О Пушкине - Перцов П. П. Литературные афоризмы

(фрагменты)

1 Основное чувство Пушкина - чувство свободы (не политической, конечно, а творческой). Всегда, когда он говорит о самом себе - он говорит о свободе. Это чувство также характерно для него, как для Толстого - чувство детерминизма. Первый и последний.

2 Пушкин - это бог в борьбе с земными условиями, с "внешней необходимостью". В этом и был корень его трагедии.

3 "Бьется птица в силке" - вот впечатление от последних годов Пушкина и семейной его жизни. И благоразумные люди хотели видеть в нем образец семьянина, что-то вроде Карамзина! "Свобода - он одной тебя еще искал в подлунном мире" ("Кавказ. Пленник"). Билась-билась птица - и силок задушил ее.

4 "Что в мой жестокий век восславил я свободу"... Он прекрасно понимал себя. Это мы его не понимаем, воображая, что тут речь идет о пресловутых декабристах, которых он давно забыл. Но о своей свободе он помнил от "Кавказского Пленника" ("свобода - он одной тебя") - и до смерти.

5 У Лермонтова напряжение свободы, порыв к ней; у Пушкина - спокойное обладание ею, воздух свободы.

6 Пушкин - одинаково аскет ив любви, и в дружбе: он никогда не отдает себя. Дон-жуанизм и "приятельство" - вот его любовь и дружба. Он везде одинок (единичен). Он чужд религии, потому что слишком молод для нее, - но если бы дожил до старости, подошел бы к ней со стороны аскезы. За это ручаются уже его изумительные стансы Филарету:

Твоим огнем душа палима, Отвергла мрак земных сует...

Ибо, как верно угадала легенда, всякий Дон-Жуан есть аскет in potentia {Потенциально (лат.).}.

7 Пушкин - это прежде всего молодость. Тот возраст, когда человек сознал самого себя и минутно остановился на этом. Он наслаждается собой. Он вышел из Общих Начал, и еще не обернулся назад, чтобы определить свое отношение к ним. Эта минута и есть Пушкин.

8 Он совершенно нерелигиозен - вернее, безрелигиозен. И в нем это законно. Как законна безрелигиозность молодости. Кто толкует о религиозных качествах Пушкина - не чувствует ни Пушкина, ни религии.

9 Никогда не было человека, который так переживал бы жизнь, так ее ощущал, как Пушкин. В этом смысле очень характерно его дважды повторенное перед самой смертью восклицание: "Жизнь кончена! Кончена жизнь!" Именно жизнь - личная его жизнь - была всем содержанием его души и поэзии. И самая трагедия с Дантесом субъективно была вызвана, я думаю, прежде всего нарастающим ощущением бледнеющей жизни, погасания ее красок. Он не годился для старости, как для всего "общего". И, смутно ощущая в себе зарождающуюся старость - пошел под пулю, тем сильнее ненавидел молодого "счастливца" Дантеса. И он был когда-то также счастлив во всем.

10 Всего яснее я представляю себе Пушкина в одесский период. Тогда он был в вершине своей жизненной дуги. Тогда же встретил и главную свою любовь (загадочная история в его жизни). После, в Михайловском, он был стеснен; в Петербурге выбит из колеи (особенно с момента нелепой влюбленности в Гончарову). С женитьбы он начинает блекнуть. Для "большой" любви он не годился, как для всякой трансцендентности. Его любовь - легкий дон-жуанизм, минутный "роман", одна из "приятностей" жизни. Как в юности.

В Одессе он был более всего самим собою. Я воображаю его на утренней прогулке, на бульваре, над морем, в голубой солнечный день, в мечтах о своей мимолетной "Belvetril" (гр. Воронцова) или напевающим мотив Россини. Он нигде так не светел, как в тамошних своих стихах:

Но уж темнеет вечер синий, Пора нам в оперу скорей - Там упоительный Россини, Европы баловень, Орфей...

И он поет, поет. Никто, ни раньше, ни после не "пел" так, как Пушкин. Сравните его хоть с Лермонтовым - того уже тянет к "рассуждению".

11 Никто не умел так оставаться поэтом, не выходя из жизни. Это секрет, потерянный после Пушкина. После - или остаются в жизни, перестав быть поэтами (Достоевский, Толстой), или поэтизируют вне жизни (символисты, стилисты и т. д.). Нужно уметь прямо из реализма перейти в realiora {Действительность, реальность (лат.).}. Это - у Пушкина.

12 Его высшие создания - потому что самые обобщающие - маленькие драмы (особенно "Моцарт и Сальери"). Так же "Египетские ночи" и "Медный Всадник" - поэма героизма, ему еще близкого и с тех пор почти непонятного. Также "Пиковая Дама" - это аполлоническое выражение Хаоса.

13 Лук звенит, стрела трепещет - И, клубясь, издох Пифон.

И твой лик победой блещет, Бельведерский Аполлон, - вот типично пушкинские стихи. Аполлоническое начало во всем его солнечном блеске.

14 Лев Толстой - живопись масляными красками; Тургенев - акварель; Достоевский - рисунок углем; Пушкин - рисунок свинцовым карандашом; Гоголь - фресковая живопись с ее динамизмом и "преувеличениями" (М.-Анжело {Микеланджело Буонарроти (примеч. публикатора).}, Тинторетт {Тинторетто (примеч. публикатора).}).

15 Стихи Пушкина - царские стихи; стихи Лермонтова - пророческие стихи. Пушкин - золотой купол Исаакия над петровской Россией, но только над ней. Не он, а Лермонтов - великое обетование.

16 Солнечный мир Пушкина; лунный мир Тургенева; звездный мир Достоевского.

17 Пушкин - имя собирательное.

18 Пушкин не все знал, даже многого он не знал (мистика, современная "сложность"). Но что он знал, то знал безошибочно. Пушкин и ошибка - "две вещи несовместные".

19 Пушкин ко всему относится извне. Все его стихотворения суть собственно описания. Он еще ничего не принял в себя из мира, но он оглядывает весь мир. Пространство в его поэзии преобладает над временем, как зрение над слухом (пластический тип, а не музыкальный - как Лермонтов).

20 Также "извне" воспринимает он и природу (обратно с Тютчевым). У него нет никакого чувства связи с нею. Она у него остается "равнодушной", потому что в глубине он сам к ней равнодушен.

21 И религия для Пушкина - такой же внешний, вне его самого существующий факт, как и все остальное. У него нет никакой собственной в ней потребности (ср. с Гоголем). "В мире есть, между прочим, и религия - и я напишу, между прочим, отцов-пустынников" и "Подражания Корану". И последнее даже лучше первого. Кому-то нужны эти "отцы", но у меня они - сюжет, как и "Египетские ночи" (рядом), и тысячи других "эхо".

22 Но это не от "безбожия", а как раз наоборот - от богоподобия Пушкина. Он целен в себе, в нем покоится божественная "плирома" - и древние сказали бы о нем: divus {Божественный (лат.).}. У него нет религии, как нет ее у Бога. В мире религия начинается с ангелов, а в русской литературе - с Гоголя, в котором так явно боролись ангельское и демонское начала (с перевесом последнего), и с Лермонтова (в котором преобладало первое).

23 Почему Европа "не приняла" Пушкина (там мало интереса к нему) и почему даже для нас он как будто "устарел" (при всем гипертрофированном "юбилейном почитании", живем Достоевским и Толстым)? Это потому, что у него слабо развито собственно человеческое начало (прекрасно выяснено еще Гершензоном в его книге "Мудрость Пушкина"). Человек у Пушкина не автономен - не имеет собственной, самозаконной творческой силы. Над всем царит Божественная Стихийная Сила и мир зависит только от Бога. Человек у Пушкина - такое же явление Природы, как все другое, - такое же безобразное, безличное. Когда он силен, то той же стихийной силой, как гроза или вихрь (образ Петра). Для Пушкина нет Богочеловечества: для него есть только Бог. Поэтому понятно, что в век особого развития чисто человеческой силы, в эпоху преувеличенного даже самопредставления человека, Пушкин показался чем-то чуждым и "старомодным". Отсюда и наша "писаревщина".

24 Для Пушкина характерно, что его "священное" чувство - дружба, а не любовь. О дружбе он говорит более высоким языком (все упоминания его об этом чувстве звучат каким-то особенным благородством) и переживал он ее, по-видимому, в более возвышенных тонах (отношения к Дельвигу, например). Напротив, любовь у него остается примитивной. "Она" отсутствует в его поэзии, но присутствует во множестве "оне". Во всем этом (как всегда) - полная антитеза Лермонтову ("друзей клевета ядовитая"; единственная подлинная любовь к Лопухиной). И снова все это свидетельствует о "древности" (Гершензон), вернее - античности Пушкина. Пушкин был античным моментом русской литературы.

25 Пушкин, так много любивший и любимый, вечно кем-нибудь "огончарованный", - по существу чужд женскому началу, и потому тянется к нему. Что такое пресловутая Татьяна? Мужской идеал женщины: женщина, какой мужчина хотел бы, чтоб она была. И все мужчины пришли в восторг; все критики хвалят. Но спросите женщин, зачитываются ли они "Онегиным", как "Карениной", "Дворянским гнездом" или даже "Обрывом". Из поэтов женщину знал Тютчев (глубина страсти ни у кого не передана так, как у него), а Женственное - Лермонтов, Фет, Владимир Соловьев, Блок; Пушкин даже не догадывается об "Ewig Weibliche" {Вечная Женственность (нем.).}.

26 Брак Пушкина - характерная "восточная" женитьба старика на молоденькой. Она - явный признак его ранней старости: в 30--32 года Пушкину в сущности уже 60--62. Несомненно, что ни при каких обстоятельствах он не мог бы прожить долго.

27 Письма Пушкина к жене лучше всего обличают характер его женитьбы: тон их - типично-стариковский, деланно-фамильярный; все отношение к жене - покровительственно-ревнивое, вовсе не уважительное; в письмах то и дело мелькают нецензурные слова и строки - "конфертативы"1 такой любви (ср. напр., с письмами к жене Боратынского - документами той же эпохи). Вся "примитивность" Пушкина сказалась тут ярко. Будь он восточным поэтом, каким-нибудь Саади, он просто взял бы новую наложницу в гарем и продолжал бы писать "газели". Но на Западе, - где есть так называемая "личность", - вышла целая трагедия с молодыми ухаживателями, их старыми покровителями, пасквилями и дуэлями.

28 Основной порок женитьбы Пушкина - то, что он выбрал себе жену, как фаворитку, - по психологии любовничества, а не брака. В браке есть вопрос совместного построения быта, своего рода "деловой" элемент, - и отсюда большая взыскательность личного вкуса. Поэтому нельзя жениться при такой разнице даже не столько лет, сколько всего душевного склада, как в случае Пушкина. Какой быт мог он построить с Наталией Николаевной - сам еще менее подходя к этой задаче, нежели она? Слишком привыкнув к "играм Киприды", где нет таких затруднений, и лишь по "солидности" лет и общему примеру применив к себе "план" женитьбы, он был обречен на крушение. И женился он, собственно, потому, что Наталья Николаевна не была доступна другим путем - как была доступна, например, Керн. В психологии же своей по-прежнему остался холостяком, дон-Жуаном, Онегиным, не нашедшим и даже не искавшим Татьяны. Отсюда его непрерывные измены своей Наташе (даже с ее сестрой) и невольное тяготение к прежней, холостой, нормальной для него жизни. Ср. замечательный рассказ о нем, как семьянине, Брюллова, лучше всех его понимавшего (в воспоминаниях Железнова, "Живоп. Обозр.", 1898, No 31).

29 Пушкин, женившись, нарушил закон собственной личности. Этим законом была свобода ("никому отчета не давать... для власти, для ливреи", - и ни для чего на свете не делать никаких уступок из этой свободы). Его ошибка - та же, что у Наполеона: один погиб, когда основал династию (связал свой индивидуализм родовым началом); другой, - когда связал себя семьей. Каждый из них должен был оставаться один, чтобы оставаться самим собой. Рок отомстил ему не столько за Н. Н. Гончарову, сколько за него самого.

30 Есть три отношения к женщине: 1) как к гетере, к любовнице; 2) как к супруге, "матери семейства"; 3) как к Мадонне. Любовническое, брачное и религиозное (личное). В первом преобладает тело, во втором - душа, в третьем - дух. Только третье имеет отношение к вечности. Пушкин - античный, эвклидовский человек во всем - знал только первое и напрасно усиливался ко второму, с неизбежностью смешав его в своей брачной попытке с первым. Третьего он, видимо, вовсе не знал, как не знал вообще ничего "потустороннего". Напротив, Лермонтов знал искренно только третье (любовь к Лопухиной-Бахметьевой); он натягивал на себя первое - как все прочие свои "защитные" маски, и был вовсе чужд второму. Тютчев, в своей яркой жизни сердца, идеально углубил второе (ср. стих. "Волна", "Предопределение" и друг.), а в последней любви - к Денисьевой - коснулся третьего.

31 Как исключительно в Пушкине чувство жизни - так в Гоголе чувство смерти. Они взаимно уравновешивают друг друга: Гоголь оттого так и сосредоточен на смерти, что только что Пушкин так много взял от жизни. Тут вся несправедливость духовно-морфологического раздела.

Лермонтов - уже по ту сторону смерти, и тем более по ту сторону "легкой", пушкинской, эвклидовской жизни - "в трех измерениях". Пушкин и Гоголь - это изначальные + и - ; Лермонтов + - .

32 "Пушкин - наше все": формула Апол. Григорьева, до сих пор определяющая наше отношение к Пушкину и поверхностно нами повторяемая. Но она подлежит серьезному пересмотру. Она создалась в тех же условиях петербургской культуры, в тех же горизонтах петровской России, в которых выросло творчество самого Пушкина. Между тем эти горизонты и составляют его границу: явившись в зените петербургского периода - в "ампирный" момент русской истории, Пушкин характеризует его собою, но и сам характеризуется им. Он - такой же "памятник" эпохи, как "Горе от ума" или арка Главного Штаба. Для петербургской России он, действительно, "все", представляя величайшее ее достижение - апогей русского пластицизма. Но вместил ли в себя этот ампирный поэт то, чем жили и что осуществляли в русской истории Киев, Новгород, Москва, наконец, - все, что покрывается словом "Святая Русь"? Когда Пушкин прикасается к этому миру - он теряет почву под ногами. Его единственное крупное полотно из старой Руси, "Борис Годунов", могло казаться подлинной картиной Москвы только петербуржцам. Теперь, после Сурикова, Рябушкина, Ап. Васнецова, Стеллецкого и других, мы не то называем Москвой. Музыка Мусоргского менее "опера", нежели "либреттный" текст Пушкина. Открытие древне-русской иконописи и архитектуры окончательно определяет Петербург и Пушкина, как часть целого, и часть не центрального значения. Это - щедрая плата за обучение, заплаченная Россией-ученицей западному учителю, но это не Россия "пришедшая в возраст".

33 "Пушкин - наше все". Но прежде всего - типичен ли Пушкин для России? Что-нибудь да значит, что Европа не нашла в нем того "образчика" России, каким стали в ее глазах позднейшие авторы (с Тургенева), меньшие по таланту. Дело в том, что для такого представительства Пушкин - сам слишком Европа, слишком аристократ в демократической (самой демократической за всю историю) стране. В сущности: это романский тип на русской почве - в частности, особенно близкий французской культуре (как Гоголь близок Испании, а Лермонтов - ранней Италии). Самый формализм, "аполлонизм" Пушкина - черта французского духа, вовсе не типичная для "азиатки" - России.

34 Также подлежит пересмотру и вопрос о "протействе" Пушкина. "Протей", несомненно, - сам русский народ, - как последний в ряду культурных народов (последующие понимают предыдущих). Но "перевоплощения" Пушкина сомнительны. Только предвзятый взгляд Достоевского мог принять французски-легковесного героя "Каменного гостя" - характерный тип XVI 11-го века - за испанский прообраз. Но подлинной, мрачно-страстной Испании надо искать скорее у самого Достоевского, в "Легенде об инквизиторе", и еще того более - в творчестве Гоголя. Также нет подлинного Востока в пахнущих литературою "Подражениях Корану" (что и отмечено ориенталистами, как проф. Крымский). Позднее поверхностно-туристское "Путешествие в Арзрум" доказало еще раз, как чужд был Восток аполлоническому гению Пушкина. Но более того: не близка ему и самая Москва - как обличает это оперный "Годунов" с мелодраматическим Борисом (баритон), польски-романтическим Самозванцем (tenore di grazia {Лирический тенор (итал.).}), примадонной Мариной и резонером Пименом (basso profundo {Глубокий бас (итал.).}). Только "береговой гранит" петербургской реки - своя почва для Пушкина.