В Сенатскую следственную комиссию - Письма 1862-1864 - Мемуары и переписка- Тургенев Иван Сергеевич

22 марта (3 апреля) 1863. Париж

Ответ

на вопрос No 1-й.

Я, дворянин Тульской губернии, отставной коллежский секретарь, называюсь Иван Сергеев Тургенев, имею от роду 44 года, живу теперь в Париже, rue de Rivoli, 210, исповедую православную веру, был у исповеди и причастия в Петербурге, в Москве и в деревне, находился около двух лет на службе в Канцелярии министра внутренних дел, при графе Перовском, не получил на службе ни знаков отличия, ни выговоров; за мною недвижимое имение, населенное 1900-и крестьянами. Я женат не был - но имею дочь, которой теперь 21-й год.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос No 2-й.

Отвечать с должной подробностью на предлагаемый вопрос - перечислить всех моих знакомых, вспомнить время и образ нашего сближения, определить мои сношения с ними - решительно превосходит силы моей памяти. А потому полагая, что речь идет преимущественно о поименованных ниже лондонских изгнанниках, ссылаюсь на мой ответ на следующий пункт.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос No 3-й.

Я знаком с Герценом, Огаревым и Бакуниным; г. Кельсиева я вовсе не знаю - и никогда не видал. С Герценом и Огаревым я познакомился в Москве около 1842-го года; с Бакуниным я познакомился еще ранее - а именно в 1840-м году, в Берлине. В то время мы оба занимались изучением философии - и, прожив в одном доме, почти в одной комнате, около года, не рассуждали о политических вопросах, считая их делом посторонним и второстепенным. После этого я потерял его из виду - встречался с ним изредка за границей - а в 1848-м году в Париже, во время февральской революции, в которой он играл некоторую роль, не был у него ни разу и видел его только однажды на улице. Дальнейшая участь его известна; увиделся я с ним снова в мае месяце прошлого года в Лондоне, куда ездил на три дня. Я никогда не разделял его образа мыслей и не участвовал ни прямо, ни косвенно ни в одном из его предприятий.

С Огаревым я никогда не был близок и мало говорил с ним. Герцена я знал хорошо и находился с ним в приятельских отношениях. Я долгое время не прерывал с ним связи, хотя знал, что он действует против правительства; нечего прибавлять, что я не принимал никакого участия в этих действиях, будучи, по самому существу своему, врагом всего, что походит на заговор, и т. п. Но я сознаю необходимость объяснить мои сношения с ним - начну с начала.

Я познакомился с Герценом, как уже сказано, в сороковых годах. Рассказать подробно историю последних двадцати лет - было бы неуместно и затруднительно; но всякому русскому известно, какой громадный внутренний переворот совершился у нас в течение этого времени. Тогдашнее молодое поколение, к которому принадлежали Герцен и я и многие другие - живые и мертвые - имело общие интересы, стремилось к одним и тем же целям, из которых некоторые, как напр.: освобождение крестьян, уже достигнуты - и спешу прибавить, достигнуты под руководством и по указаниям самого правительства; но с течением времени, под влиянием совершавшихся событий, перемены царствования, большей зрелости общественного мнения и гражданских убеждений - та сплошная масса молодого поколения, о котором я говорил, стала понемногу разбиваться, разделяться на группы; одни, усталые, остались назади; другие, нетерпеливые, ушли вперед - и так далеко вперед, что потеряли из виду самую Россию; иные, наконец, сделались добровольными изгнанниками. В числе их, как известно, находится Герцен. Оставляя родину в конце 1846-го года, он уже находился в разладе со всей умеренной, династически-либеральной партией, из которой я, напр., могу назвать покойного Грановского.-- В России до 1846-го года я виделся с Герценом весьма редко: я только что начинал тогда свое литературное поприще, и вопросы чисто политические занимали меня мало. Я встретился с ним в Париже в самый разгар 1848-го года: зрелище, представляемое тогда Европой, сильно потрясло меня, но и тут я оставался только зрителем поднявшейся бури - да и сам Герцен находился тогда как бы в бездействии: о пропаганде, о влиянии на русскую публику не было и речи: нужно было сперва понять, куда шла, чего хотела история. Насколько это ему удалось - или, говоря правильнее,-- как мало это ему удалось - можно видеть в его сочинениях; но возвращаясь в Россию весной 1850-го года, я оставлял его политическим писателем, чем-то средним между теоретиком и скептиком, но уже никак не пропагандистом, не проповедником социализма и восстания у нас.-- Шесть лет, проведенных мною в России, окончательно решили мою судьбу: я сделался писателем; писателем - и больше ничем. Я понял, что я призван, по мере сил моих, действовать гласно, действовать словом и образами - и я постоянно трудился на этом поприще - быть может, не без пользы.-- Когда в 1856-м году я снова приехал за границу - в Лондоне уже второй год издавался "Колокол"1; - но Герцен всё еще не вступал безвозвратно на дорогу, которая окончательно привела его к одиночеству, в котором он теперь находится, к полному разъединению со всеми его бывшими друзьями. Он тогда еще только отрицал и обличал: отрицание его было резкое, часто необдуманное - обличение часто несправедливое; но он в душе своей еще верил в возможность правильной и спокойной будущности для России, скорбел о том, что он считал ошибками правительства, радовался его успехам. Я увидел его в Лондоне - и хотя я уже тогда чувствовал, какая глубокая черта меня от него отделяла - однако я не признавал ни необходимым, ни даже полезным прекратить с ним сношения, несмотря на то, что эти сношения часто выражались в одних спорах. Герцен все-таки был представителем известных сил и направлений русской жизни, русского ума. Но время шло - и всё стало изменяться. Теряя более и более понимание действительных нужд и потребностей России, которую он, впрочем, никогда хорошо не знал, увлекаясь более и более старыми предубеждениями и новыми страстями, враждуя с правительством даже в таком святом деле, каково было освобождение крестьян, подчинившись наконец тем самым учениям, от которых здравый смысл отводил его некогда, Герцен перестал отрицать и начал проповедывать - преувеличенно, шумно, как обыкновенно проповедуют скептики, решившиеся сделаться фанатиками.-- Реже и реже видаясь с ним в течение последних семи лет (с осени 1860-го года до нынешнего времени я провел с ним всего три дня в мае месяце прошлого года) - я с каждой встречей становился ему более чуждым. И не я один, все прежние его товарищи - один за одним от него отвернулись. Они не изменяли своим старинным, задушевным убеждениям: но Герцен, сделавшийся республиканцем и социалистом, Герцен, подпавший под влияние Огарева, не имел уже решительно ничего общего ни с одним здравомыслящим русским, не разделяющим народа от царя, честной любви к разумной свободе от убежденья в необходимости монархического начала,-- В мае месяце прошлого года я видел Герцена в последний раз (он тогда уже прочел "Отцы и дети")2, и наши личные сношения прекратились. Глубоко раздражаемый чувством своего одиночества, ослаблением своего значения, всеобщим осуждением бывших друзей, которое он называл изменой, Герцен утратил почти всю свою силу, самый блеск своего бесспорно замечательного таланта. Мнение его обо мне, как об охладевшем эпикурейце и человеке отсталом и отжившем, выразилось в письмах, озаглавленных: "Концы и начала". Я ему отвечал с беспощадною искренностью...3 Теперь всё это стало для меня невозвратным прошедшим.

Я объяснился с полной откровенностью,-- что же мне еще остается ответить на сделанный мне вопрос? Если одни сношения, какого бы роду они ни были, с политическим преступником, с изгнанником считаются преступлением в глазах правительства - то я виноват - и меня следует наказать. Но я надеюсь, что судьи мои, до произнесения приговора, примут в соображение то обстоятельство, что я был представителем события, совершившегося над целым поколением, события, которому само правительство не может не сочувствовать - а именно: отрезвления и успокоения умов, происходящего от удовлетворения законных требований;-- я надеюсь, что мои судьи вспомнят, что сношения, в которых меня обвиняют, носили в последние годы характер полемики, борьбы - и что заслуга борьбы с направлением, вредным для государства, не уменьшается от того, что эта борьба и независима и бескорыстна.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос No 4-й.

Все показания г. Налбандова в этом вопросе4 совершенно справедливы - и я могу прибавить к ним некоторые подробности и объяснения. Бакунин, во время своей бытности в Сибири, женился на дочери чиновника в Иркутске, польской уроженке. При своем бегстве из Сибири летом 1861-года, он принужден был оставить ее в Иркутске - и прибывши в Лондон, начал хлопотать о том, как бы ее выписать, если не за границу, то по крайней мере в Тверскую губернию, в деревню Прямухино Торжковского уезда, где живет его семейство, состоящее из нескольких братьев и сестер. Но к исполнению этого намерения представлялись важные затруднения. Не говоря уже об отдалении Лондона от Иркутска и о невозможности прямых сообщений - жена Бакунина не имела денег для совершения столь продолжительного путешествия - и имела долги; притом же сам Бакунин не был уверен в том, захотят ли его братья и сестры принять ее к себе в дом, так как свадьба его была им, как он полагал, неприятна. К довершению всего, двое из братьев Бакунина - Николай и Алексей - содержались в Петропавловской крепости по делу адресса тверских дворян5.-- Увидавшись со мною в мае месяце прошлого года в Лондоне, Бакунин обратился ко мне с самой настоятельной просьбой помочь ему в этом деле, и я не отказал ему. Я не отказал ему, между прочим, и потому, что окончательно разошелся с ним во всех моих убеждениях. Я видел перед собою не политического изгнанника, с которым уже давно не имел ничего общего - а человека в горе, старого товарища молодости, помочь которому предписывало сострадание и не запрещала совесть. В том же самом мае месяце и по тому же поводу я познакомился в Париже с г. Налбандовым, виделся с ним раза три или четыре, а разговаривал с ним исключительно о средствах переселения жены Бакунина из Сибири в Тверскую губернию.-- По приезде в Петербург я прежде всего желал удостовериться, точно ли семейство Бакунина не хочет принять его жены к себе в дом: для этого мне нужно было видеться с братьями Бакунина, заключенными в крепости. Без разрешения санкт-петербургского генерал-губернатора, князя Суворова, это было невозможно. Я прямо обратился к князю, откровенно объяснился с ним - и князь, взявши с меня слово, что разговор мой с братьями Бакунина будет касаться одних частных дел, дал мне возможность видеться с ними в крепости. Они немедленно объявили мне свою готовность принять к себе жену брата; оставалось доставить ей денежные средства перебраться из Иркутска в Тверскую губернию. Средств этих в то время у Бакунина не оказалось: я предложил свои - и вместе с полученными от г. Налбандова 300 р. с.6 доставил своих 200 р. жене третьего брата Бакунина, Павла, находившейся тогда в С.-Петербурге. Деньги эти, сколько мне известно, были доставлены жене Бакунина в Иркутск - и сама она, кажется, недавно переехала в Тверскую губернию. Я тогда же отправил Бакунину письмо, в котором уведомил его об всем, что было сделано для его жены. На этом дело - для меня - остановилось. Самой жены Бакунина я никогда не видал и не имел с нею никаких сношений. Впрочем, приложенное мною письмо Бакунина ко мне подтверждает всё вышесказанное7.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос No 5-й.

Г-н Ничипоренко был у меня в Париже прошлой весной - раз или два - никак не более - и мог встретиться у меня с г. Налбандовым, который около того времени заходил ко мне. О передаче карточки я ничего не знал - но невероятности в этом нет8. Г-н Налбандов был мне известен как знакомый Бакунина, взявший к сердцу дело его жены. Могу уверить (и г. Налбандов подтвердит мои слова) - что в наши весьма немногочисленные свиданья речь исключительно шла о семейных делах Бакунина и не касалась политики. Г-на Ничипоренко я знаю еще менее. Я его встретил мельком в России года три тому назад9. Прошлой осенью я, к удивлению своему, прочел в каком-то немецком журнале, что г. Ничипоренко был арестован в Италии как агент Бакунина: не могу судить, насколько это справедливо - но могу утвердительно сказать, что я только тогда узнал, что г. Ничипоренко занимается пропагандой. Вообще же я должен заметить, что лондонским изгнанникам, не прекратившим со мною частных связей - мой образ мыслей был хорошо известен; а потому - когда им случалось адрессовать соотечественников ко мне, преимущественно как к литератору^ они оставляли в стороне политические вопросы.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос No 6-й.

В дополнение к моему ответу на 4-й вопрос присовокупляю, что я действительно обещал Бакунину сумму денег, частью на переезд его жены из Сибири в Тверскую губернию, частью на собственные его расходы. Впрочем, эта сумма не так значительна, как он ее показывал10. Я ему обещал 3500 франков - а выдал в действительности около 1000 франков да 500 рубл. сер., т. е. около 1800 франков, послал из деревни жене Павла Бакунина. Не могу не прибавить, что, по-моему, большая или меньшая значительность суммы в этом случае не имеет никакой важности - так как вся эта сумма назначалась для цели домашней, частной и выдавалась единственно из чувства сострадания, воспоминаний молодости и т. п. Я уже объяснил выше, что и 500 руб., пересланных мною Наталье Семеновне Бакуниной, назначались на тот же предмет.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос No 7-й.

Из ответов моих на предыдущие пункты и из копий с собственноручных писем Бакунина11 видно, я надеюсь, с достаточной ясностью, что единственные отношения между нами состояли в моем обещании доставить его жене возможность вернуться из Сибири в Тверскую губернию - да в личном вспомоществовании ему. Легко может статься, что Бакунин, чрезвычайно озабоченный участью своей жены и огорченный молчанием своих родственников, имел в мыслях дать мне нечто вроде словаря, или условного ключа, для облегчения мне возможности писать на его имя письма; я даже припоминаю, что во время свиданья со мною в мае месяце прошлого года в Лондоне он говорил мне, что в случае надобности можно назвать жену его одним мужским именем, а город Иркутск, где она тогда находилась, другим мужским именем; я соглашался с ним, хотя и не видел в этом особенной необходимости; - но, во всяком случае, Бакунин не исполнил своего намерения и не дал мне никакого пространного словаря, хотя, по-видимому, писал об этом г. Налбандову12. Да и на что было ему давать такой словарь человеку, про которого он сам писал, что он принадлежит к "противному лагерю", с которым он решился прекращать всякие политические споры, как ни к чему не ведущие, и т. п.13? Повторяю, он мог иметь намерение сообщить мне ключ, или словарь, для облегчения переписки об его жене - но этого намерения он не исполнил; а я, как выше сказано, обошелся без всякого ключа и написал ему письмо, в котором прямо рассказал всё, что было сделано для его жены14.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на пункт 8-й.

С г. Серно-Соловьевичем я виделся всего два раза, в течение нескольких минут в его магазине, в С.-Петербурге. Я с ним не был знаком лично и обратился к нему как к книгопродавцу и издателю. Одна знакомая мне дама поручила мне продать рукопись сочиненной ею детской книжки под заглавием: "Дневник девочки". Г-н Серно-Соловьевич, к которому я пришел после отказа двух или трех других книгопродавцев, купил у меня эту рукопись и напечатал ее впоследствии вместе с моим предисловием15. Помнится мне, что кто-то поручил мне - в 1861-м или 1862-м году - передать г. Серно-Соловьевичу небольшой пакет, содержание которого мне было неизвестно; весьма может быть, что этот пакет был мне передан г-м Ничипоренко, которого я видел, в числе многих других русских, у себя на квартире, в Париже16. Такого рода поручения (доставление пакетов, писем и т. п.) даются почти каждому русскому, возвращающемуся из-за границы на родину. Мне совершенно неизвестно, о какой денежной части говорил Герцен г-ну Ничипоренко17; что же касается до фонда для русских политических изгнанников - или на так называемое "общее дело" - то о нем часто упоминается в "Колоколе": в одном из Noмеров издатели, между прочим, жалуются на незначительность собираемых сумм18. Собственно я в этот фонд денег не вносил - ни своих, ни через мои руки присланных - и вообще я об этом фонде имею только те сведения, которые можно почерпнуть из "Колокола". Повторяю, что с г. Серно-Соловьевичем я разговаривал только о "Дневнике девочки" - да и самый пакет, сколько мне помнится, вручил не ему, а одному из его приказчиков в магазине.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

Ответ

на вопрос 9-й.

Из ответов моих на сделанные мне вопросы всякий может заключить, что я, по глубокому чувству убеждения, всегда чуждался и чуждаюсь всякого рода пропаганды, особенно тайной; вижу в ней положительный вред и важное препятствие к успешному ходу народного развития и самой свободы. Всякий мрак мне ненавистен: мрак заговоров не менее других. Всё, что я делал до сих пор, совершалось заведомо для каждого, открыто и ясно, при солнечном свете: ни один добросовестный писатель не может действовать иначе. Смею прибавить, что мне нет никакой причины, ни даже выгоды сойти с дороги, по которой я шел до сих пор. Вследствие этого мне остались совершенно чужды все сношения, которые могут существовать между русскими пропагандистами и их единомышленниками в России и за границей; - и я с совершенно спокойной совестью объявляю заранее, что никогда и нигде не откажусь от моего имени - потому что мое имя не встретится там, где бы мне следовало от него отказаться. Мне остается присовокупить, что я не имею никакой причины к отстранению кого бы то ни было из подписавших данные мне вопросы или долженствующих меня судить.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.

При сем прилагаются копии четырех писем ко мне г. г. Бакунина и Герцена19.

Коллежский секретарь и дворянин

Иван Сергеев Тургенев.