Глава39 - "Дворянское гнездо" - Роман И.С.Тургенева

Марья Дмитриевна очень встревожилась, когда ей доложили о приезде Варвары Павловны Лаврецкой; она даже не знала, принять ли ее: она боялась оскорбить Федора Иваныча. Наконец любопытство превозмогло. "Что ж, - подумала она, - ведь она тоже родная, - и, усевшись в креслах, сказала лакею: - Проси!" Прошло несколько мгновений; дверь отворилась; Варвара Павловна быстро, чуть слышными шагами приблизилась к Марье Дмитриевне и, не давая ей встать с кресел, почти склонила перед ней колени.

- Благодарствуйте, тетушка, - начала она тронутым и тихим голосом по-русски, - благодарствуйте; я не надеялась на такое снисхожденье с вашей стороны; вы добры, как ангел.

Сказавши эти слова, Варвара Павловна неожиданно овладела одной рукой Марьи Дмитриевны и, слегка стиснув ее в своих бледно-лиловых жувеневских перчатках, подобострастно поднесла ее к розовым и полным губам. Марья Дмитриевна совсем потерялась, увидев такую красивую, прелестно одетую женщину почти у ног своих; она не знала, как ей быть: и руку-то свою она у ней отнять хотела, и усадить-то ее она желала, и сказать ей что-нибудь ласковое; она кончила тем, что приподнялась и поцеловала Варвару Павловну в гладкий и пахучий лоб. Варвара Павловна вся сомлела под этим поцелуем.

- Здравствуйте, bonjour, - сказала Марья Дмитриевна, - конечно, я не воображала... впрочем, я, конечно, рада вас видеть. Вы понимаете, милая моя, - не мне быть судьею между женой и мужем...

- Мой муж во всем прав, - перебила ее Варвара Павловна, - я одна виновата.

- Это очень похвальные чувства, - возразила Марья Дмитриевна, - очень.

Давно вы приехали? Видели вы его? Да сядьте же, пожалуйста.

- Я вчера приехала, - отвечала Варвара Павловна, смиренно садясь на стул, - я видела Федора Иваныча, я говорила с ним.

- А! Ну, и что же он?

- Я боялась, что мой внезапный приезд возбудит его гнев, - продолжала Варвара Павловна, - но он не лишил меня своего присутствия.

- То есть он не... Да, да, понимаю, - промолвила Марья Дмитриевна. - Он только с виду немного груб, а сердце у него мягкое.

- Федор Иваныч не простил меня; он не хотел меня выслушать... Но он был так добр, что назначил мне Лаврики местом жительства.

- А! прекрасное именье!

- Я завтра же отправляюсь туда, в исполнение его воли; но я почла долгом побывать прежде у вас.

- Очень, очень вам благодарна, моя милая. Родных никогда забывать не следует. А знаете ли, я удивляюсь, как вы хорошо говорите по-русски. C'est etonnant {Это удивительно (франц.).}.

Варвара Павловна вздохнула.

- Я слишком долго пробыла за границей, Марья Дмитриевна, я это знаю; но сердце у меня всегда было русское, и я не забывала своего отечества.

- Так, так; это лучше всего. Федор Иваныч вас, однако, вовсе не ожидал... Да; поверьте моей опытности: la patrie avant tout {отечество прежде всего (франц.).}. Ах, покажите, пожалуйста, что это у вас за прелестная мантилья?

- Вам она нравится? - Варвара Павловна проворно опустила ее с плеч. - Она очень простенькая, от madame Baudran.

- Это сейчас видно. От madame Baudran... Как мило и с каким вкусом! Я уверена, вы привезли с собой множество восхитительных вещей. Я бы хоть посмотрела.

- Весь мой туалет к вашим услугам, любезнейшая тетушка. Если позволите, я могу кое-что показать вашей камеристке. Со мной служанка из Парижа - удивительная швея.

- Вы очень добры, моя милая. Но, право, мне совестно.

- Совестно.... - повторила с упреком Варвара Павловна. - Хотите вы меня осчастливить - распоряжайтесь мною, как вашей собственностью!

Марья Дмитриевна растаяла.

- Vous etes charmante {Вы очаровательны (франц.).}, - проговорила она.

- Да что же вы не снимаете вашу шляпу, перчатки?

- Как? вы позволяете? - спросила Варвара Павловна и слегка, как бы с умиленьем, сложила руки.

- Разумеется; ведь вы обедаете с нами, я надеюсь. Я... я вас познакомлю с моей дочерью. - Марья Дмитриевна немного смутилась. "Ну! куда ни шло!" - подумала она. - Она сегодня что-то нездорова у меня.

- О, ma tante {тетушка (франц.).}, как вы добры! - воскликнула Варвара Павловна и поднесла платок к глазам.

Казачок доложил о приходе Гедеоновского. Старый болтун вошел, отвешивая поклоны и ухмыляясь. Марья Дмитриевна представила его своей гостье. Он сперва было сконфузился; но Варвара Павловна так кокетливо-почтительно обошлась с ним, что у него ушки разгорелись, и выдумки, сплетни, любезности медом потекли с его уст. Варвара Павловна слушала его, сдержанно улыбалась и сама понемногу разговорилась. Она скромно рассказывала о Париже, о своих путешествиях, о Бадено; раза два рассмешила Марью Дмитриевну и всякий раз потом слегка вздыхала и как будто мысленно упрекала себя в неуместной веселости; выпросила позволение привести Аду; снявши перчатки, показывала своими гладкими, вымытыми мылом a la guimauve {алфейным (франц.).} руками, как и где носятся воланы, рюши, кружева, шу; обещалась принести стклянку с новыми английскими духами: Victoria's Essence {духи королевы Виктории (англ.).}, и обрадовалась, как дитя, когда Марья Дмитриевна согласилась принять ее в подарок; всплакнула при воспоминании о том, какое чувство она испытала, когда в первый раз услыхала русские колокола: "Так глубоко поразили они меня в самое сердце", - промолвила она.

В это мгновенье вошла Лиза.

С утра, с самой той минуты, когда она, вся похолодев от ужаса, прочла записку Лаврецкого, Лиза готовилась к встрече с его женою; она предчувствовала, что увидит ее. Она решилась не избегать ее, в наказание своим, как она назвала их, преступным надеждам. Внезапный перелом в ее судьбе потряс ее до основания; в два каких-нибудь часа ее лицо похудело; но она и слезинки не проронила. "Поделом!", - говорила она самой себе, с трудом и волнением подавляя в душе какие-то горькие, злые, ее самое пугавшие порывы. "Ну, надо идти!" - подумала она, как только узнала о приезде Лаврецкой, и она пошла... Долго стояла она перед дверью гостиной, прежде чем решилась отворить ее; с мыслью "Я перед нею виновата" - переступила она порог и заставила себя посмотреть на нее, заставила себя улыбнуться. Варвара Павловна пошла ей навстречу, как только увидала ее, и склонилась перед ней слегка, но все-таки почтительно. "Позвольте мне рекомендовать себя, - заговорила она вкрадчивым голосом, - ваша maman так снисходительна ко мне, что я надеюсь, что и вы будете... добры". Выражение лица Варвары Павловны, когда она сказала это последнее слово, ее хитрая улыбка, холодный и в то же время мягкий взгляд, движение ее рук и плечей, самое ее платье, все ее существа - возбудили такое чувство отвращения в Лизе, что она ничего не могла ей ответить и через силу протянула ей руку. "Эта барышня брезгает мною", - подумала Варвара Павловна, крепко стискивая холодные пальцы Лизы и, обернувшись к Марье Дмитриевне, промолвила вполголоса: "Mais elle est delicieuse!" {"Да она прелестна!" (франц.).} Лиза слабо вспыхнула: насмешка, обида послышались ей в этом восклицании; но она решилась не верить своим впечатлениям и села к окну за пяльцы. Варвара Павловна и тут не оставила ее в покое: подошла к ней, начала хвалить ее вкус, ее искусство... Сильно и болезненно забилось сердце у Лизы: она едва переломила себя, едва усидела на месте. Ей казалось, что Варвара Павловна все знает и, тайно торжествуя, подтрунивает над ней. К счастью ее, Гедеоновский заговорил с Варварой Павловной и отвлек ее внимание. Лиза склонилась над пяльцами и украдкой наблюдала за нею. "Эту женщину, - думала она, - любил _он_". Но она тотчас же изгнала из головы самую мысль о Лаврецком: она боялась потерять власть над собою; она чувствовала, что голова у ней тихо кружилась. Марья Дмитриевна заговорила о музыке.

- Я слышала, моя милая, - начала она, - вы удивительная виртуозка.

- Я давно не играла, - возразила Варвара Павловна, немедленно садясь за фортепьяно, и бойко пробежала пальцами по клавишам. - Прикажете?

- Сделайте одолжение.

Варвара Павловна мастерски сыграла блестящий и трудный этюд Герца. У ней было очень много силы и проворства.

- Сильфида! - воскликнул Гедеоновский.

- Необыкновенно! - подтвердила Марья Дмитриевна. - Ну, Варвара Павловна, признаюсь, - промолвила она, в первый раз называя ее по имени, - удивили вы меня; вам хоть бы концерты давать. Здесь у нас есть музыкант, старик, из немцев, чудак, очень ученый; он Лизе уроки дает; тот просто от вас с ума сойдет.

- Лизавета Михайловна тоже музыкантша? - спросила Варвара Павловна, слегка обернув к ней голову.

- Да, она играет недурно и любит музыку; но что это значит перед вами?

Но здесь есть еще один молодой человек; вот с кем вы должны познакомиться.

Это - артист в душе и сочиняет премило. Он один может вас вполне оценить.

- Молодой человек? - проговорила Варвара Павловна. - Кто он такой?

Бедный какой-нибудь?

- Помилуйте, первый кавалер у нас, да не только у нас - et a Petersbourg. Камер-юнкер, в лучшем обществе принят. Вы, наверное, слыхали о нем: Паншин, Владимир Николаич, Он здесь по казенному поручению... будущий министр, помилуйте!

- И артист?

- Артист в душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он все это время очень часто у меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; _надеюсь_, что он приедет, - прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой.

Лиза поняла значение этой улыбки; но ей было не до того.

- И молодой? - повторила Варвара Павловна, слегка модулируя из тона в тон.

- Двадцати восьми лет - и самой счастливой наружности. Un jeune homme accompli {Вполне светский молодой человек (франц.).}, помилуйте.

- Образцовый, можно сказать, юноша, - заметил Гедеоновский.

Варвара Павловна внезапно заиграла шумный штраусовский вальс, начинавшийся такой сильной и быстрой трелью, что Гедеоновский даже вздрогнул; в самой середине вальса она вдруг перешла в грустный мотив и кончила ариею из "Лучии": Fra poco... {Вскоре затем... (итал.).} Она сообразила, что веселая музыка нейдет к ее положению. Ария из "Лучии", с ударениями на чувствительных нотках, очень растрогала Марью Дмитриевну.

- Какая душа, - проговорила она вполголоса Гедеоновскому.

- Сильфида! - повторил Гедеоновский и поднял глаза к небу.

Настал час обеда. Марфа Тимофеевна сошла сверху, когда уже суп стоял на столе. Она очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее любезности, не глядела на нее. Варвара Павловна сама скоро поняла, что от этой старухи толку не добьешься, и перестала заговаривать с нею; зато Марья Дмитриевна стала еще ласковей с своей гостьей: невежливость тетки ее рассердила. Впрочем, Марфа Тимофеевна не на одну Варвару Павловну не глядела: она и на Лизу не глядела, хотя глаза так и блестели у ней. Она сидела, как каменная, вся желтая, бледная, с сжатыми губами - и но ела ничего. Лиза казалась спокойной; и точно: у ней на душе тише стало; странная бесчувственность, бесчувственность осужденного нашла на нее. За обедом Варвара Павловна говорила мало: она словно опять оробела и распространила по лицу своему выражение скромной меланхолии. Один Гедеоновский оживлял беседу своими рассказами, хотя то и дело трусливо посматривал на Марфу Тимофеевну и перхал, - перхота нападала на него всякий раз, когда он в ее присутствии собирался лгать, - но она ему не мешала, не перебивала его. После обеда оказалось, что Варвара Павловна большая любительница преферанса; Марье Дмитриевне это до того понравилось, что она даже умилилась и подумала про себя: "Какой же, однако, дурак должен быть Федор Иваныч: не умел такую женщину понять!" Она села играть в карты с нею и Гедеоновским, а Марфа Тимофеевна увела Лизу к себе наверх, сказав, что на ней лица нету, что у ней, должно быть, болит голова.

- Да, у ней ужасно голова болит, - промолвила Марья Дмитриевна, обращаясь к Варваре Павловне и закатывая глаза. - У меня самой такие бывают мигрени...

- Скажите! - возразила Варвара Павловна.

Лиза вошла в теткину комнату и в изнеможении опустилась на стул. Марфа Тимофеевна долго молча смотрела на нее, тихонько стала перед нею на колени - и начала, все так же молча, целовать попеременно ее руки. Лиза подалась вперед, покраснела - и заплакала, но не подняла Марфы Тимофеевны, не отняла своих рук: она чувствовала, что не имела права отнять их, не имела права помешать старушке выразить свое раскаяние, участие, испросить у ней прощение за вчерашнее; и Марфа Тимофеевна не могла нацеловаться этих бедных, бледных, бессильных рук - и безмолвные слезы лились из ее глаз и глаз Лизы; а кот Матрос мурлыкал в широких креслах возле клубка с чулком, продолговатое пламя лампадки чуть-чуть трогалось и шевелилось перед иконой; в соседней комнатке, за дверью, стояла Настасья Карповна и тоже украдкой утирала себе глаза свернутым в клубочек клетчатым носовым платком.