Лев Толстой - Перцов П. П. Литературные афоризмы

1 Лев Толстой - самый эволюционный из наших писателей, - тот, у которого его фигуры растут, меняются, стареют, как организмы. Он единственный, даже из "великих", кто умеет показывать характеры не только статически, как "данные", но и динамически, как "становящиеся". Все его герои в конце - не те, что были в начале, и эти перемены происходят на глазах читателя. Этого еще нет даже у Тургенева и Достоевского: Рудин, например, все Рудин, и только внешне стареет; Раскольников, Иван Карамазов остаются самими собой, несмотря ни на какие "покаяния". Только у Толстого люди меняются, как в жизни, и поэтому у него не "типы" только и не столько типы, как люди (отсюда и очарование его реализма). У Пушкина, например, как бы две Татьяны - в начале романа и в конце; перемена происходит за кулисами, и мы должны верить ей на слово. То же у Гончарова с Адуевым-младшим (даже каррикатурно). Онегин, Печорин, Обломов, Райский - всегда те же самые (не говоря уже о фигурах Гоголя). Когда Достоевский подошел к необходимости изображения эволюции (Алеша Карамазов) - он умер, не кончив.

2 Мы смотрим на "Войну и Мир", как на циклопические строения: невозможно поверить, что это создание одного человека. Как поэмы Гомера, как Парфенон, это творение кажется частью самой природы.

3 "Война и Мир" - c'est plus la vie, que la vie elle-mЙme {Больше жизнь, чем сама жизнь (фр.).}.

4 Преимущество Толстого над Достоевским и другими - то, что он никуда не стремится. Пушкин, Тургенев, Гончаров тяготеют к Западу; Достоевского тянет на Восток (его предсмертное "в Азию!"); и только Толстому никуда не нужно, и он спокойно сидит на своем месте, а к нему приходят все. В нем воплотилась наиболее чистая стихия русского мира, уже кончившая свои колебания на Запад и на Восток, уже уравновешенная в себе. Отсюда и особый интерес к нему Европы и других, как к законченному явлению - к наиболее подлинному выражению того, что такое Россия в ее самобытности. Характерно, что Толстой не мог жить вне России, тогда как Достоевский, например, годами живя в Европе, не скучал там (не говоря уже о Тургеневе); Гоголь чувствовал Рим, как "родину души"; Пушкин стремился на Запад, и даже "Обломов"-Гончаров проехался вокруг света.

(Это не совсем верно: у Толстого есть тоже своя "заветная страна" вне России - это Индия и отчасти даже Китай - вообще дальне-азиатский Восток, как у Достоевского - ближний).

5 Лев Толстой начал, как граф и "comme il faut {Приличный, порядочный (фр.).}", а кончил, как босяк и "пролетарий". В этой личной эволюции заранее воплотилась эволюция всей его страны, ставшей почти при его жизни из барской и петербургской (европейской) - демократической и национально-замкнутой.

6 Для Толстого характерно бессознательное, незамечаемое им самим отрицание истории. Для него "Царствие Божие" (заглавие одной из главных книг) может прийти от простого усилия сейчас живущих людей - без всякой связи с общей жизнью человечества, бывшей и будущей. Нужно только "захотеть". Он написал эпопею 12-го года, но он был совершенно лишен исторического чувства, чувства дор_о_ги, - которое было так сильно в Достоевском.

7 В "Войне и Мире" есть мир, но нет войны. Война здесь взята тоже как своего рода "мир" - с точки зрения мира и мирных людей. Нет самого нерва войны и, без сомнения, если бы война (особенно прежняя, еще не выродившаяся) была такова, как в этом романе, - люди не воевали бы. Толстой изобразил в сущности не 12-й год, а свою эпоху. Исторического здесь только имена и внешняя канва.

8 Толстой отрицал войну - и не только как мыслитель, но и как художник (война в "Войне и Мире", да и в "Севастополе"). Но сам он - единственный из русских великих писателей (кроме Лермонтова) - умел быть на войне. Между тем, "не отрицавших" - Тургенева, Гончарова, Достоевского - нельзя или трудно представить себе в условиях Севастополя. Тут сказался реализм Толстого - сила его соприкосновения с действительной жизнью, что именно и влечет к нему, составляя главный секрет его очарования (его "воплощенность"). Поэтому его "отрицания" нужно брать всегда с поправкой на биографа. Так и после "Крейцеровой Сонаты" у него, уже 60-летнего, родится сын.

9 "Буддизм" Толстого (его отрицание войны, пола, вообще всего активного в жизни - пресловутое "непротивление") не проистекал ли прежде всего от бессознательной боязни самого себя? Боязни тех элементов души, которые были сильны в нем, но казались ему "языческими". Он не знал, как ввести их в религиозное русло - и стал выбрасывать. Отсюда самонасилие его "буддизма", которого нет у подлинных буддистов и нет во всем индусском мире (никогда не было стремлений к войне, к власти, к сильной жизни пола, - а это все сквозит у Толстого). У "толстовцев" этого тоже нет (Бирюков и прочие бабы в штанах). Возможно, что Толстого сбивало с пути прежде всего недоверие к самому себе, а также узость исторического религиозного горизонта, замкнутого на аскетических формах религии.

10 Почему Толстой так взволновал мир своей, явно несостоятельной "религией"? Может быть, потому, между прочим, что весь мир инстинктивно ждет: "начнется из России". Россия ощущается, как невыразившийся еще, не определившийся вовне религиозный потенциал - единственный в мире. Уже все сказали "свое слово", кроме России, которая как будто таит его в себе. Поэтому понятно, что все встрепенулись, когда показалось, что именно там "что-то началось".

11 "Религия" Толстого как-то подозрительно похожа на атеизм, сдобренный "добротой" и "добродетелями". Показательно также, что его атеистическое время приняло его так радушно.

12 Толстой уже потому далек от подлинной стихии религии, особенно христианства, что у него нет никакого чувства преображения мира. Природные условия и земной человек для него - предел. Он добросовестно топчется в рамках трех измерений, - как истый сын XIX-го века.

13 Толстой - величайший из наших "шестидесятников". При всем различии устремлений, кругозор его в сущности тот же, что у Чернышевского: также замкнут стеною "действительности".

14 Основной недостаток Толстого - безвыходный имманентизм. Он как будто не догадывается, что есть еще что-нибудь, - кроме природы и человека. Все его поиски, все пресловутые "превращения" Пьера, Левина, Нехлюдова - все эти "сопряжения" и проч. не выходят за границы все тех же двух сфер. Он то "поучается" у природы, как его такой же близорукий учитель - Руссо, - то "верит в человека", в русского мужика, в Платошу Каратаева, в "подавальщика" Федора, в дядю Акима и проч. И, едва поверив, опять срывается, снова ищет и "превращается" и т. д. Он обшарил все уголки имманентного мира, но за его пределы не сумел или не смог заглянуть. Отсюда его вечная неудовлетворенность.

15 "Любление твари паче Бога" - вот главный "грех" Толстого. Он так и не увидал за тварью Творца. Что-то сделало его безнадежно близоруким, ослепшим в свете дневной материальности. Может быть, русские 60-е годы, к которым он принадлежал по своему поколению; может быть, великорусский слепой "реализм" вообще; или, наконец, безмерное самолюбие, не допускавшее "подчинения". Может быть, все вместе. И он являет собою зрелище "слепого титана" (Мережковский) в своем мучительном метании между давящих стен, все в пределах одной или, точнее, двух "комнат" - природной и человеческой сферы.

16 Толстому всего более вредило его здоровье (или, точнее, "здоровенность"). Здоровье нормально и безвредно для "ранних" - как Пушкин. Но "последним" нельзя быть нормальными.

17 Достоевский выдержал этот искус - в своем полу-юродстве, если не полу-сумасшествии. Но Толстой испугался и надел на себя предохранительную маску "Левушки-дурачка".

18 В известном смысле Толстой может быть охарактеризован, как гений банальности.

19 Толстой не знал "глубин сатанинских". И оттого он скучен нам и скоро будет скучен всем. Пушкин тоже, казалось бы, не знал. Но он мог их знать. Недаром литература тотчас же после него так развернула эти темы (Гоголь, Лермонтов, даже Тургенев, и в конце - Достоевский). Пушкин "не знал" только потому, что он был минута юности России, а в ту минуту оне не проснулись еще в человеке, хотя могут быть сильны потом.

20 "Анна Каренина" - великолепный ураган в стакане воды.

21 Толстой и Достоевский - фарисей и мытарь. Толстой, как истый протестант, не знает покаяния; Достоевский, как католик, упивается им.

22 Нужно бы все же пересмотреть вопрос о национальной характерности Достоевского и Толстого, - и, может быть, сильно ограничить ее. Точно ли они были наиболее подлинным и, главное, полным выражением России? В Толстом, например, явно нет ничего православного, ничего соборного: он гораздо ближе к протестантству. Достоевский также слишком замкнут в себе для православного мира. Не следует забывать, что оба они - плоды конца нашего XIX-го века, когда Россия за два петербургских столетия успела так пропитаться Европой, что перестала отличать себя от нее. В этом, может быть, также главная причина успеха их в Европе, увидевшей в них свой русский вариант - наиболее оригинальное, "славянское", выражение все той же основной европейской темы "гуманизма" (мир, как человеческая индивидуальность, - мир, как человек). Подлинную же, непохожую на Европу Россию - с ее космическим мироощущением - Европа едва ли и почувствует, так же как она не почувствовала столь понятной нам Византии. В этом смысле наша обычная гордость успехами русской литературы на Западе может быть подвергнута серьезным оговоркам.

23 Толстой для России в некоторых отношениях то же, что Гейне для Германии, - минута само-недоверия и само-отрицания. Для него также характерны анти-национализм, анти-патриотизм, легковесная революционность и космополитизм, причем он не имеет для себя даже оправдания инородчества, как Гейне. Те же черты характеризовали и всю его эпоху, увенчавшую его таким триумфом. Но в иные, более национально-здоровые времена он легко может стать столь же demodИ {Вышедший из моды (фр.).} в России, как сейчас Гейне в Германии (что уже отчасти и есть).

24 В исключительном успехе Толстого (самом большом прижизненном за всю историю человечества), в числе прочих "пружин", действовало несомненно и впечатление, какое давал он лично, как своего рода Wundergreiss ("чудо-старик"), - аналогичное впечатлению от "вундеркиндов". С его смертью этот интерес естественно отпал - и слава его стала затихать с необычайной быстротой. Возможно, что само его (тоже исключительное) славолюбие и славоискание (неисчислимые портреты, бюсты, интервью, дневники, сообщения, юбилеи и проч., и проч.) объясняются более всего предчувствием этой непрочности.

25 Лев Толстой оправдал на себе слова Вольтера: "дайте мне славу на один день, - и я буду знаменит всю жизнь": слава романиста обеспечила успех банальностям "философа". И ни в чем так не выразилась легендарная его удачливость (не подлинное счастье, которого у Толстого не было), как в том серьезном усердии, с которым люди переворачивали лет тридцать подряд этот умственный и моральный мусор.

26 Толстой - "голый король" (сказка Андерсона). Как это случилось - загадка истории, - что серьезно толковали и волновались вокруг него, как в свое время вокруг Руссо, почти как вокруг Лютера, - тогда как это был только второй (или хронологически первый) о. Григорий Петров? Со временем его эпоха, этот конец "машинного" XlX-го века, будет казаться таким же образцом религиозного безвкусия, каким та же эпоха является нам уже сейчас в отношении своего "стиля" (здания, одежда, мебель 60--90 годов). Это была исключительно пресная пора в истории. И этот вегетарианский недосол ни в чем так не чувствуется, как в "открытиях" Толстого (так же, как в его жизни и отчасти даже в художестве).

27 Главный недостаток жизни Л. Толстого - в ее бестрагичности. А для человека такого размера трагедия в биографии обязательна. Зачаток ее был, может быть, у Толстого в его неравнодушии к Т. А. Кузьминской (сестре жены), но он добродетельно подавил в себе это чувство. Осталась "трагедия" с Софьей Андреевной - домашняя тридцатилетняя война. Толстой и тут, как во всем, заменил мистические крайности жизни буржуазной "трезвостью" и умеренностью.

28 Олеографическая эпоха Толстого (80--90 годы)... Тогда все пахло "премией "Нивы" - в том числе и "религия" Толстого.

29 Очень понятно, что Толстой кончил "отрицанием" пола. Действительно, если пол таков, как в "Крейцеровой Сонате" (и каким, видимо, был он у самого Толстого - ср. также воспоминания жены), то только и остается его отрицать. Точно также - если война такова и только такова, как передано в "Войне и Мире", то остается отрицать войну.

30 Ср. Пушкина с Достоевским и Толстым в отношении пола: как легок он у первого, как тяжел и мутен у последнего! Пол в юности и пол в старости.

31 У Толстого ни в чем нет улыбки - ни в жизни, ни в творчестве. Мир его - весь бессолнечный. Ср. с Пушкиным, который всегда озарен солнцем и всегда улыбается.

32 Лев Толстой принес на данный ему талант даже не десять, а, может быть, сто талантов, но половину - поддельной монетой.

33 История славы Льва Толстого, как "основателя новой религии" - повторение в реализме действительности гоголевского "Ревизора": "И почему только приняли за ревизора? что нашли похожего?"

34 Во Льве Толстом был какой-то самообман. Едва ли не продал он права своего последне-родства ("последний из великих", что стоит всякого первородства) за чечевичную похлебку рационалистических достижений и прижизненного триумфа. В художестве он продолжает Достоевского, а в мысли пытается продолжить Писарева. Похоже, что его опьяняло ощущение богатства своих сил, - и отсюда родился своеобразный демонизм: "достигну всего - без труда и без жертв". Очень смелый и трудолюбивый по внешности, он где-то в центре был робок и ленив. И ни к кому так не идут слова, сказанные Ангелу лаодикийских (последних) времен: "ты говоришь: я - богат, а не знаешь, что ты - нищ и слеп".

35 Соблазн Толстого - не байронический соблазн самодовлеющего могущества одинокой человеческой личности, а "лаодикийский", космический соблазн всемирного захвата, претворения всего в свою личность. Третье, а не второе искушение. Это своего рода "цезаризм", параллельный политическому. Отсюда и острая, почти личная ненависть Толстого к Наполеону ("жирные ляжки", "обрызган одеколоном"), и также к Петру (увидел только казни), к Екатерине ("дурной запах"), и даже к Потемкину ("грязный и потный"). Это все - соперники.

36 Впечатление от III-го тома бирюковской биографии Толстого: Вечный, неподвижный страх смерти - это главное чувство всей его жизни. Вечное искание чем бы "заслониться". Никакого чувства жизни: это другие жили и отжили за него (Пушкин, Тургенев, все "предки"). Он - живет, как на кладбище, и "ждет"... Вечный старик - старик с самого рождения. Отсюда ненависть к молодости - "так бы и задушил". Особенно к полу (глубокая, бессознательная зависть). И все "грех, грех" - как у старой нянюшки. И вечная воркотня на всех, - как у нее же. О "христианстве" тут смешно и говорить. Вся его трагедия в том, что он никогда не почувствовал христианства - не почувствовал, что был Христос. Не имел вообще никакого чувства жизни "по ту сторону" (антитеза Лермонтову). Мир захлопнут, как ящик, тяжелой крышкой смерти, - а он под ней бьется и "ждет". Страшно, страшно - и что-то лепечет ледяным языком о какой-то "любви". Авось, хоть она выручит...

37 "Неверие во Христа пришедшего" - признак, по которому ап. Иоанн указал нам отличать дух антихристов, определенно характеризует Толстого. Это естественный вывод из его религии гуманизма, проведенной вполне последовательно: человеческое начало у Толстого автономно, и человек в сущности не нуждается в Боге. Поэтому из двух заповедей Евангелия3 удержана одна вторая, с забвением первой и "наибольшей", а "ближний" понят в чисто-гуманистическом смысле, - как всякий человек вообще. Иначе сказать, здесь дан полный очерк человеко-божия, вместо Бога-человечества ("человек хорош уже потому, что он человек"). Поэтому нужно быть очень осторожным в увлечении Толстым.

38 В учении Толстого, его характере и успехе начало, быть может, оправдываться всегдашнее народное у нас предчувствие связи России с явлением Антихриста. Страх этой связи не случайно, конечно, пронизывает все века и все формы нашей религиозной жизни. Запад - также христианский - не ощущал, однако, такой связи. Зато там был хорошо знаком (мало известный у нас) непосредственный страх Сатаны. В этом сказалось всегдашнее различие трансцендентного (на Западе) и имманентного (у нас) переживания религии. Явление Антихриста, очевидно, более всего угрожает нам - в связи, вероятно, с "гуманитарными", толстовскими элементами русской души.

39 Борьба между духом Лермонтова и духом Толстого - вот ожидающая нас наша религиозная борьба.