Часть 1 - Роман Тургенева и его критики - Михаил Никифорович Катков

Публика уже имела время оценить литературное достоинство нового романа г. Тургенева. Действительно, все в этом произведении свидетельствует о созревшей силе этого первоклассного таланта; ясность идей, мастерство в обрисовке типов, простота в замысле и ходе действия, воздержность и ровность в исполнении, драматизм, возникающий естественно из самых обыкновенных положений, ничего лишнего, ничего задерживающего, ничего постороннего. Но сверх этих общих достоинств роман г. Тургенева имеет еще тот интерес, что в нем уловлен текущий момент, схвачено убегающее явление, типически изображена и запечатлена навеки мимолетная фаза нашей жизни. Вот задача художника, который хочет непосредственно действовать на свое время; вот в чем истинный смысл того требования, чтобы художник оставался сыном своего времени, гражданином своей страны. Искусство может действовать только теми средствами, которые ему свойственны; насиловать его природу, делать его органом каких-нибудь преднамеренных тенденций значит уничтожить его силу и значение. Произведение искусства не может быть ни поучением, ни проповедью; его сила чисто теоретического свойства; оно должно быть созерцанием жизни в ее правде и сущности. Только в силу такого созерцания произведение искусства может быть плодотворно и в практическом отношении. В истинном произведении искусства ничто не должно возмущать чистоты созерцания, которое ровным светом простирается на все, представляя каждую вещь в ее существенных очертаниях, в ее внутренних отношениях. Всякая случайная примесь не только повредит внутреннему достоинству художественного произведения, но и уменьшит его значение для жизни, отнимет у него силу действия или сообщит ему совсем другое значение и, пожалуй, заставит его действовать в обратном смысле.

Наша умственная жизнь не отличается ни многочисленностью своих органов, ни богатством, ни внутреннею последовательностию в своем развитии. Она зависит от разнородных влияний, действующих на нее со стороны. Эта скудная струйка нашего умственного и общественного быта протекает перед лицом великих и могущественных цивилизаций, от которых она зависит, которые беспрерывно на нее действуют и производят в ней пертурбации. Оттого-то наше развитие, по-видимому, идет так быстро; оттого-то оно так часто переходит из одной фазы в другую, так легко изменяется в своем направлении и цвете. Что ни день, то новое колено, новая эпоха, новые герои. В нашей литературе проходит последовательно целый ряд типов, соответствующих этим фазам. Это герои своего времени. Сам г. Тургенев изобразил уже несколько подобных типов; в прежних типах он изображал более или менее прожитые фазы; но в последнем романе он поймал героя прямо на деле. Вот почему новый роман г. Тургенева при своем общем художественном значении имеет еще значение непосредственно действующей силы. То, что действует теперь вокруг нас, что пробегает в умах и настраивает их известным образом, приведено здесь к сознанию, представлено на вид, из деятеля превращено в простой предмет, из центра отброшено к периферии. Для подобной задачи необходимо обладать высокою творческою силой; необходима также зрелая и чуткая мысль, точка зрения, до которой не всякий может возвыситься, глубокая и обширная наблюдательность, большая власть над собою. Только благодаря соединению этих условий могли мы получить эти исполненные жизни очерки, которые представляет нам последний роман г. Тургенева. Сфера этого романа, конечно, очень ограниченна; она соответствует тому кругу, в котором вращается наше малокровное образование. Это сфера так называемых у нас образованных людей, кончивших курс в университетах и других учебных заведениях, кое-что читавших и группирующихся вокруг литературы. Всего этого очень немного, все это очень скудно, все это не имеет внутренней силы. Дурные или хорошие мнения, ложные или истинные учения равно лишены глубокого корня и в отцах и в детях. Все эти мнения, все эти толки и прения - дело большею частию наносное или продукт тепличного воздуха. Это общая черта всего, что называется у нас образованным, к какому бы оно ни принадлежало поколению - молодому или старому. Хороши или дурны люди, даровиты они или бездарны по своей природе, вы чувствуете, что главная доля их умственного содержания не выработана жизнью, а случайно занесена со стороны и является или аффектацией и бесплодною вычурой, или сухими бытием. Сила здесь вовсе не сила, а только относительное бессилие окружающего. Таков тот маленький мир, к которому относится последнее произведение нашего писателя-художника.

Вслед за появлением этого романа раздались голоса, которые, отдавая справедливость его достоинствам, сетовали на то, что молодое поколение представлено в нем с невыгодной стороны. Не отрицая правдивости изображения выведенных лиц, находили, что эти лица не могут служить типическими представителями обоих поколений, особенно младшего. Неужели, восклицали эти критики, все наши молодые люди таковы, как Аркадий и Базаров? Неужели это свежее, молодое поколение, в котором заключаются все наши надежды, все наше будущее, таково, как эти два типа? Но это безотрадно, это ужасно, это невозможно! Однако, что же особенно безотрадного и ужасного в типическом изображении молодого поколения у г. Тургенева? Мы оставим пока Базарова в стороне. Базаров герой; он существо более или менее исключительное; он воплощает в себе тот дух, который более или менее примешивается к мнениям, чувствам, действиям людей, но не господствует в них исключительно и даже большею частию вовсе не живет в них, а только говорит их устами. Каков бы ни был этот дух, он не портит их в основании, но и не действует в них как живая сила, он занимает только пустое место; он внедряется там, где ничего нет. Итак, каков бы ни был герой, которого мы оставляем пока в стороне, большинство не представляет ничего безотрадного, хотя, правду сказать, и ничего особенно утешительного. Не понимаем, почему этот тип молодежи, изображенный г. Тургеневым в лице Аркадия, представляет наше молодое поколение будто бы в невыгодном свете. Напротив, мы думаем, что он представляет собою очень хороший, очень привлекательный тип. Презрительные отзывы об этом молодом человеке понятны в самих же Аркадиях, в людях очень молодых, которые, разумеется, хотят казаться героями, как ребенок хочет казаться большим. Очень понятно, почему, например, критик журнала "Русское слово" отзывается с презрением о молодом Кирсанове и иначе не называет его, как птенцом: по всем признакам критик сам еще весьма юный человек, сам такой же Аркадий, которому можно пожелать только того, чтоб он сохранил многие добрые свойства своего прототипа1. В самом деле, что дурного в этом Аркадии? Он не хищный2, - но это слава Богу; в этом его достоинство. Хороша была бы молодежь, если б большинство ее состояло из хищных! Художественная правдивость, с которою изображена эта фигура в романе Тургенева, выше всяких похвал. Все в ней поражает удивительною жизненною верностию, и если не всякий юноша захочет узнать себя в Аркадии, то всякий, переживший годы юности, смотря на него, припомнит их с умилением и улыбкою. Как он мил в своем нигилизме! Таков же был он и тогда, когда сыпал термины из немецкой философии и погружался в мировую субстанцию3. Он тот же самый и в трансцендентальном идеализме4, и в этом добродушном превознесении силы отрицания и разрушения, которая все ломит только потому, что она сила. Вчера он был утопистом, нынче он материалист, сегодня он разрушает и уничтожает, а завтра будет строить фаланстерии5, пересоздавать землю и самую солнечную систему. Легкость, с какою играет воображение юноши, легкость, с какою он судит о вещах, легкость, с какою юный ум переходит от одного к другому и соединяет несоединимое, - все это дело самое естественное. Это физический признак молодости. Зрелость приходит с годами; опыт и наука воспитывают ум и дают ему веское содержание.

Аркадий бесподобен в своих нигилистических выходках; он также бесподобен в наивном сознании своего умственного превосходства над понятиями отца и дяди. Как добродушно сожалеет он об их отсталости. Как он очарователен со своим Бюхнером, которого подсовывает отцу вместо Пушкина, надеясь просветить его и возвысить! Как быстро решает он все вопросы, как легко справляется он со всем, как нипочем ему сломить и уничтожить что угодно из чистого нигилизма! Вы чувствуете, как под этим живым колоритом места и времени Аркадий остается тем же самым, каким знавали вы его в других местах и в другое время. Эти споры в романе Тургенева, которых каждое слово запечатлено удивительною художественною правдой, не напоминают ли вам других споров, в другие времена? "Прежде, - говорит Павел Петрович Кирсанов, - были гегелисты, а теперь нигилисты". Это правда, но гегелистов было далеко не так много, как теперь нигилистов. В течение времени учащаяся молодежь значительно умножилась. Лет двадцать или пятнадцать тому назад круг людей, рассуждавших и споривших "о матерьях важных", был гораздо теснее и малочисленнее, чем теперь: уже по одному этому он не был так заметен и не мог так шумно заявлять себя. Но в былое время подобные споры были не менее добродушны и наивны. "Помилуйте, - восклицал, бывало, пожилой человек с простым здравым смыслом, слыша торжественное доказательство совершенного единства между бытием и небытием, - помилуйте, неужели все равно, что быть, что не быть?"6 - "Все равно", - отвечал решительно юный мыслитель. - "Все равно, сказать ли, что этот стол существует или что его нет?" - "Совершенно все равно". - "Все равно, существую я или нет, говорю я теперь с вами или нет?" - "Совершенно все равно", - был опять неумолимый ответ. - "Боже мой, я теряюсь", - восклицал в отчаянии почтенный пожилой человек прежнего времени, отвертываясь от беспощадного философа и обращаясь к другому столь же решительному. "Что ж делать, - говорил этот, с добросердечным сожалением пожимая плечами, - что ж делать, так выходит".

Но оставьте в стороне мнения, которые повторяет молодой Аркадий, не затрудняясь никаким преувеличением, не стесняясь никакою бессмыслицей. Оставьте эти мнения: они ничем не держатся, они исчезнут, как утренний туман7, и молодой человек при первых серьезных шагах в школе и в жизни легко освободится от них. Посмотрите на этого молодого человека в других отношениях; вы не найдете в нем ничего неисправимо-дурного, напротив, вы найдете в нем очень много хорошего. Он податлив на все доброе, в нем много прекрасных зачатков. А выйдет ли он хорош или дурен впоследствии, - это будет зависеть от обстоятельств, от общественной среды, в которой суждено ему жить, от условий, которые откроются для его деятельности. За такую молодежь, каков Аркадий, еще нельзя отчаиваться. Можно пожалеть только об одном, и пожалеть горько, что она плохо учится; что все эти кандидаты, кончающие курс, так мало выносят из него положительного знания и зрелых понятий. Но можно ли ставить Аркадиям в вину верхоглядность и пустоту их образования? Они приняли то, что им дано: виноваты ли они, что их плохо учили в гимназии и ничему не учили в университете и что вся их наука ограничивается большею частию несколькими затверженными терминами, несколькими усвоенными фразами, что в их сведениях нет ничего точного и твердого, в их мыслях ничего серьезного, что они не имели случая изведать собственным опытом, что значит образовать понятие или составить суждение?

Аркадий натура не хищная: это открыла ему умная девушка, с которой, к счастию для себя, он сблизился на первых порах своей жизни. Сначала его немножко покоробило при этом открытии; простодушному молодому человеку было жаль расставаться с этим качеством, которое казалось ему признаком силы и героизма; но он скоро понял свою молодую глупость и, конечно, сам после смеялся над нею. Он не хищный ни по натуре, ни по воспитанию. Мнения, которыми он щеголяет, не проникают у него глубоко внутрь, точно так же как и не вырастают изнутри; это легкая игра представлений, еще не имеющих для молодого мягкого ума никакого определенного значения. Но все практические его инстинкты хороши, все непосредственные движения его сердца неиспорченны и чисты. Они остались нетронуты и свидетельствуют о свежих непочатых силах, о добром задатке на будущее. Они свидетельствуют о любви, которая окружала колыбель нашего юноши, о мягкой семейной атмосфере, в которой протекло его детство. Правда, в его умственной организации не заметно твердых элементов; но им неоткуда было взяться. Чего нет, того нет; зато в нем много доброты и простосердечия; он способен к великодушным порывам, и остается пожелать, чтобы дальнейшая жизнь дала ему то, чего не могло дать воспитание. Можно ли ставить ему в укор это наивное самомнение, этот тон превосходства, с которым он относится к своему отцу? Впрочем, многие критики легко простят ему мнение о своем умственном превосходстве. Может быть, они найдут не только очень естественными, а даже еще очень трогательными его заботы продвинуть образование своего родителя и просветить его книжкою Бюхнера. Гораздо серьезнее упрек в чувстве нравственного превосходства, которое оказывается у него в отношении к отцу, - в этом тоне великодушного покровительства к отцовским слабостям, которое с таким мастерством изображено г. Тургеневым. В самом деле, жалко видеть, как конфузится бедный Николай Петрович перед своим сыном. Но кто же виноват в этом? Зачем он конфузится или, лучше, зачем он имеет основательный повод краснеть перед своим молоденьким сыном? Покровительство Аркадия, впрочем, нисколько не наглое, но столько же наивное и простосердечное, как и его учительство, не есть в нем что-нибудь самостоятельное, образовавшееся в нем из собственных элементов; напротив, и то и другое есть прямое выражение действительной слабости его отца. В Аркадии нет и тени желания унизить своего отца или дать ему почувствовать его слабость; напротив, он добродушно старается поднять его, подкрепить, оправдать его по-своему. На Аркадия не похож другой молодой человек, преклоняющийся перед базаровщиною. "Ситниковы" носят на лбу своем признаки пошлости и ничтожества. Но и он удивительно верен, и его изображение исполнено жизненной правды. Ситниковы везде есть, и везде их довольно. Он и мадам Кукшина нисколько не карикатуры и не портреты, но живые представители целого разряда явлений, которые вошли в свои типы как своими общими, везде одинаковыми чертами, так и со всеми своими особенностями времени и места, со всеми couleurs locales {Особенностями (франц.).}. Ситниковых встретите вы в корпусах и гимназиях, в университетах и в обществе; они перемешаны с Аркадиями. Госпож Кукшиных развелось тоже довольно и в столицах, и в губерниях. Хищные очень хорошо понимают их и умеют ими пользоваться.

Нет ничего смешнее и нелепее беспрерывно повторяющихся у нас толков о молодом поколении как о чем-то особом и отдельном, будто о каком-то сословии или партии. Только в нашей литературе, только в нашей жалкой общественной среде могут слышаться подобные нелепости. Молодежь имеет всем известные физиологические признаки, которые характеризуют ее и отличают от людей пожилых и старых. Но воображать себе и говорить серьезно, что молодые люди, именно в качестве молодых людей, представляют особую политическую или философскую систему, особенный кодекс правил и мнений, с которыми они явились на смену всего, чем жили люди, прежде родившиеся на свет, - это простительно только самым юным из Аркадиев и возможно только в нашем литературном мире. Неразвившиеся юноши действительно воображают, что им свойственно быть людьми передовыми и стоять во главе движения и что всякий, достигший зрелого возраста, есть уже ео ipso {Вследствие этого (лат.).} человек отсталый. Аркадии думают это по наивности, а люди другого сорта, люди свойств более или менее хищных, конечно, так не думают, но находят нелишним вселять и поддерживать такую мысль в молодом люде корпусов и гимназий.

Как-то недавно один из наших литераторов, стяжавший себе лестную известность, г. Чернышевский, сетовал на то, что молодость его, в силу неизбежного закона, должна пройти и проходит, а с тем вместе, следуя тому же неизбежному закону, он из передового человека должен превратиться в отсталого; с умилением говорил он об этой ожидающей его участи и указывал на другого, более юного мыслителя, г. Антоновича, позднее появившегося на литературную сцену в том же журнале: по свидетельству г. Чернышевского, этот новый мыслитель еще не достиг полной физиологической зрелости, а по тому самому и должен иметь большие, чем он, г. Чернышевский, права на звание прогрессиста и передового человека8. Следуя этой теории, г. Писарев, другой мыслитель, как кажется, еще более юный, должен иметь большие права на этот титул. У студентов, еще не кончивших курса, права на этот титул должны быть еще выше; молодые люди, сидящие на скамьях гимназии, должны быть еще передовее, - и, таким образом, не форсируя шага, мало-помалу дойдем мы до сосущего младенца, самого передового из всех передовых людей. Мы считаем себя не вправе решать, из какого источника выработалась эта теория передовых людей у почтенного г. Чернышевского, - из наивности и простосердечия или из фальшивости, которая, по его собственному, немного циническому сознанию {Совр. No II "В изъявление признательности". С. 394.}, будто бы особенно свойственна его характеру9.

Кому неизвестно, что человек рождается наг и пуст, без всяких понятий, без всяких систем, - что ребенок есть самое отсталое из всех существ, что все значение развития и образования состоит в том, чтобы привести его в уровень с тем временем, среди которого суждено ему жить, - что только люди вполне зрелые, вполне владеющие средствами и силами своей эпохи, могут двигать вперед ее дело? Но милые малютки, которые пишут в наших журналах, этого не знают. Они, должно быть, в самом деле думают, что все эти не переваренные ими доктрины вынесены ими из утробы матери. Этот добродушный г. Писарев, который с заносчивостию Аркадия (дай Бог только, чтоб Аркадия, а не Ситникова) толкует о новых великих понятиях и взглядах, составляющих неотъемлемую принадлежность его сверстников, - должно быть, в самом деле воображает, что великие мыслители, которым он поклоняется, которых цитует, гг. Карл Фохт, Молешот и Бюхнер, еще учатся в гимназии. Увы! Карл Фохт уже старичок, Молешот также человек пожилой, равно как и этот пресловутый Бюхнер, которому, по странному капризу рока, суждено было стать великим авторитетом в учебных заведениях нашего любезного отечества.