АРАП ПЕТРА ВЕЛИКОГО - ГЛАВА III- Пушкин Александр Сергеевич

ГЛАВА I

ГЛАВА II

ГЛАВА III

ГЛАВА IV

ГЛАВА V

ГЛАВА VI

ГЛАВА VII

ДНЕПР. НОЧЬ

БЕРЕГ

На другой день Петр по своему обещанию разбудил Ибрагима и поздравил
его капитан-лейтенантом бомбардирской роты Преображенского полка, в коей он
сам был капитаном. Придворные окружили Ибрагима, всякий по-своему старался
обласкать нового любимца. Надменный князь Меншиков дружески пожал ему руку.
Шереметев осведомился о своих парижских знакомых, а Головин позвал обедать.
Сему последнему примеру последовали и прочие, так что Ибрагим получил
приглашений по крайней мере на целый месяц.
Ибрагим проводил дни однообразные, но деятельные - следственно, не знал
скуки. Он день ото дня более привязывался к государю, лучше постигал его
высокую душу. Следовать за мыслями великого человека есть наука самая
занимательная. Ибрагим видал Петра в сенате, оспориваемого Бутурлиным и
Долгоруким, разбирающего важные запросы законодательства, в адмиралтейской
коллегии утверждающего морское величие России, видел его с Феофаном,
Гавриилом Бужинским и Копиевичем, в часы отдохновения рассматривающего
переводы иностранных публицистов или посещающего фабрику купца, рабочую
ремесленника и кабинет ученого. Россия представлялась Ибрагиму огромной
мастеровою, где движутся одни машины, где каждый работник, подчиненный
заведенному порядку, занят своим делом. Он почитал и себя обязанным
трудиться у собственного станка и старался как можно менее сожалеть об
увеселениях парижской жизни. Труднее было ему удалить от себя другое, милое
воспоминание: часто думал он о графине D., воображал ее справедливое
негодование, слезы и уныние... но иногда мысль ужасная стесняла его грудь:
рассеяние большого света, новая связь, другой счастливец - он содрогался;
ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слезы готовы
были течь по его черному лицу.
Однажды утром сидел он в своем кабинете, окруженный деловыми бумагами,
как вдруг услышал громкое приветствие на французском языке; Ибрагим с
живостью оборотился, и молодой Корсаков, которого он оставил в Париже, в
вихре большого света, обнял его с радостными восклицаниями. "Я сей час
только приехал, - сказал Корсаков, - и прямо прибежал к тебе. Все наши
парижские знакомые тебе кланяются, жалеют о твоем отсутствии; графиня D.
велела звать тебя непременно, и вот тебе от нее письмо". Ибрагим схватил его
с трепетом и смотрел на знакомый почерк надписи, не смея верить своим
глазам. "Как я рад,- продолжал Корсаков, - что ты еще не умер со скуки в
этом варварском Петербурге! что здесь делают, чем занимаются? кто твой
портной? заведена ли у вас хоть опера?" Ибрагим в рассеянии отвечал, что,
вероятно, государь работает теперь на корабельной верфи. Корсаков засмеялся.
"Вижу, - сказал он, - что тебе теперь не до меня; в другое время наговоримся
досыта; еду представляться государю". С этим словом он перевернулся на одной
ножке и выбежал из комнаты.
Ибрагим, оставшись наедине, поспешно распечатал письмо. Графиня нежно
ему жаловалась, упрекая его в притворстве и недоверчивости. "Ты говоришь, -
писала она, - что мое спокойствие дороже тебе всего на свете: Ибрагим! если
б это была правда, мог ли бы ты подвергнуть меня состоянию, в которое
привела меня нечаянная весть о твоем отъезде? Ты боялся, чтоб я тебя не
удержала; будь уверен, что, несмотря на мою любовь, я умела бы ею
пожертвовать твоему благополучию и тому, что почитаешь ты своим долгом".
Графиня заключала письмо страстными уверениями в любви и заклинала его хоть
изредка ей писать, если уже не было для них надежды снова свидеться
когда-нибудь.
Ибрагим двадцать раз перечел это письмо, с восторгом целуя бесценные
строки. Он горел нетерпением услышать что-нибудь об графине и собрался ехать
в адмиралтейство, надеясь там застать еще Корсакова, но дверь отворилась, и
сам Корсаков явился опять; он уже представлялся государю - и по своему
обыкновению казался очень собою доволен. "Entre nous {5}, - сказал он
Ибрагиму, - государь престранный человек; вообрази, что я застал его в
какой-то холстяной фуфайке, на мачте нового корабля, куда принужден я был
карабкаться с моими депешами. Я стоял на веревочной лестнице и не имел
довольно места, чтоб сделать приличный реверанс, и совершенно замешался, что
отроду со мной не случалось. Однако ж государь, прочитав бумаги, посмотрел
на меня с головы до ног и, вероятно, был приятно поражен вкусом и
щегольством моего наряда; по крайней мере он улыбнулся и позвал меня на
сегодняшнюю ассамблею. Но я в Петербурге совершенный чужестранец, во время
шестилетнего отсутствия я вовсе позабыл здешние обыкновения, пожалуйста будь
моим ментором, заезжай за мной и представь меня". Ибрагим согласился и
спешил обратить разговор к предмету, более для него занимательному. "Ну, что
графиня D.?" - "Графиня? она, разумеется, сначала очень была огорчена твоим
отъездом; потом, разумеется, мало-помалу утешилась и взяла себе нового
любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои
арапские белки? или все это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что
долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской; подумай об этом
хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать".
Какие чувства наполнили душу Ибрагима? ревность? бешенство? отчаянье?
нет; но глубокое, стесненное уныние. Он повторял себе: "Это я предвидел, это
должно было случиться". Потом открыл письмо графини, перечел его снова,
повесил голову и горько заплакал. Он плакал долго. Слезы облегчили его
сердце. Посмотрев на часы, увидел он, что время ехать. Ибрагим был бы очень
рад избавиться, но ассамблея была дело должностное, и государь строго
требовал присутствия своих приближенных. Он оделся и поехал за Корсаковым.
Корсаков сидел в шлафорке, читая французскую книгу. "Так рано", -
сказал он Ибрагиму, увидя его. "Помилуй, - отвечал тот, - уж половина
шестого; мы опоздаем; скорей одевайся и поедем". Корсаков засуетился, стал
звонить изо всей мочи; люди сбежались; он стал поспешно одеваться.
Француз-камердинер подал ему башмаки с красными каблуками, голубые бархатные
штаны, розовый кафтан, шитый блестками; в передней наскоро пудрили парик,
его принесли. Корсаков всунул в него стриженую головку, потребовал шпагу и
перчатки, раз десять перевернулся перед зеркалом и объявил Ибрагиму, что он
готов. Гайдуки подали им медвежие шубы, и они поехали в Зимний дворец.
Корсаков осыпал Ибрагима вопросами, кто в Петербурге первая красавица?
кто славится первым танцовщиком? какой танец нынче в моде? Ибрагим весьма
неохотно удовлетворял его любопытству. Между тем они подъехали ко дворцу.
Множество длинных саней, старых колымаг и раззолоченных карет стояло уже на
лугу. У крыльца толпились кучера в ливрее и в усах, скороходы, блистающие
мишурою, в перьях и с булавами, гусары, пажи, неуклюжие гайдуки, навьюченные
шубами и муфтами своих господ: свита необходимая, по понятиям бояр
тогдашнего времени. При виде Ибрагима поднялся между ними общий шепот:
"Арап, арап, царский арап!" Он поскорее провел Корсакова сквозь эту пеструю
челядь. Придворный лакей отворил им двери настичь, и они вошли в залу.
Корсаков остолбенел... В большой комнате, освещенной сальными свечами,
которые тускло горели в облаках табачного дыму, вельможи с голубыми лентами
через плечо, посланники, иностранные купцы, офицеры гвардии в зеленых
мундирах, корабельные мастера в куртках и полосатых панталонах толпою
двигались взад и вперед при беспрерывном звуке духовой музыки. Дамы сидели
около стен; молодые блистали всею роскошию моды. Золото и серебро блистало
на их робах; из пышных фижм возвышалась, как стебель, их узкая талия; алмазы
блистали в ушах, в длинных локонах и около шеи. Они весело повертывались
направо и налево, ожидая кавалеров и начала танцев. Барыни пожилые старались
хитро сочетать новый образ одежды с гонимою стариною: чепцы сбивались на
соболью шапочку царицы Натальи Кириловны, а робронды и мантильи как-то
напоминали сарафан и душегрейку. Казалось, они более с удивлением, чем с
удовольствием, присутствовали на сих нововведенных игрищах и с досадою
косились на жен и дочерей голландских шкиперов, которые в канифасных юбках и
в красных кофточках вязали свой чулок, между собою смеясь и разговаривая как
будто дома. Корсаков не мог опомниться. Заметя новых гостей, слуга подошел к
ним с пивом и стаканами на подносе. "Que diable est-ce que tout cela?" {6},
- спрашивал Корсаков вполголоса у Ибрагима. Ибрагим не мог не улыбнуться.
Императрица и великие княжны, блистая красотою и нарядами, прохаживались
между рядами гостей, приветливо с ними разговаривая. Государь был в другой
комнате. Корсаков, желая ему показаться, насилу мог туда пробраться сквозь
беспрестанно движущуюся толпу. Там сидели большею частию иностранцы, важно
покуривая свои глиняные трубки и опорожнивая глиняные кружки. На столах
расставлены были бутылки пива и вина, кожаные мешки с табаком, стаканы с
пуншем и шахматные доски. За одним из сих столов Петр играл в шашки с одним
широкоплечим английским шкипером. Они усердно салютовали друг друга залпами
табачного дыма, и государь так был озадачен нечаянным ходом своего
противника, что не заметил Корсакова, как он около их ни вертелся. В это
время толстый господин, с толстым букетом на груди, суетливо вошел, объявил
громогласно, что танцы начались,- и тотчас ушел; за ним последовало
множество гостей, в том числе и Корсаков.
Неожиданное зрелище его поразило. Во всю длину танцевальной залы, при
звуке самой плачевной музыки, дамы и кавалеры стояли в два ряда друг против
друга; кавалеры низко кланялись, дамы еще ниже приседали, сперва прямо
против себя, потом поворотясь направо, потом налево, там опять прямо, опять
направо и так далее. Корсаков, смотря на сие затейливое препровождение
времени, таращил глаза и кусал себе губы. Приседания и поклоны продолжались
около получаса; наконец они прекратились, и толстый господин с букетом
провозгласил, что церемониальные танцы кончились, и приказал музыкантам
играть менуэт. Корсаков обрадовался и приготовился блеснуть. Между молодыми
гостьями одна в особенности ему понравилась. Ей было около шестнадцати лет,
она была одета богато, но со вкусом, и сидела подле мужчины пожилых лет,
виду важного и сурового. Корсаков к ней разлетелся и просил сделать честь
пойти с ним танцевать. Молодая красавица смотрела на него с замешательством
и, казалось, не знала, что ему сказать. Мужчина, сидевший подле нее,
нахмурился еще более. Корсаков ждал ее решения, но господин с букетом
подошел к нему, отвел на средину залы и важно сказал: "Государь мой, ты
провинился: во-первых, подошед к сей молодой персоне, не отдав ей три
должные реверанса; а во-вторых, взяв на себя самому ее выбрать, тогда как в
менуэтах право сие подобает даме, а не кавалеру; сего ради имеешь ты быть
весьма наказан, именно должен выпить кубок большого орла". Корсаков час от
часу более дивился. В одну минуту гости его окружили, шумно требуя
немедленного исполнения закона. Петр, услыша хохот и сии крики, вышел из
другой комнаты, будучи большой охотник лично присутствовать при таковых
наказаниях. Перед ним толпа раздвинулась, и он вступил в круг, где стоял
осужденный и перед ним маршал ассамблеи с огромным кубком, наполненным
мальвазии. Он тщетно уговаривал преступника добровольно повиноваться закону.
"Ага, - сказал Петр, увидя Корсакова, - попался, брат, изволь же, мосье,
пить и не морщиться". Делать было нечего. Бедный щеголь, не переводя духу,
осушил весь кубок и отдал его маршалу. "Послушай, Корсаков, - сказал ему
Петр, - штаны-то на тебе бархатные, каких и я не ношу, а я тебя гораздо
богаче. Это мотовство; смотри, чтоб я с тобой не побранился". Выслушав сей
выговор, Корсаков хотел выйти из кругу, но зашатался и чуть не упал, к
неописанному удовольствию государя и всей веселой компании. Сей эпизод не
только не повредил единству и занимательности главного действия, но еще
оживил его. Кавалеры стали шаркать и кланяться, а дамы приседать и
постукивать каблучками с большим усердием и уж вовсе не наблюдая каданса.
Корсаков не мог участвовать в общем веселии. Дама, им выбранная, по
повелению отца своего, Гаврилы Афанасьевича, подошла к Ибрагиму и, потупя
голубые глаза, робко подала ему руку. Ибрагим протанцевал с нею менуэт и
отвел ее на прежнее место; потом, отыскав Корсакова, вывел его из залы,
посадил в карету и повез домой. Дорогою Корсаков сначала невнятно лепетал:
"Проклятая ассамблея!.. проклятый кубок большого орла!.." - но вскоре заснул
крепким сном, не чувствовал, как он приехал домой, как его раздели и
уложили; и проснулся на другой день с головною болью, смутно помня шарканья,
приседания, табачный дым, господина с букетом и кубок большого орла.