|
ГЛАВА I
Поди! - поди! раздался крик!
Пушкин.
В 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа
пополудни по Вознесенской
улице, как обыкновенно, валила толпа народу, и
между прочим шел один
молодой чиновник; заметьте день и час, потому
что в этот день и в этот час
случилось событие, от которого тянется цепь
различных приключений,
постигших всех моих героев и героинь, историю
которых я обещался передать
потомству, если потомство станет читать романы,
- итак, по Вознесенской шел
один молодой чиновник, и шел он из департамента,
утомленный однообразной
работой, и мечтая о награде и вкусном обеде -
ибо все чиновники мечтают! -
на нем был картуз неопределенной формы и синяя
ваточная шинель с старым
бобровым воротником, черты лица его различить
было трудно: причиною тому
козырек, воротник, - и сумерки; - казалось, он
не торопился домой, а
наслаждался чистым воздухом морозного вечера,
разливавшего сквозь зимнюю
мглу розовые лучи свои по кровлям домов, -
соблазнительным блистаньем
магазинов и кондитерских; порою подняв глаза
кверху с истинно-поэтическим умиленьем,
сталкивался он с какой-нибудь розовой шляпкой и
смутившись
извинялся; коварная розовая шляпка сердилась, -
потом заглядывала ему под
картуз и, пройдя несколько шагов, оборачивалась,
как будто ожидая
вторичного извинения; - напрасно! молодой
чиновник был совершенно
недогадлив!.. но еще чаще он останавливался,
чтоб поглазеть сквозь цельные
окна магазина или кондитерской, блистающей
чудными огнями и великолепной
позолотою. Долго, пристально, с завистью
разглядывал различные предметы, -
и, опомнившись, с глубоким вздохом и стоическою
твердостью продолжал свой
путь; - самые же ужасные мучители его были
извозчики, - и он ненавидел
извозчиков; "барин! куда изволите? - прикажите
подавать? - подавать-с!" -
это была пытка Тантала, и он в душе глубоко
ненавидел извозчиков.
Спустясь с Вознесенского моста и собираясь
поворотить направо по
канаве, вдруг слышит он крик: "берегись,
поди!.." - прямо на него летел
гнедой рысак; из-за кучера мелькал белый султан,
и развевался воротник
серой шинели. Едва он успел поднять глаза, уж
одна оглобля была против его
груди, и пар, вылетавший клубами из ноздрей
бегуна, обдал ему лицо;
машинально он ухватился руками за оглоблю и в
тот же миг сильным порывом
лошади был отброшен несколько шагов в сторону на
тротуар,...
раздалось кругом: "задавил, задавил", извозчики
погнались за нарушителем
порядка, - но белый султан только мелькнул у них
перед глазами и был таков.
Когда чиновник очнулся, боли он нигде не
чувствовал, но колена у него
тряслись еще от страха; он встал, облокотился на
перилы канавы, стараясь
прийти в себя; горькие думы овладели его
сердцем, и с этой минуты перенес
он всю ненависть, к какой его душа только была
способна, с извозчиков на
гнедых рысаков и белые султаны; -
Между тем белый султан и гнедой рысак пронеслись
вдоль по каналу,
поворотили на Невский, с Невского на Караванную,
оттуда на Симионовский
мост, потом направо по Фонтанке, - и тут
остановились у богатого подъезда,
с навесом и стеклянными дверьми, с медной
блестящею обделкой;
- Ну, сударь, - сказал кучер, широкоплечий мужик
с окладистой рыжей
бородой, - Васька нынче показал себя! -
Надобно заметить, что у кучеров любимая их
лошадь называется всегда
Ваською, даже вопреки желанию господ, наделяющих
ее громкими именами Ахила,
Гектора... она всё-таки будет для кучера не Ахел
и не Нектор, - а
Васька.
Офицер слез, потрепал дымящегося рысака по
крутой шее, улыбнулся ему
признательно и взошел на блестящую лестницу; -
об раздавленном чиновнике не
было и помину... Теперь, когда он снял шинель,
закиданную снегом, и
взошел в свой кабинет, мы свободно можем пойти
за ним и описать его
наружность - к несчастию вовсе не
привлекательную, он был небольшого роста,
широк в плечах, вообще нескладен; и казался
сильного сложения, неспособного
к чувствительности и раздражению; походка его
была несколько осторожна для
кавалериста, жесты его были отрывисты, хотя
часто они выказывали лень и
беззаботное равнодушие, которое теперь в моде и
в духе века - если это не
плеоназм. Но сквозь эту холодную кору
прорывалась часто настоящая природа
человека; видно было, что он следовал не
всеобщей моде, а сжимал свои
чувства и мысли из недоверчивости или из
гордости. Звуки его голоса были то
густы, то резки, смотря по влиянию текущей
минуты; когда он хотел говорить
приятно, то начинал запинаться, и вдруг
оканчивал едкой шуткой, чтоб скрыть
собственное смущение, - и в свете утверждали,
что язык его зол и
опасен... ибо свет не терпит в кругу своем
ничего сильного, потрясающего,
ничего, что бы могло обличить характер и волю: -
свету нужны французские
водевили и русская покорность чуждому мнению.
Лицо его смуглое, неправильное, но полное
выразительности, было бы
любопытно для Лафатера и его последователей: они
прочли бы на нем глубокие
следы прошедшего и чудные обещания будущности...
толпа же говорила,
что в его улыбке, в его странно блестящих глазах
есть что-то...
В заключение портрета скажу, что он назывался
Григорий Александрович
Печорин, а между родными просто Жорж, на
французский лад, и что притом ему
было двадцать три года, - и что у родителей его
было 3 тысячи душ в
Саратовской, Воронежской и Калужской губернии, -
последнее я прибавляю,
чтоб немного скрасить его наружность, во мнении
строгих читателей! -
виноват, забыл включить, что Жорж был
единственный сын, не считая сестры, 16-тилетней
девочки, которая была очень недурна
собою и по словам маменьки (папеньки уж не было
на свете) не нуждалась в
приданом и могла занять высокую степень в
обществе, с помощию божией и
хорошенького личика и блестящего воспитания.
Григорий Александрович, войдя в свой кабинет,
повалился в широкие
кресла; лакей взошел и доложил ему, что,
дескать, барыня изволила уехать
обедать в гости, а сестра изволила уж
откушать... - "Я обедать не буду,
был ответ: я завтракал!.." Потом взошел мальчик
лет тринадцати в красной
казачьей куртке, быстроглазый, беленький, и с
виду большой плут, - и подал,
не говоря ни слова, визитную карточку: Печорин
небрежно положил ее на стол
и спросил, кто принес:
- Сюда нынче приезжали молодая барыня с мужем, -
отвечал Федька, - и
велели эту карточку подать Татьяне Петровне (так
называлась мать
Печорина)...
- Что ж ты принес ее ко мне.
- Да я думал, что это всё равно-с!.. может быть,
вам угодно
прочесть.
- То есть, тебе хочется узнать, что тут
написано.
- Да-с, - эти господа никогда еще у нас не были.
- Я тебя слишком избаловал, - сказал Печорин
строгим голосом... -
набей мне трубку. -
Но эта визитная карточка, видно, имела свойство
возбуждать
любопытство... Долго Жорж не решался переменить
удобного положения на
широких креслах и протянуть руку к столу...
притом в комнате не было
свеч - она озарялась красноватым пламенем
камина, а велеть подать огню и
расстроить очаровательный эффект каминного
освещения ему также не
хотелось. - Но любопытство превозмогло, - он
встал, взял карточку и с
каким-то непонятным волнением ожидания поднес ее
к решетке камина;... на
ней было напечатано готическими буквами: князь
Степан Степаныч Лиговской, с
княгиней. Он побледнел вздрогнул, глаза его
сверкнули, и карточка полетела
в камин. - Минуты три он ходил взад и вперед по
комнате, делая разные
странные движения рукою, разные восклицания, -
то улыбаясь, то хмуря брови;
наконец он остановился, схватил щипцы и бросился
вытаскивать карточку из
огня: - увы! одна ее половина превратилась в
прах, а другая свернулась, почернела, - и на ней
едва
только можно было разобрать Степан Степ...
Печорин положил эти бренные
остатки на стол, сел опять в свои креслы и
закрыл лицо руками - и хотя я
очень хорошо читаю побуждения души на
физиономиях, но по этой именно
причине не могу никак рассказать вам его мыслей.
В таком положении сидел он
четверть часа, и вдруг ему послышался шорох,
подобный легким шагам, шуму
платья, или движению листа бумаги... Хотя он не
верил
привидениям... но вздрогнул, быстро поднял
голову - и увидел перед собою в
сумраке что-то белое и, казалось, воздушное... с
минуту он не знал, на
что подумать, так далеко были его мысли... если
не от мира, то по крайней
мере от этой комнаты...
- Кто это? - спросил он.
- Я! - отвечал принужденный контральто - и
раздался звонкий женский
хохот. -
- Варенька! - какая ты шалунья.
- А ты спал!.. ужасно весело!..
- Я бы желал спать. - Оно покойнее!..
- Это стыд! - отчего нам на балах, в обществах
так скушно!.. вы все
ищете спокойствия... какие любезные молодые
люди...
- А позвольте спросить, - возразил Жорж зевая, -
из каких благ мы
обязаны забавлять вас...
- Оттого, что мы дамы.
- Поздравляю. Но ведь нам без вас не скушно...
- Я почему знаю!.. .. и что мы станем говорить
между собою;
- Моды, новости... разве мало; поверяйте друг
другу ваши тайны...
- Какие тайны? - у меня нет тайн... все молодые
люди так
несносны...
- Большая часть из них не привыкли к женскому
обществу!
- Пускай привыкают - они и этого не хотят
попробовать!..
Жорж важно встал и поклонился с насмешливой
улыбкой:
- Варвара Александровна, я замечаю, что вы идете
большими шагами в
храм просвещения.
Варенька покраснела и надула розовые губки... а
брат ее преспокойно
опять опустился в свои кресла. - Между тем
подали свеч, и пока Варенька
сердится и стучит пальчиком в окно, я опишу вам
комнату, в которой мы
находимся. - Она была вместе и кабинет и
гостиная; и соединялась коридором
с другой частью дома; светло-голубые французские
обои покрывали ее стены...
лоснящиеся дубовые двери с модными ручками и
дубовые рамы окон показывали в
хозяине человека порядочного. - Драпировка над
окнами была в китайском
вкусе, а вечером или когда солнце ударяло в
стеклы, опускались пунцовые
шторы, - противоположность резкая с цветом
горницы, но показывающая
какую-то любовь к странному, оригинальному. -
Против окна стоял письменный
стол, покрытый кипою картинок, бумаг, книг,
разных видов чернильниц и
модных мелочей, - по одну его сторону стоял
высокий трельяж, увитый
непроницаемою сеткой зеленого плюща, по другую
кресла, на которых теперь
сидел Жорж... - на полу под ним разостлан был
широкий ковер, разрисованный
пестрыми арабесками, - другой персидский ковер
висел на стене, находящейся
против окон, и на нем развешаны были пистолеты,
два турецкие ружья,
черкесские шашки и кинжалы, подарки сослуживцев,
погулявших когда-то за
Балканом... на мраморном камине стояли три
алебастровые карикатурки
Паганини, Иванова и Россини... остальные стены
были голые, кругом и
вдоль по ним стояли широкие диваны, обитые
шерстяным штофом пунцового
цвета; - одна единственная картина привлекала
взоры, она висела над
дверьми, ведущими в спальню; она изображала
неизвестное мужское лицо,
писанное неизвестным русским художником,
человеком, не знавшим своего
гения, и которому никто об нем не позаботился
намекнуть. - Картина эта была
фантазия, глубокая, мрачная. - Лицо это было
написано прямо безо всякого
искусственного наклонения или оборота, свет
падал сверху, платье было
набросано грубо, темно и безотчетливо, -
казалось, вся мысль художника
сосредоточилась в глазах и улыбке... Голова была
больше натуральной
величины, волосы гладко упадали по обеим
сторонам лба, который кругло? и
сильно выдавался и, казалось, имел в устройстве
своем что-то
необыкновенное; глаза, устремленные вперед,
блистали тем страшным блеском, которым иногда
блещут живые глаза сквозь прорези черной маски;
испытующий и укоризненный луч их, казалось,
следовал за вами во все углы
комнаты, и улыбка, растягивая узкие и сжатые
губы, была более
презрительная, чем насмешливая; всякий раз,
когда Жорж смотрел на эту
голову, он видел в ней новое выражение; - она
сделалась его собеседником в
минуты одиночества и мечтания - и он, как
партизан Байрона, назвал ее
портретом Лары. - Товарищи, которым он ее с
восторгом показывал, называли
ее порядочной картинкой. -
Между тем, покуда я описывал кабинет, Варенька
постепенно придвигалась
к столу, потом подошла ближе к брату и села
против него на стул; в ее
голубых глазах незаметно было ни даже искры
минутного гнева, но она не
знала, чем возобновить разговор. Ей попалась под
руки полусгоревшая
визитная карточка.
- Что это такое? - Степан Степ... А! это, верно,
у нас нынче был
князь Лиговской!.. как бы я желала видеть
Верочку! замужем, - она была
такая добрая... я вчера слышала, что они
приехали из Москвы!.. кто же
сжег эту карточку... её бы надо подать
маменьке!..
- Кажется, я, - отвечал Жорж, - раскуривая
трубку!..
- Прекрасно! я бы желала, чтоб Верочка это
узнала... - ей
было бы очень приятно!.. . так-то, сударь, ваше
сердце изменчиво!.. я
ей скажу, скажу - непременно!.. впрочем, нет...
теперь ей должно быть
всё равно!.. она ведь замужем!..
- Ты судишь очень здраво для твоих лет!.. -
отвечал ей брат и зевнул,
не зная, что прибавить...
- Для моих лет! что я за ребенок! - маменька
говорит, что девушка в 17
лет так же благоразумна, как мужчина в 25.
- Ты очень хорошо делаешь, что слушаешься
маменьки. -
Эта фраза, по-видимому похожая на похвалу,
показалась насмешкой; таким
образом согласие опять расстроилось, и они
замолчали... Мальчик
взошел и принес записку: - приглашение на бал к
барону Р***.-
- Какая тоска! - воскликнул Жорж. - Надо ехать.
- Там будет mademoiselle Negouroff!.. -
возразила ироническим тоном
Варенька! - Она еще вчера об тебе спрашивала!
... какие у нее глаза! -
прелесть!..
- Как угль, в горниле раскаленный!..
- Однако сознайся, что глаза чудесные!
- Когда хвалят глаза, то это значит, что
остальное никуда не годится.
- Смейся!.. а сам неравнодушен...
- Положим.
- Я и это расскажу Верочке!..
- Давно ли ты уверяла, что я для нее - всё
равно!..
- Поверьте, я лучше этого говорю по-русски - я
не монастырка.
- О! совсем нет! - очень далеко...
Она покраснела и ушла...
Но я вас должен предупредить, что это был на них
черный день... они
обыкновенно жили очень дружно, и особенно Жорж
любил сестру самой нежною
братскою любовью. -
Последний намёк на mademoiselle Negouroff (так
будем мы ее называть
впоследствии) заставил Печорина задуматься;
наконец неожиданная мысль
прилетела к нему свыше, он придвинул
чернильницу, вынул лист почтовой
бумаги - и стал что-то писать; покуда он писал,
самодовольная улыбка часто
появлялась на лице его, глаза искрились - одним
словом, ему было очень
весело, как человеку, который выдумал что-нибудь
необыкновенное. - Кончив
писать, он положил бумагу в конверт и надписал:
Милостивой гос. Елизавете
Львовне Негуровой в собственные руки; - потом
кликнул Федьку и велел ему
отнесть на городскую почту - да чтоб никто из
людей не видал - маленький
Меркурий, гордясь великой доверенностию
господина, стрелой помчался в
лавочку; а Печорин велел закладывать сани и
через полчаса уехал в театр;
однако в этой поездке ему не удалось задавить ни
одного чиновника.
Перейти к чтению
второй главы>>
|
