отдавая журнал). Жаль, в этих ругательствах, может быть, был смысл,
а в строках печатных его нет.
А. Вот тебе еще что-то (дает другой журнал).
Б. (прочитав). Тут и ругательства есть, а смысла все-таки не более.
А. Так ты, видно, стоишь за "Литературную газету".Давно ль ты сделался
аристократом?
Б. Как аристократом? что такое аристократ?
А. Что такое аристократ? о, да ты журналов не читаешь! Вот видишь ли:
издатель "Литературной газеты" и сотрудники его, и читатели его - все
аристократы (разумеется, в ироническом смысле).
Б. Воля твоя, я смысла тут никакого не вижу. Будучи сам литератором, я
читаю "Литературную газету": ибо мне любопытно знать ее мнения; мне досадно
видеть в ней иногда личности и колкости, ответы, возражения, мелочную войну,
которую не худо предоставить литературным башкирцам; но никогда я не видал в
"Литературной газете" ни дворянской спеси, ни гонения на прочие сословия.
Дворяне ли барон Дельвиг, кн. Вяземский, Пушкин, Баратынский и пр., мне до
того и дела нет. Они об этом не толкуют. Заступясь за грамотное купечество в
лице г-на Полевого, они сделали хорошо, заступясь ныне за просвещенное
дворянство, они сделали еще лучше.
А. Воля твоя, замечание "Литературной газеты"могло повредить невинным.
Б. Что ты, шутишь, или сам ты невинный - кто же сии невинные?
А. Как кто? Издатели "Северной пчелы".
Б. Так успокойся ж. Образ мнения почтенных издателей "Северной пчелы"
слишком хорошо известен, и "Литературная газета" повредить им не может, а г.
Полевой в их компании под их покровительством может быть безопасен.
А. Что значит avis au lecteur?9) к кому это относится? ты скажешь к
журналистам, а я так думаю, не к цензуре ли?
Б. Да хоть бы и к цензуре, что за беда. Уж если существует у нас
цензура, то не худо оградить и сословия, как ограждены частные лица от явных
нападений злонамеренности. Позволяется и нужно нападать на пороки и слабости
каждого сословия. Но смеяться над сословием потому только, что оно такое-то
сословие, а не другое, нехорошо и непозволительно. И на кого журналисты наши
нападают? Ведь не на новое дворянство, получившее свое начало при Петре I и
императорах и по большей части составляющее нашу знать, истинную, богатую и
могущественную аристократию - pas si b ête10). Наши журналисты перед
этим дворянством вежливы до крайности. Они нападают именно на старинное
дворянство, кое ныне, по причине раздробленных имений, составляет у нас род
среднего состояния, состояния почтенного, трудолюбивого и просвещенного,
состояния, коему принадлежит и большая часть наших литераторов. Издеваться
над ним (и еще в официальной газете) нехорошо - и даже неблагоразумно.
Подумай о том, что значит у нас сие дворянство вообще и в каком отношении
находится оно к народу... Нужно ли тебе еще объяснений?
А. Нет, понимаю, очень хорошо понимаю. Кажется, ты прав. Но почему же
некоторые журналы вступились с такою братскою горячностию за "Северную
пчелу"?
Б. Потому что свой своему поневоле брат.
А. Отчего же замечание Газеты показалось сначала столь предосудительным
даже людям самым благомыслящим и благородным?
Б. Потому что политические вопросы никогда не бывали у нас разбираемы.
Журналы наши, ненарочно наступив на один из таковых вопросов, сами
испугались движения, ими произведенного. Нет прения без двух противных
сторон; ты политикой занимаешься, и это тебе понятно, не правда ли?
Демократические наши журналы, напав на дворянство...
А. Опять демократические журналы! Какой ты неблагонамеренный.
Б. Как же ты прикажешь назвать журналы, объявившие себя противу
аристократии? В прямом или переносном смысле, все таки они демократические
журналы. Итак, эти журналы, нападая на дворянство, должны были найти отпор,
и нашли его в Газете Литературной. Все это естественно и даже утешительно.
Но повторяю, вопросы политические еще для нас новость...
А. Знаешь ли ты что? Мне хочется разговор наш передать издателю
"Литературной газеты", чтоб он напечатал его себе в оправдание.
Б. И хорошо сделает. Есть обвинения, которые не должны быть оставлены
без возражений, от кого б они, впрочем, ни происходили.

1 Происхождение сего слова: остроумный человек показывает шиш и говорит
язвительно: съешь, а догадливый противник отвечает: сам съешь. (Замечание
для будуарных или даже для паркетных дам, как журналисты называют дам, им
незнакомых.) (Прим. Пушкина.)
2 Голиков говорит, что он был прежде камердинером у государя, но что
Петр, заметя в нем дарования и проч. Голиков ошибся. У Петра I не было
камердинеров, прислуживали ему денщики, между прочими Орлов и Румянцев -
родоначальники исторических фамилии. (Прим. Пушкина.)
3 Примечание. Будем справедливы: г-на Полевого нельзя упрекнуть в
низком подобострастии пред знатными, напротив: мы готовы обвинить его в
юношеской заносчивости, не уважающей ни лет, ни звания, ни славы и
оскорбляющей равно память мертвых и отношения к живым. (Прим. Пушкина.)