Редактору "Journal de St. Pctersbourg" - Письма (1850-1854) - Мемуары и переписка- Тургенев Иван Сергеевич

С французского:

Санкт-Петербург, 7/19 августа 1854 г.

М. г.

Позвольте обратиться к Вам с просьбою о напечатании прилагаемого письма1.

Мне недавно попался в руки французский перевод одного из моих сочинений, напечатанного года два назад в Москве. Этот перевод, неизвестно почему-то названный "Записками русского барина" - "Memoires d'un seigneur Russe", подал повод к нескольким статьям, помещенным в разных иностранных журналах2. Вы легко поймете, м. г., что мне ne идет вступать в прения с моими критиками, слишком, впрочем, ко мне благосклонными, но я чувствую потребность протестовать против заключений, которые многие из них сочли возможным извлечь из моей книги. Я протестую против этих заключений и против всех выводов, которые можно из них сделать, протестую как писатель, как честный человек и как русский; смею думать, что те из моих соотечественников, которые меня читали, отдали справедливость моим намерениям, а я и не добивался никогда другой награды.

Что касается до перевода г. Е. Шарриера, по которому судили обо мне, то вряд ли найдется много примеров подобной литературной мистификации. Не говорю уже о бессмыслицах и ошибках, которыми он изобилует,-- по, право, нельзя себе представить все изменения, вставки, прибавления, которые встречаются в нем на каждом шагу. Сам себя не узнаешь. Утверждаю, что во всех "Записках русского барина" нет четырех строк, правильно переведенных. Г-н Шарриер в особенности позаботился об украшении моего слога, который должен был показаться ему слишком ничтожным и бедным. У меня напечатано: "И я убежал", а у него эта простая фраза передана следующим образом: "Я убежал как сумасшедший (у г. Шарриера сказано "d'une fuite effaree, echevelee", но мы не в состоянии передать этой бессмыслицы русскими словами), как будто гонится по пятам моим целый легион ужей, предводимый колдуньями". Заяц, преследуемый собакою, превращается под игривым пером моего переводчика в "белку, которая взбегает на верхушку сосны и чешет себе нос". Падающее дерево превращается в "волосатого великана, который смеялся над вековыми нападениями тысячи насекомых и который торжественно и медленно склоняется к земле, своей старой кормилице, как бы для того, чтоб поцеловать ее, умирая под укушенном (sous la morsure) острого железа, оправленного человеком в деревянное топорище, которое может быть доставлено самим деревом". Есть еще у г. Шарриера старая дама, "которая переходит из шоколадного цвета в шафранный, потом в цвет кофе с молоком, между тем как букеты желтой и курчавой шерсти шевелятся у нее на лбу, а глаза мигают с такою же быстротою, с какою бегает на часах стрелка, делающая шестьдесят движении в минуту", и пр. и пр. Понимаете ли вы мое удивление? Но вот и получше этого. В гл. XVII, на странице 280, г. Шарриер вводит новое лицо, которое он подробно и с любовию описывает, что-то вроде разносчика или продавца серных спичек... Представьте же себе, что из всего этого нет ни слова в моей книге, по той простой причине, что и лиц таких не существует в России. Но любопытнее всего, что, говоря в своем предисловии именно об этой главе, г. Шарриер предупреждает читателя, что "приготовления автора могут показаться французскому нетерпению несколько длинными". Вы понимаете, м. г., что с такой системой перевода можно дать полный разгул своей фантазии, и г. Шарриер не преминул это сделать. Он кроит, режет, изменяет, заставляет меня, по произволу, плакать, смеяться, подсмеиваться, и за это-то я наиболее сердит на него; он имеет отвращение от выражений точных, он приделывает напыщенный конец к каждой фразе, импровизирует разного рода размышления, образы, описания м сравнения. Очень может быть, что все эти импровизации прекрасны и в особенности исполнены вкуса, но, я спрашиваю у самого г. Шарриера, как он не чувствует, что, прибавляя столько прекрасных вещей к тексту моего сочинения, он этим самым лишает его единственного достоинства, которое могло бы обратить на него внимание французских читателей, достоинства оригинальности? Я очень благодарен г. Шарриеру за все любезности, которыми наполнено его предисловие, но не странно ли хвалить ум того, кому придал столько своего ума? Примите и пр.

И. Тургенев, P. S. Извините, что я прибавляю post-scriptum к письму, и без того уже длинному, но между бессмыслицами, о которых я упомянул выше, есть две или три такие, что я не могу отказать себе в удовольствии привести их. На стр. 104 есть следующая фраза: "Les chiens faisaient tourner leurs queues... dans l'attente d'un ortolan" - "Собаки махали хвостами... в ожидании ортоланов" (то есть небольших птичек). Откуда взялись эти птички? У меня сказано "овсянка", но словарь, с которым советовался г. Шарриер, вероятно, не объяснил ему, что овсянкой называют также кашицу для собаки. На стр. 380 вы с удивлением читаете (действие происходит в глубине России) о "беготне черных (т. е. невольников, des noirs), важно занятых своею службою". Черных невольников??! Вот объяснение загадки: г. Шарриер смешал слова арапник и арап и построил свою фразу на основании этой ошибки. На стр. 338 говорится о том, что какой-то сановник дает целовать свою руку генералу (!) ...Я подозреваю, впрочем, что в этом случае г. Шарриер ошибся умышленно. Пропускаю много других, не менее любопытных диковинок, но пора остановиться.