|
I
Тамань Тамань - самый скверный городишко из всех
приморских городов России. Я там чуть-чуть не
умер с голода, да еще в добавок меня хотели
утопить. Я приехал на перекладной тележке поздно
ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот
единственного каменного дома, что при въезде.
Часовой, черноморский казак, услышав звон
колокольчика, закричал спросонья диким голосом:
"Кто идет?" Вышел урядник и десятник. Я им
объяснил, что я офицер, еду в действующий отряд
по казенной надобности, и стал требовать
казенную квартиру. Десятник нас повел по городу.
К которой избе ни подъедем - занята. Было
холодно, я три ночи не спал, измучился и начинал
сердиться. "Веди меня куда-нибудь, разбойник!
хоть к черту, только к месту!" - закричал я.
"Есть еще одна фатера, - отвечал десятник,
почесывая затылок, - только вашему благородию не
понравится; там нечисто!" Не поняв точного
значения последнего слова, я велел ему идти
вперед и после долгого странствования по грязным
переулкам, где по сторонам я видел одни только
ветхие заборы, мы подъехали к небольшой хате на
самом берегу моря.
Полный месяц светил на камышовую крышу и белые
стены моего нового жилища; на дворе, обведенном
оградой из булыжника, стояла избочась другая
лачужка, менее и древнее первой. Берег обрывом
спускался к морю почти у самых стен ее, и внизу
с беспрерывным ропотом плескались темно-синие
волны. Луна тихо смотрела на беспокойную, но
покорную ей стихию, и я мог различить при свете
ее, далеко от берега, два корабля, которых
черные снасти, подобно паутине, неподвижно
рисовались на бледной черте небосклона. "Суда в
пристани есть, - подумал я, - завтра отправлюсь
в Геленджик".
При мне исправлял должность денщика линейский
казак. Велев ему выложить чемодан и отпустить
извозчика, я стал звать хозяина - молчат; стучу
- молчат... что это? Наконец из сеней выполз
мальчик лет четырнадцати.
"Где хозяин?" - "Нема". - "Как? совсем нету?" -
"Совсим". - "А хозяйка?" - "Побигла в слободку".
- "Кто же мне отопрет дверь?" - сказал я, ударив
в нее ногою. Дверь сама отворилась; из хаты
повеяло сыростью. Я засветил серную спичку и
поднес ее к носу мальчика: она озарила два белые
глаза. Он был слепой, совершенно слепой от
природы. Он стоял передо мною неподвижно, и я
начал рассматривать черты его лица.
Признаюсь, я имею сильное предубеждение против
всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих,
безруких, горбатых и проч. Я замечал, что всегда
есть какое-то странное отношение между
наружностью человека и его душою: как будто с
потерею члена душа теряет какое-нибудь чувство.
Итак, я начал рассматривать лицо слепого; но что
прикажете прочитать на лице, у которого нет
глаз? Долго я глядел на него с небольшим
сожалением, как вдруг едва приметная улыбка
пробежала по тонким губам его, и, не знаю
отчего, она произвела на меня самое неприятное
впечатление. В голове моей родилось подозрение,
что этот слепой не так слеп, как оно кажется;
напрасно я старался уверить себя, что бельмы
подделать невозможно, да и с какой целью? Но что
делать? я часто склонен к предубеждениям...
"Ты хозяйский сын?" - спросил я его наконец. -
"Ни". - "Кто же ты?" - "Сирота, убогой". - "А у
хозяйки есть дети?" - "Ни; была дочь, да утикла
за море с татарином". - "С каким татарином?" -
"А бис его знает! крымский татарин, лодочник из
Керчи".
Я взошел в хату: две лавки и стол, да огромный
сундук возле печи составляли всю его мебель. На
стене ни одного образа - дурной знак! В разбитое
стекло врывался морской ветер. Я вытащил из
чемодана восковой огарок и, засветив его, стал
раскладывать вещи, поставил в угол шашку и
ружье, пистолеты положил на стол, разостлал
бурку на лавке, казак свою на другой; через
десять минут он захрапел, но я не мог заснуть:
передо мной во мраке все вертелся мальчик с
белыми глазами.
Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и
луч его играл по земляному полу хаты. Вдруг на
яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула
тень. Я привстал и взглянул в окно: кто-то
вторично пробежал мимо его и скрылся Бог знает
куда. Я не мог полагать, чтоб это существо
сбежало по отвесу берега; однако иначе ему
некуда было деваться. Я встал, накинул бешмет,
опоясал кинжал и тихо-тихо вышел из хаты;
навстречу мне слепой мальчик. Я притаился у
забора, и он верной, но осторожной поступью
прошел мимо меня. Под мышкой он нес какой-то
узел, и повернув к пристани, стал спускаться по
узкой и крутой тропинке. "В тот день немые
возопиют и слепые прозрят", - подумал я, следуя
за ним в таком расстоянии, чтоб не терять его из
вида.
Между тем луна начала одеваться тучами и на море
поднялся туман; едва сквозь него светился фонарь
на корме ближнего корабля; у берега сверкала
пена валунов, ежеминутно грозящих его потопить.
Я, с трудом спускаясь, пробирался по крутизне, и
вот вижу: слепой приостановился, потом повернул
низом направо; он шел так близко от воды, что
казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но
видно, это была не первая его прогулка, судя по
уверенности, с которой он ступал с камня на
камень и избегал рытвин. Наконец он остановился,
будто прислушиваясь к чему-то, присел на землю и
положил возле себя узел. Я наблюдал за его
движениями, спрятавшись за выдавшеюся скалою
берега. Спустя несколько минут с противоположной
стороны показалась белая фигура; она подошла к
слепому и села возле него. Ветер по временам
приносил мне их разговор.
- Что, слепой? - сказал женский голос, - буря
сильна. Янко не будет.
- Янко не боится бури, отвечал тот.
- Туман густеет, - возразил опять женский голос
с выражением печали.
- В тумане лучше пробраться мимо сторожевых
судов, - был ответ.
- А если он утонет?
- Ну что ж? в воскресенье ты пойдешь в церковь
без новой ленты.
Последовало молчание; меня, однако поразило
одно: слепой говорил со мною малороссийским
наречием, а теперь изъяснялся чисто по-русски.
- Видишь, я прав, - сказал опять слепой, ударив
в ладоши, - Янко не боится ни моря, ни ветров,
ни тумана, ни береговых сторожей; это не вода
плещет, меня не обманешь, - это его длинные
весла.
Женщина вскочила и стала всматриваться в даль с
видом беспокойства.
- Ты бредишь, слепой, - сказала она, - я ничего
не вижу.
Признаюсь, сколько я ни старался различить
вдалеке что-нибудь наподобие лодки, но
безуспешно. Так прошло минут десять; и вот
показалась между горами волн черная точка; она
то увеличивалась, то уменьшалась. Медленно
поднимаясь на хребты волн, быстро спускаясь с
них, приближалась к берегу лодка. Отважен был
пловец, решившийся в такую ночь пуститься через
пролив на расстояние двадцати верст, и важная
должна быть причина, его к тому побудившая!
Думая так, я с невольном биением сердца глядел
на бедную лодку; но она, как утка, ныряла и
потом, быстро взмахнув веслами, будто крыльями,
выскакивала из пропасти среди брызгов пены; и
вот, я думал, она ударится с размаха об берег и
разлетится вдребезги; но она ловко повернулась
боком и вскочила в маленькую бухту невредима. Из
нее вышел человек среднего роста, в татарской
бараньей шапке; он махнул рукою, и все трое
принялись вытаскивать что-то из лодки; груз был
так велик, что я до сих пор не понимаю, как она
не потонула. Взяв на плечи каждый по узлу, они
пустились вдоль по берегу, и скоро я потерял их
из вида. Надо было вернуться домой; но,
признаюсь, все эти странности меня тревожили, и
я насилу дождался утра.
Казак мой был очень удивлен, когда,
проснувшись, увидел меня совсем одетого; я ему,
однако ж, не сказал причины. Полюбовавшись
несколько времени из окна на голубое небо,
усеянное разорванными облачками, на дальний
берег Крыма, который тянется лиловой полосой и
кончается утесом, на вершине коего белеется
маячная башня, я отправился в крепость Фанагорию,
чтоб узнать от коменданта о часе моего отъезда в
Геленджик.
Но, увы; комендант ничего не мог сказать мне
решительного. Суда, стоящие в пристани, были все
- или сторожевые, или купеческие, которые еще
даже не начинали нагружаться. "Может быть, дня
через три, четыре придет почтовое судно, сказал
комендант, - и тогда - мы увидим". Я вернулся
домой угрюм и сердит. Меня в дверях встретил
казак мой с испуганным лицом.
- Плохо, ваше благородие! - сказал он мне.
- Да, брат, Бог знает когда мы отсюда уедем! -
Тут он еще больше встревожился и, наклонясь ко
мне, сказал шепотом:
- Здесь нечисто! Я встретил сегодня
черноморского урядника, он мне знаком - был
прошлого года в отряде, как я ему сказал, где мы
остановились, а он мне: "Здесь, брат, нечисто,
люди недобрые!.." Да и в самом деле, что это за
слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом,
и за водой... уж видно, здесь к этому привыкли.
- Да что ж? по крайней мере показалась ли
хозяйка?
- Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.
- Какая дочь? У нее нет дочери.
- А Бог ее знает, кто она, коли не дочь; да вон
старуха сидит теперь в своей хате.
Я взошел в лачужку. Печь была жарко натоплена, и
в ней варился обед, довольно роскошный для
бедняков. Старуха на все мои вопросы отвечала,
что она глухая, не слышит. Что было с ней
делать? Я обратился к слепому, который сидел
перед печью и подкладывал в огонь хворост.
"Ну-ка, слепой чертенок, - сказал я, взяв его за
ухо, - говори, куда ты ночью таскался с узлом,
а?" Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал:
"Куды я ходив?.. никуды не ходив... с узлом?
яким узлом?" Старуха на этот раз услышала и
стала ворчать: "Вот выдумывают, да еще на
убогого! за что вы его? что он вам сделал?" Мне
это надоело, и я вышел, твердо решившись достать
ключ этой загадки.
Я завернулся в бурку и сел у забора на камень,
поглядывая вдаль; передо мной тянулось ночною
бурею взволнованное море, и однообразный шум
его, подобный ропоту засыпающегося города,
напомнил мне старые годы, перенес мои мысли на
север, в нашу холодную столицу. Волнуемый
воспоминаниями, я забылся... Так прошло около
часа, может быть и более... Вдруг что-то похожее
на песню поразило мой слух. Точно, это была
песня, и женский, свежий голосок, - но откуда?..
Прислушиваюсь - напев старинный, то протяжный и
печальный, то быстрый и живой. Оглядываюсь -
никого нет кругом; прислушиваюсь снова - звуки
как будто падают с неба. Я поднял глаза: на
крыше хаты моей стояла девушка в полосатом
платье с распущенными косами, настоящая русалка.
Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она
пристально всматривалась в даль, то смеялась и
рассуждала сама с собой, то запевала снова
песню.
Я запомнил эту песню от слова до слова:
Как по вольной волюшке -
По зелену морю,
Ходят все кораблики
Белопарусники.
Промеж тех корабликов
Моя лодочка,
Лодка неснащенная,
Двухвесельная.
Буря ль разыграется -
Старые кораблики
Приподымут крылышки,
По морю размечутся.
Стану морю кланяться
Я низехонько:
"Уж не тронь ты, злое море,
Мою лодочку:
Везет моя лодочка
Вещи драгоценные.
Правит ею в темну ночь
Буйная головушка".
Мне невольно пришло на мысль, что ночью я слышал
тот же голос; я на минуту задумался, и когда
снова посмотрел на крышу, девушки там уж не
было. Вдруг она пробежала мимо меня, напевая
что-то другое, и, пощелкивая пальцами, вбежала к
старухе, и тут начался между ними спор. Старуха
сердилась, она громко хохотала. И вот вижу,
бежит опять вприпрыжку моя ундина: поравнявшись
со мной, она остановилась и пристально
посмотрела мне в глаза, как будто удивленная
моим присутствием; потом небрежно обернулась и
тихо пошла к пристани. Этим не кончилось: целый
день она вертелась около моей квартиры; пенье и
прыганье не прекращались ни на минуту. Странное
существо! На лице ее не было никаких признаков
безумия; напротив, глаза ее с бойкою
проницательностью останавливались на мне, и эти
глаза, казалось, были одарены какою-то
магнетическою властью, и всякий раз они как
будто бы ждали вопроса. Но только я начинал
говорить, она убегала, коварно улыбаясь.
Решительно, я никогда подобной женщины не
видывал. Она была далеко не красавица, но я имею
свои предубеждения также и насчет красоты. В ней
было много породы... порода в женщинах, как и в
лошадях, великое дело; это открытие принадлежит
Юной Франции. Она, то есть порода, а не Юная
Франция, большею частью изобличается в поступи,
в руках и ногах; особенно нос много значит.
Правильный нос в России реже маленькой ножки.
Моей певунье казалось не более восемнадцати лет.
Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей
только свойственное наклонение головы, длинные
русые волосы, какой-то золотистый отлив ее
слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно
правильный нос - все это было для меня
обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я
читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее
улыбке было что-то неопределенное, но такова
сила предубеждений: правильный нос свел меня с
ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это
причудливое создание его немецкого воображения,
- и точно, между ими было много сходства: те же
быстрые переходы от величайшего беспокойства к
полной неподвижности, те же загадочные речи, те
же прыжки, странные песни.
Под вечер, остановив ее в дверях, я завел с нею
следующий разговор.
- "Скажи-ка мне, красавица, - спросил я, - что
ты делала сегодня на кровле?" - "А смотрела,
откуда ветер дует". - "Зачем тебе?" - "Откуда
ветер, оттуда и счастье". - "Что же? разве ты
песнею зазывала счастье?" - "Где поется, там и
счастливится". - "А как неравно напоешь себе
горе?" - "Ну что ж? где не будет лучше, там
будет хуже, а от худа до добра опять недалеко".
- "Кто же тебя выучил эту песню?" - "Никто не
выучил; вздумается - запою; кому услыхать, то
услышит; а кому не должно слышать, тот не
поймет". - "А как тебя зовут, моя певунья?" -
"Кто крестил, тот знает". - "А кто крестил?" -
"Почему я знаю?" - "Экая скрытная! а вот я
кое-что про тебя узнал". (Она не изменилась в
лице, не пошевельнула губами, как будто не об
ней дело). "Я узнал, что ты вчера ночью ходила
на берег". И тут я очень важно пересказал ей
все, что видел, думая смутить ее - нимало! Она
захохотала во все горло. "Много видели, да мало
знаете, так держите под замочком". - "А если б
я, например, вздумал донести коменданту?" - и
тут я сделал очень серьезную, даже строгую мину.
Она вдруг прыгнула, запела и скрылась, как
птичка, выпугнутая из кустарника. Последние мои
слова были вовсе не у места, я тогда не
подозревал их важности, но впоследствии имел
случай в них раскаяться.
Только что смеркалось, я велел казаку нагреть
чайник по-походному, засветил свечу и сел у
стола, покуривая из дорожной трубки. Уж я
заканчивал второй стакан чая, как вдруг дверь
скрыпнула, легкий шорох платья и шагов
послышался за мной; я вздрогнул и обернулся, -
то была она, моя ундина! Она села против меня
тихо и безмолвно и устремила на меня глаза свои,
и не знаю почему, но этот взор показался мне
чудно-нежен; он мне напомнил один из тех
взглядов, которые в старые годы так самовластно
играли моею жизнью. Она, казалось, ждала
вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого
смущения. Лицо ее было покрыто тусклой
бледностью, изобличавшей волнение душевное; рука
ее без цели бродила по столу, и я заметил на ней
легкий трепет; грудь ее то высоко поднималась,
то, казалось, она удерживала дыхание. Эта
комедия начинала меня надоедать, и я готов был
прервать молчание самым прозаическим образом, то
есть предложить ей стакан чая, как вдруг она
вскочила, обвила руками мою шею, и влажный,
огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В
глазах у меня потемнело, голова закружилась, я
сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской
страсти, но она, как змея, скользнула между
моими руками, шепнув мне на ухо: "Нынче ночью,
как все уснут, выходи на берег", - и стрелою
выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула
чайник и свечу, стоявшую на полу. "Экой
бес-девка!" - закричал казак, расположившийся на
соломе и мечтавший согреться остатками чая.
Только тут я опомнился.
Часа через два, когда все на пристани умолкло, я
разбудил своего казака. "Если я выстрелю из
пистолета, - сказал я ему, - то беги на берег".
Он выпучил глаза и машинально отвечал: "Слушаю,
ваше благородие". Я заткнул за пояс пистолет и
вышел. Она дожидалась меня на краю спуска; ее
одежда была более нежели легкая, небольшой
платок опоясывал ее гибкий стан.
"Идите за мной!" - сказала она, взяв меня за
руку, и мы стали спускаться. Не понимаю, как я
не сломил себе шеи; внизу мы повернули направо и
пошли по той же дороге, где накануне я следовал
за слепым. Месяц еще не вставал, и только две
звездочки, как два спасительные маяка, сверкали
на темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и
ровно катились одна за другой, едва приподымая
одинокую лодку, причаленную к берегу. "Взойдем в
лодку", - сказала моя спутница; я колебался, я
не охотник до сентиментальных прогулок по морю;
но отступать было не время. Она прыгнула в
лодку, я за ней, и не успел еще опомниться, как
заметил, что мы плывем. "Что это значит?" -
сказал я сердито. "Это значит, - отвечала она,
сажая меня на скамью и обвив мой стан руками, -
это значит, что я тебя люблю..." И щека ее
прижалась к моей, и почувствовал на лице моем ее
пламенное дыхание. Вдруг что-то шумно упало в
воду: я хвать за пояс - пистолета нет. О, тут
ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь
хлынула мне в голову!. Оглядываюсь - мы от
берега около пятидесяти сажен, а я не умею
плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя - она как
кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный
толчок едва не сбросил меня в море. Лодка
закачалась, но я справился, и между нами
началась отчаянная борьба; бешенство придавало
мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему
противнику в ловкости... "Чего ты хочешь?" -
закричал я, крепко сжав ее маленькие руки;
пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее
змеиная натура выдержала эту пытку.
"Ты видел, - отвечала она, - ты донесешь!" -
и сверхъестественным усилием повалила меня на
борт; мы оба по пояс свесились из лодки, ее
волосы касались воды: минута была решительная. Я
уперся коленкою в дно, схватил ее одной рукой за
косу, другой за горло, она выпустила мою одежду,
и я мгновенно сбросил ее в волны.
Было уже довольно темно; голова ее мелькнула
раза два среди морской пены, и больше я ничего
не видал...
На дне лодки я нашел половину старого весла и
кое-как, после долгих усилий, причалил к
пристани. Пробираясь берегом к своей хате, я
невольно всматривался в ту сторону, где накануне
слепой дожидался ночного пловца; луна уже
катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в
белом сидел на берегу; я подкрался,
подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над
обрывом берега; высунув немного голову, я мог
хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и
не очень удивился, а почти обрадовался, узнав
мою русалку. Она выжимала морскую пену из
длинных волос своих; мокрая рубашка обрисовывала
гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась
вдали лодка, быстро приблизилась она; из нее,
как накануне, вышел человек в татарской шапке,
но стрижен он был по-казацки, и за ременным
поясом его торчал большой нож. "Янко, - сказала
она, - все пропало!" Потом разговор их
продолжался так тихо, что я ничего не мог
расслышать. "А где же слепой?" - сказал наконец
Янко, возвыся голос. "Я его послала", - был
ответ. Через несколько минут явился и слепой,
таща на спине мешок, который положили в лодку.
- Послушай, слепой! - сказал Янко, - ты береги
то место... знаешь? там богатые товары... скажи
(имени я не расслышал), что я ему больше не
слуга; дела пошли худо, он меня больше не
увидит; теперь опасно; поеду искать работы в
другом месте, а ему уж такого удальца не найти.
Да скажи, кабы он получше платил за труды, так и
Янко бы его не покинул; а мне везде дорога, где
только ветер дует и море шумит! - После
некоторого молчания Янко продолжал: - Она поедет
со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе
скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась,
надо знать и честь. Нас же больше не увидит.
- А я? - сказал слепой жалобным голосом.
- На что мне тебя? - был ответ.
Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула
товарищу рукою; он что-то положил слепому в
руку, примолвив: "На, купи себе пряников". -
"Только?" - сказал слепой. - "Ну, вот тебе еще",
- и упавшая монета зазвенела, ударясь о камень.
Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер дул
от берега, они подняли маленький парус и быстро
понеслись. Долго при свете месяца мелькал парус
между темных волн; слепой мальчик точно плакал,
долго, долго... Мне стало грустно. И зачем было
судьбе кинуть меня в мирный круг честных
контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий
источник, я встревожил их спокойствие и, как
камень, едва сам не пошел ко дну!
Я возвратился домой. В сенях трещала догоревшая
свеча в деревянной тарелке, и казак мой, вопреки
приказанию, спал крепким сном, держа ружье
обеими руками. Я его оставил в покое, взял свечу
и пошел в хату. Увы! моя шкатулка, шашка с
серебряной оправой, дагестанский кинжал -
подарок приятеля - все исчезло. Тут-то я
догадался, какие вещи тащил проклятый слепой.
Разбудив казака довольно невежливым толчком, я
побранил его, посердился, а делать было нечего!
И не смешно ли было бы жаловаться начальству,
что слепой мальчик меня обокрал, а
восьмнадцатилетняя девушка чуть-чуть не утопила?
Слава Богу, поутру явилась возможность ехать, и
я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с
бедным слепым - не знаю. Да и какое дело мне до
радостей и бедствий человеческих, мне,
странствующему офицеру, да еще с подорожной по
казенной надобности!..
Конец первой части.
Читать далее>> |
