Ремарка сопровождающая действие

Источник: Автор в драматургии А.П. Чехова - Ивлева Т.Г. Тверь, 2001

ПРЕДИСЛОВИЕ

I. Ремарка, предваряющая действие
II. Список действующих лиц и система персонажей чеховской драмы
III. Ремарка, сопровождающая действие

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подразделы:
"Чайка"
"Дядя Ваня"
"Три сестры"
"Вишневый сад"

«ТРИ СЕСТРЫ»

Драма Чехова отделена от предшествующих ей пьес, появившихся почти одновременно, довольно значительным промежутком времени (комедия «Чайка» была напечатана в 1896 году, «Дядя Ваня» – в 1897, «Три сестры» – в 1901). Вероятно, именно это обстоятельство объясняет столь значительные изменения, которые произошли в художественной системе драматургии Чехова, в том числе и на уровне авторского слова.
Гораздо более важную роль в чеховской драме начинают играть цвет и звук. С одной стороны, звук по-прежнему остается «материальным носителем» подтекста в отдельной мизансцене или действии, как это было в предшествующих пьесах. Скажем, на протяжении четвертого акта драмы в различных вариациях повторяется крик: «Ау! Гоп-гоп!» (13; 175, 178, 179). Несомненно, эта ремарка сохраняет свою конкретную атрибутивность; происхождение звука объясняется персонажами в основном тексте пьесы:
«Чебутыкин. <…> Это Скворцов кричит, секундант» (13, 178).
Однако, повторяясь в авторском комментарии несколько раз, причем, уже без отсылки к конкретному и, кстати, внесценическому персонажу, бессмысленный в своей целостности, непонятный звук (своего рода акустический заместитель-эквивалент бессмысленного же слова «реникса») не только становится предвестником надвигающегося несчастья, но и создает атмосферу тревоги, беспокойства, «какой-то тайны» (13, 176).
С другой стороны, именно звук объединяет четыре действия «Трех сестер» в единое целое, эксплицирует авторскую позицию. Так, художественное пространство первых трех действий драмы структурирует древнейшая оппозиция: внешнее – внутреннее. В пределах пьесы она конкретизируется как оппозиция дом – город. При этом семантика внутреннего мира, с внутренней же точки зрения персонажей, и его населяющих, и к ним приходящих (за исключением, пожалуй, Наташи), несомненно, положительная. Дом трех сестер уютен, свободен от условностей, наполнен умными, возвышенными разговорами и не менее возвышенными мечтами. Он не только противостоит городу – миру бесконечной обыденной повторяемости (Андрей. <…> Город наш существует уже двести лет, в нем сто тысяч жителей, и ни одного, который не был бы похож на других» – 13, 181); но и принципиально отличается от него:
«Вершинин. <…> Вот таких, как вы, в городе теперь только три»… (13, 163).
Несоответствие друг другу двух типов пространства маркируют, прежде всего, звуки. Культурные (музыкальные) звуки дома – игра Андрея на скрипке (13, 129; 134), гитара Федотика и Родэ (13, 146), вальс, исполняемый на пианино Тузенбахом (13, 152) – совершенно отчетливо противопоставлены в пьесе бытовым звукам города – игре на гармонике (13, 139) и бубенчикам на тройке Протопопова (13, 155). Характерно, при этом, что мир города отнюдь не нейтрален по отношению к дому. Он все более властно заявляет о себе, вторгается в хрупкую целостность дома. Отсюда нарастание интенсивности звуков, возникающих в зоне контакта двух типов пространства – на их границе. Стук в пол первого действия (13, 124) сменяет бесконечная череда звонков в действии втором (13; 142, 153, 154, 155), в третьем же действии с утомительным постоянством (Ольга. <…> Какой это ужас. И как надоело!» – 13, 157) звучит уже набат (13; 157, 159, 163, 171).
Нарушение границы, проникновение персонажа города в дом, разрушает – деконструирует – внутренне пространство. Инородность персонажа подчеркнута уже при первом появлении Наташи цветовым сочетанием, нарушающим логику цветообозначений дома. На сюжетном же уровне этот процесс фиксирует постепенный захват дома Наташей, ставшей женой Андрея, и постепенное же, но неуклонное вытеснение из него сестер Прозоровых. В результате оппозиция внешнее – внутреннее семантически переворачивается. Дом становится враждебным и чужим – теперь это метонимический знак пошлого и грубого (и потому невозможного для трех сестер) обывательского существования, то есть города:
«Маша. <…> Я в дом уже не хожу, и не пойду…» (13, 185).
Внешнее же пространство глобализируется, становится бытийным. Отсюда – размыкание пространственных границ в ремарке, предваряющей четвертое действие. Отсюда – и звуковая оппозиция, конструирующая соносферу последнего действия драмы. Популярная именно в то – чеховское – время пьеса для фортепьяно «Молитва девы», раздающаяся из дома/города (13, 175), противопоставлена сначала дважды повторенному в авторском комментарии – принципиально вневременному – звуку арфы и скрипки (13, 177; 183), затем – маршу (13, 186) и, наконец, просто музыке (13, 188), словно вбирающей в себя все звуки; гармонии мира внешнего.
Цветообозначение проявляет себя в этой пьесе главным образом как маркер внешнего облика персонажа, как цветовая деталь его портрета. И сразу же следует отметить очевидную закономерность чеховской драмы: именно авторское слово, а не слово персонажа, фиксирует ее цветовую картину. Цвет, как и звук, становится материальным носителем авторской точки зрения на изображаемое, эксплицирует авторскую модель реальности. Он перестает быть только реализацией субъективного ощущения мира персонажами. Напротив, благодаря особой авторской точке зрения (одновременно и внешней, и внутренней) создается эффект объективности существования изображаемой ситуации.
Традиционно в пьесе «Три сестры» рассматривается характеризующая функция цвета, например, пошлое сочетание зеленого и розового в платье Наташи. И такой подтекст цветообозначений в пьесе, безусловно, предполагается. Так, о невозможности, приведенного сочетания цветов, с позиции вкуса, говорит в первом действии Ольга (13, 136). Цветовую гамму одежды персонажа предвосхищает и одновременно негативно оценивает реплика Маши:
«Маша. Ах, как она одевается! Не то чтобы некрасиво, не модно, а просто жалко. Какая-то странная, яркая, желтоватая юбка с этакой пошленькой бахромой и красная кофточка» (13, 129).
Контекст чеховских писем позволяет присоединить авторскую точку зрения к точке зрения его персонажей. В особенности примечательна одна из заключительных фраз последнего (!) письма Чехова: «Ни одной прилично одетой немки, безвкусица, наводящая уныние» (П 12, 133).
Однако представляется, что «цветовая ситуация» пьесы выглядит несколько сложнее и, как и все элементы художественной системы Чехова, лишается однозначной интерпретации. Важным для автора здесь, вероятно, является и само несоответствие цветов друг другу, различные принципы создания цветообозначений, которые маркируют принадлежность трех сестер и Наташи различным уровням бытия.
«Ольга в синем форменном платье учительницы женской гимназии, все время поправляет ученические тетрадки, стоя и на ходу; Маша в черном платье, со шляпкой на коленях сидит и читает книжку, Ирина в белом платье стоит, задумавшись» (13, 119).
Если рассмотреть цветообозначения, выделенные автором, на уровне характеризующих деталей, то в смыслообразовании эксплицируется механизм эмблемы. Семантика каждого цвета достаточно легко реконструируется и в контексте одной этой пьесы, и в контексте остальных пьес драматического цикла.
Так, психологически холодный и печальный, синий цвет в пьесе Чехова сопровождает жизнь, лишенную тепла, домашнего уюта, казенную жизнь. «Есть такие люди, которые точно родятся с этикеткой для других, – писал по этому поводу И. Анненский. – Какая она серьезная, чистая, эта Ольга!». В свою очередь, черное платье Маши – траур не столько по умершему год назад отцу, сколько по собственной несчастливо сложившейся жизни. Своеобразно эксплицирует эту семантику цвета реплика другой Маши, которая тоже всегда – в черном платье: «Это траур по моей жизни. Я несчастна» («Чайка» – 13, 5). Белый цвет – традиционный цвет чистоты, молодости, детства. В первом действии пьесы Ирина в день своих именин воплощает именно это ощущение начала жизни, открывшихся перед ней возможностей: «Сегодня утром проснулась, увидела массу света, увидела весну, и радость заволновалась в моей душе, захотелось на родину страстно» (13, 119-120).
Характерно, что и Нина Заречная в образе Мировой Души в первом действии «Чайки» тоже – «вся в белом» (13, 13). О «белой чайке» вспоминает Тригорин в третьем действии комедии: «Вы были в светлом платье… мы разговаривали… еще тогда на скамье лежала белая чайка» (13, 34). Так, именно на уровне цветообозначения здесь происходит объединение – слияние – двух этих образов: Нина – чайка.
Важными для интерпретации чеховских драм могут оказаться и другие «подтексты» белого цвета. В обеих пьесах с ним связан мотив смерти (смерть Тузенбаха – жениха Ирины; смерть ребенка Нины Заречной), а также мотив приобретенной жизненной мудрости, который эксплицируется в финальных монологах героинь:
«Нина: Умей нести свой крест и веруй» («Чайка» – 13, 58);
«Ирина: Надо жить… надо работать» («Три сестры» – 13, 187).
Символизация же цвета подготовлена в ремарке, открывающей драму, не только самой этой сильной позицией, не только троекратным повтором именно цветовой детали костюма персонажей, но и фольклорно-поэтическим контекстом, который подключает к пьесе ее заглавие – «Три сестры». В данном случае цвет, вероятнее всего, абстрагируется от конкретного его носителя-персонажа, становится цветовым пятном в общей визуальной картине пьесы. Подобный процесс, как было показано в предисловии, происходит и с белым цветом в пьесе «Вишневый сад».
Антитеза черный – белый всегда, и даже вне конкретной культурно-исторической наполненности, маркирует два полюса практически любой идеологии: верхнее – нижнее; хорошее – дурное; божественное – дьявольское, полнота бытия – хаос и т.д. Семантика же синего цвета в мифологической и особенно фольклорной традиции, с одной стороны, связана с разбушевавшейся, неподвластной человеку и непостижимой его разумом стихией мироздания. В фольклоре эту семантику эксплицирует, например, постоянный эпитет моря – синее. С другой стороны, синий цвет в этой традиции можно рассматривать и как промежуточный цвет между черным и белым; скажем, считать его ступенью в движении человека от черного – к белому или – наоборот. И в таком случае, цветовая триада, подключаясь к заглавию, выводит изображаемую в пьесе ситуацию на уровень если не вечной, то, по крайней мере, обобщающей модели.
Специфика символа как раз и связана с тем, что «план его содержания» всегда разомкнут в бесконечность (А. Белый). Для меня в данном случае важна не столько конкретная «цветовая» интерпретация, внутритекстовая или интертекстуальная, сколько сам механизм символизации цвета, который маркирует образы трех сестер, их существование за пределами конкретно-бытового мира. Цветовой образ Наташи выполнен принципиально иначе. В его основе, как представляется, лежит аллегорический механизм. Сочетание зеленого и розового в женском костюме может быть прочитано и как цветовая реализация весеннего ликования природы; этот вполне возможный контекст задает в пьесе реплика Андрея («О молодость, чудная, прекрасная молодость!» – 13, 138). Весенний колорит образа юной Наташи не только не отменяет, но, напротив, подчеркивает связь персонажа с хронотопом города, поскольку в его основании находится именно циклическое время:
«Андрей. <…> Только едят, пьют, спят, потом умирают… родятся другие и тоже едят, пьют, спят» (13, 182).
Авторский комментарий позволяет подтвердить и конкретизировать это наблюдение. Ремарки, сопровождающие поведение и речь Натальи Ивановны, очевидным образом связывают ее образ с образом горничной Дуняши из последней комедии Чехова. И в том, и в другом случае при создании образа своего персонажа автор маркирует две наиболее значимые для него детали – это свеча и зеркало.
В первом действии «Трех сестер» Наташа «мельком глядится в зеркало, поправляется» (13, 130); в третьем действии она уже разглядывает себя в зеркальном отражении:
«Наташа. Да… Я, должно быть растрепанная. (Перед зеркалом.) Говорят, я пополнела… и не правда! Ничуть!» (13, 158).
В свою очередь, Дуняша смотрит на себя в зеркало на протяжении всего сюжетного действия комедии: «глядится в зеркальце и пудрится» (13, 215); «остановилась, чтобы попудрится» (13, 237); «пудрится, глядясь в зеркальце» (13, 247).
Как видим, самая, пожалуй, загадочная в мировой литературе деталь-символ – зеркало – входит в семантический ореол персонажей, весьма далеких от поисков смысла жизни, мистических откровений и озарений. Мало того, символический предмет используется ими весьма конкретно и прагматично – для очередного убеждения в «волшебной силе своей красоты». Та же прагматичность использования касается и свечи – не менее многозначного и сложного образа. В контексте мировой культурной традиции он связан и с душой человека, и с его разумом, и с неповторимостью его существования на земле. В качестве обязательного – мистического – элемента свеча всегда входила в обряд гадания или – в более широком контексте – общения с духами:
«Входит Дуняша со свечой. <…>
Дуняша. Скоро два. (Тушит свечу.) Уже светло» (13, 197).
«Входит Наталья Ивановна в капоте, со свечой. <…>
Наташа. Смотрю огня нет ли… Теперь масленица, прислуга сама не своя, гляди да и гляди, чтоб чего не вышло» (13, 139).
Очевидно, что подобное функционирование деталей-символов становится характеризующим. Наталья Ивановна и Дуняша живут в пределах конкретного мира, ограниченного исключительно сферой явленного, а в идеологическом плане – сферой традиционных житейских интересов бытового мира – стандартным в этом конкретном мире «женским набором»: любовь – замужество – дети – любовник – и т.д.:
«Андрей. <…> И чтобы не отупеть от скуки <…> жены обманывают мужей, а мужья лгут, делают вид, что ничего не видят, ничего не слышат» (13, 182).
И эта «циклическая», повторяющаяся, семантика вновь возвращает нас к цветовой гамме одежды Натальи Ивановны.
Однако преобладающим способом создания образа персонажа в чеховской драме все-таки становятся не ремарки-детали и не психологические ремарки, как это было в предшествующих пьесах, а ремарки, фиксирующие повторяемость действия или способа совершения действия. Их отличие от собственно психологических ремарок заключается в том, что они фиксируют не переживание персонажем настоящего момента, пусть даже и неоднократно повторяющееся, а эмоцию, являющуюся маркером определенного типа мироощущения. Отсюда – сдвиг в семантике этого типа ремарки: через психологию – в идеологическую плоскость.
Так, для раскрытия образа Маши в первом действии принципиально важно авторское замечание: «Маша, задумавшись над книгой, тихо насвистывает песню» (13, 120); «Маша тихо насвистывает песню» (Там же). Здесь ремарка фиксирует мотив привычного страдания, сосредоточенности персонажа именно на нем, а не на внешнем мире. Неслучайно автор здесь использует знаковую в его художественном мире деталь – книгу; как было показано в первой главе, она означает замещение мира реального. Это авторское замечание совершенно очевидно соотносится с повторяющейся в пьесе «Чайка» ремаркой «нюхает табак», сопровождающей почти каждое появление Маши на сцене (13; 6, 19, 46). Как и цветовая ремарка, она объединяет обоих персонажей в единую типологическую группу – «персонажи, прячущие свое страдание». Нарочито грубый жест в пьесе «Чайка» призван скрыть (защитить) тонкую, хрупкую и страдающую душу. Неслучайно в первоначальном варианте комедии в тексте присутствовала реплика Маши: «Моя мама воспитывала меня, как ту сказочную девочку в цветке. Ничего я не умею» (13, 261). В драме же «Три сестры» не характерный для женщины жест дополнен грубым словом, но оно по-прежнему скрывает страдание души, мечтающей о счастье:
«Маша (стучит вилкой по тарелке). Выпью рюмочку винца! Эх-ма, жизнь малиновая, где наша не пропадала!
Кулыгин. Ты ведешь себя на три с минусом» (13, 136).
Данное наблюдение подтверждает и равноправное использование автором при характеристике речи Маши двух наиболее частотных психологических ремарок. Они маркируют и выявляют то же семантическое сочетание: грубость – страдание. Речь идет о параллельном употреблении ремарок сердито (13; 125, 133, 134, 146, 149 – дважды, 159, 165, 185) и рыдает (плачет, сквозь слезы – 13; 124, 127, 137, 184, 185, 186).
Ремарки, сопутствующие репликам Вершинина, могут показаться достаточно неожиданными. Вне зависимости от того, как маркирована та или иная сюжетная ситуация вербально: философствует ли персонаж, страдает ли от разлада с женой, влюблен ли он или расстается с любимой женщиной навсегда, его слово неизбежно сопровождает авторский комментарий с единым семантическим полем удовольствия: весело (13, 126) – смеется (13; 127, 131 – дважды, 162, 163 – трижды!, 164, 184) – потирает от удовольствия руки (13; 132, 161). Однако такой комментарий вполне закономерен, идеологически предопределен. Дело в том, что отсутствие счастья для Вершинина – не случайность единичной судьбы, а закон человеческой жизни, по крайней мере, жизни нынешней:
«Вершинин. <…> И как бы мне хотелось доказать вам, что счастья нет, не должно быть и не будет для нас» (13, 146).
Отсюда следует его отношение к собственной жизни как к черновику для будущих счастливых людей («Все равно!» – 13, 143); отсюда – и радостное приятие любой жизненной ситуации, и равнодушная констатация ее заранее известного несчастливого итога: «Пиши мне… Не забывай! Пусти меня… пора…» (13, 185).
В свою очередь, образ Чебутыкина, от первого до последнего его появления на сцене, сопровождает не менее странная, на первый взгляд, ремарка: «читает на ходу газету» (13, 122); «вынимает из кармана другую газету» (13, 124); «он все время с газетой» (13, 131); «кладет газету в карман» (13, 134); «вынимает из кармана газету» (13, 145); «читая газету», «читает газету» (13, 147); «кладет в карман газету, вынимает другую» (13, 173); «читает газету» (13, 174); «читает газету и тихо напевает» (13, 176); «вынимает из кармана газету» (13, 187); «читает газету» (13, 188). Очевидно, что двенадцать раз повторенное действие, уже в силу своей повторяемости, становится знаковым. Как и в случае с Вершининым, это действие маркирует особый тип мироощущения персонажа. Жизнь, по Чебутыкину, лишена смысла, и вследствие этого обстоятельства она теряет для него свою реальность:
«Чебутыкин. <…> Ничего нет на свете, нас нет, мы не существуем, а только кажется, что существуем» (13, 178).
Единственным способом ощутить свое действительное существование в определенном пространстве-времени, свою причастность к нему и, следовательно, единственной возможностью преодолеть свое тотальное одиночество оказывается в таком случае именно чтение газеты – краткого описания происходящих в мире событий.
Как и в каждой чеховской пьесе, в драме «Три сестры» есть персонаж, стоящий особняком в системе действующих лиц, – это Соленый. Его особенность подчеркнута не только странными – бессмысленными в контексте общего полилога – репликами. Особым является и авторский комментарий, сопровождающий каждое появление персонажа на сцене: ремарки, относящиеся к образу Соленого, объединяет общая семантика театральности – поведения, рассчитанного на публичный эффект. Во-первых, это маркеры неестественной – условной – речи персонажа. Он говорит или «тонким голосом» (13, 129 – дважды), или «декламируя» (13, 150). Во-вторых, это неоднократно повторенные развернутые ремарки-жесты, уподобляющие каждое появление Соленого выходу на сцену актера: «вынимает из кармана флакон с духами и опрыскивает себе грудь, руки» (13, 124); «достает из кармана флакон с духами и льет себе на руки» (13, 151); «вынимает флакон с духами и прыскается» (13, 164); «вынимает духи и брызгает руки» (13, 179). Правда, значима здесь не только театральная гиперболичность жеста как таковая. Не менее важную роль в смыслообразовании играет и лермонтовский первоисточник жеста человека-актера – диалог Грушницкого и Печорина:
«– <…> Нет ли у тебя духов?
– Помилуй, чего тебе еще? от тебя и так уж несет розовой помадой…
– Ничего. Дай-ка сюда…
Он налил себе полсклянки за галстух, в носовой платок, на рукава» (курсив мой – Т.И.).
Примечательно, при этом, что на персонаже Чехова надеты обе маски одновременно: Соленый – это не только Печорин – «необходимое лицо пятого акта», вынужденный убить Тузенбаха по логике выбранной для себя роли, но и Грушницкий – пародирующий первоисточник.

Читать далее>>

Материал публикуется с разрешения администрации сайта www.poetics.nm.ru