Часть 1 - Аполлон Григорьев - Реализм и идеализм в нашей литературе

Повсеместное господство так называемого реализма в искусстве и литературе вообще и в нашей литературе в особенности - факт почти что общепризнанный. Но что именно такое реализм, равно как и что такое противуполагаемый ему идеализм, мы или не знаем вовсе, или забыли (после Белинского), или знаем очень смутно. Обыкновенно мы думаем - если слово "думаем" приложимо к неясным, почти что безотчетным головным данным,-- вот как.

Со смертию Байрона, Пушкина, Лермонтова, Мицкевича идеализм в искусстве кончился - это были его последние могучие представители, последние, которые сообщали ему силу и обаяние. В чем заключались сущность, сила и обаяние их идеализма - противополагаемого реализму современных нам писателей, мы не определили, да, может быть, даже полагаем, что и определять не стоит. В лиризме ли, то есть в некоторой сверхобычности (чтобы не сказать сверхъестественности) взгляда на жизнь (миросозерцания) и строя чувствований - в способе ли изображения жизни чертами более широкими, чем подробными, и более синтетическими, чем аналитическими,-- в протесте ли, наконец, и тревожном недовольстве действительностию,-- неизвестно. Да и не все ли равно - думаем мы! В лиризме, так в лиризме,-- в протесте, так в протесте! Дело в том, что "боги" отошли, а "божки" нам надоели своим чисто личным, иногда странным и капризным, иногда даже совершенно никому, кроме их самих, не понятным лиризмом. Нам надоели давно (и совершенно справедливо, можно прибавить) и "гордые страданья"1 и "права проклятия"2 поэтиков с голоса Лермонтова - нам надоели и воспроизведения античных созерцаний и чувствований - дошедшие, наконец, до наивного, но нисколько не забавного цинизма в стихах какого-нибудь г. Тура: мы и Майкова-то с его строгою красотою форм терпим только по старой вере и старой памяти. Нам надоели и тонко-капризные ощущения поэтов фаланги Гейне...3 Нам надоели и анализы исключительных натур, поставленных в исключительные положения в повестях сороковых годов: они чуть что так же не смешны нам с их глубокими, мечтательно-затаенными или враждующими с каким-нибудь губернским или уездным мирком страстями, с их протестом против душной и грязной действительности, не понимающей их исключительных чувствований и положений - как Звонские, Лидины и Гремины Марлинского...4 Нам надоели и Печорины, когда они разменялись на героев графа Соллогуба и на Тамарина г. Авдеева... Нам все это надоело - но что именно во всем этом надоело, это - дело нерешенное.

Действительности! правды отношений к жизни и правды изображений жизни - искренности - самой беспощадной в анализе собственных и чужих ощущений! - кричим мы теперь все в один голос. Но, милостивые государи! Разве не правду жизни изображали нам и разве не искренны были Байрон, Пушкин, Мицкевич, Лермонтов - разве не правду жизни, не беспощадную правду сердца человеческого анализировал перед нами последний из писателей XIX века, которому смело можно дать имя поэта, великая, хотя и мало пользующаяся сочувствием "Библиотеки для чтения" и "Отечественных записок" 1861 года, женщина-поэт Занд?5 Разве не была она вполне искрения по-своему везде и всегда - даже до сих пор, кроме своих несчастных теоретических романов и своих еще более несчастных записок?..6 Действительности, правды, искренности - выкликаем мы давно уже на разные лады "голосами разными" - и в ответ нам являлись то писатели, которые представляли нам чистую действительность и уравнивались взглядом на жизнь с практическими стремлениями российской бюрократии или практических реформаторов Штольцов; то другие, которые, в скептическом анализе собственных и чужих ощущений, в методическом разоблачении до наготы всех, даже сокровеннейших душевных движений - приходили к скептической апатии; третьи, которые, наконец, "продергивали" жизнь и действительность сквозь точку зрения губернского правления. Все это были писатели с талантами яркими, несомненными, а за ними шли и прочие, бывшие уже только более или менее даровитыми дагерротипистами. Чуть что не каждая новая книжка журналов приносила и приносит нам до сих пор по реальному произведению более или менее замечательному, не говорю уже о произведениях обличительных, в которых реализм служит только внешнею оболочкою известной гражданской цели или гражданской мысли7.

Между тем, несмотря на наше требование реализма от писателей и несмотря на то, что требование это, по-видимому, удовлетворяется,-- нам по временам как будто чего-то недостает, и, стало быть, чистый реализм как будто нас не вполне удовлетворяет. Холодные практические выводы, низменные, хотя и прочные нравственные точки зрения, даже беспощадный анализ душевных движений - нас что-то мало успокаивают. И стоит появиться какому-либо произведению с лирическим, даже, пожалуй, и тревожным характером - пусть это произведение, как произведения Тургенева, например, страждут множеством очевидных недостатков - о них, об этих произведениях, поднимается несравненно больше толков, чем об любом из реальных. Появись в наше время роман, по глубине мысли и энергии протеста равносильный роману "Кто виноват?" - нет сомнения, что он встречен был бы анафемами условной нравственности, но зато и жарким сочувствием читающей массы. Появись в наше время поэт с лермонтовской гениальностью,-- он, несомненно, повлек бы нас всех за собою. Мы как-то чувствуем все, что множество прекрасных вещей в нашей современной литературе все-таки не что иное, как

membra disjecta poetae {*}8, -

{* "разрозненные части поэта", поэтические отрывки (лат.).} разбросанные осколки мрамора без головы, единства и цельности. Нам даже в самом дельном писателе эпохи, в Островском, чувствуется порою недостаток чего-то, может быть, впрочем, потому, что Островский далеко еще не весь и не вполне сказался даже в "Грозе", представляющей такой значительный шаг гениального таланта.

Одним словом, мы все - если захотим только быть добросовестны,-- согласимся, что нам недостает "поэта", недостает "поэзии".

Которые понеосторожнее и пострастнее из нас, готовы, обладаемые жаждою поэзии и поэта, хвататься порою и за соломины, как за доски спасения, готовы первые - часто даже только кажущиеся, еще чаще совершенно обманчивые надежды приветствовать с горячею верою9.

В противоположность искателям поэзии,-- поклонники реализма готовы, напротив, все то, что до сих пор принималось за поэзию, подвергать строжайшему пересмотру. И это бы еще ничего. На пересмотр и поверку человеческая мысль во всякое время имеет полное право - во имя правды. Но поклонники реализма приступают к пересмотру и поверке так называемого "поэтического" с данными одного реализма. Мудрено ли, что с точки таких данных в альбомные побрякушки развенчиваются многие лирические стихотворения Пушкина10. Мудрено ли, что с точки мещанской нравственности "Сарданапал" Байрона явится вдруг каким-то мелким эпикурейцем, а с точки зрения губернского правления Печорин Лермонтова гвардейским офицером, которого карьера не выгорела, как говорится, в Петербурге и который вследствие этого ломается и самодурствует елико возможно на Кавказе11. Что же касается до ощущений и образов менее крупных, чем ощущения Пушкина и образы Лермонтова, то с ними реализм еще менее церемонится, преимущественно в своих пародиях, "им же имя легион"12.

И как правы, хотя несколько смешны своими увлечениями, люди страстные, призывающие поэта с пламенной верою и упорством жидов, ожидающих мессию,-- так точно правы, и вдобавок еще нисколько не смешны поборники чистого реализма. Мне кажется даже, что они не довольно смелы в приложении данных реализма к поверке поэтического и идеального. В настоящую минуту они всё могут сказать без малейшего опасения. Идея реализма должна быть исчерпана до дна.

Прежде всего надобно сказать, что реализм как форма залег уже в основу всех требований от искусства. Произведение, которое в наше время пренебрегло бы реальными условиями,-- не могло бы получить никакого права гражданства в литературе. Представьте себе появление в наше время произведения из народного, положим, быта, которое, отличаясь, пожалуй, и задачею, и отвлеченною психологическою верностию положений и характеров - не обличало бы подробнейшего знания нравов быта и лишено было бы типически верного и вместе свободного языка... Такое произведение - будь оно как хотите замечательно и даже правдиво по замыслу, пропало бы для нас совершенно. Да и не может даже в наше время действительное дарование выступить с подобным произведением.

Реализм формы есть наше завоевание, завоевание целой эпохи. Отрицаться от него было бы так же противоестественно и противозаконно, как отрицаться в живописи от всех ее новейших приобретений по части светотени и красок; отрицаться в музыке от сложности и полноты инструментовки... Реализм формы есть наше законное приобретение - так же точно раздвинувшее средства искусства, как широта оркестровки и постигнутые художником тайны красок и теней. После Островского (хоть они не исключительно реалист) с типической яркостью его образов и языка так же точно немыслима бесцветная драма, как после Брюллова - фра Беато,-- как после Вагнера - Моцарт, в том, разумеется, что касается до формы искусства, ибо содержание - вечно и вечно - едино.

Но не о реализме формы повел я речь. Не во имя реализма формы развенчивается в наше время то, что называлось "поэтическим" и "идеальным".

Дело идет о реализме самого содержания искусства, о реализме взгляда на жизнь... отношений писателей к жизни.

Что же такое этот реализм содержания?.. Такое ли же точно он завоевание человеческого духа, как реализм формы?.. Вопрос очень важный - и сам по себе, и по связи его с другими.