|
III
Фаталист
 Мне как-то раз случилось прожить две недели в
казачьей станице на левом фланге; тут же стоял
батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга
поочередно, по вечерам играли в карты.
Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под
стол, мы засиделись у майора С*** очень долго;
разговор, против обыкновения, был занимателен.
Рассуждали о том, что мусульманское поверье,
будто судьба человека написана на небесах,
находит и между нами, христианами, многих
поклонников; каждый рассказывал разные
необыкновенные случаи pro или contra.
- Все это, господа, ничего не доказывает, -
сказал старый майор, - ведь никто из вас не был
свидетелем тех странных случаев, которыми
подтверждаете свои мнения?
- Конечно, никто, сказали многие, - но мы
слышали от верных людей...
- Все это вздор! - сказал кто-то, - где эти
верные люди, видевшие список, на котором
назначен час нашей смерти?.. И если точно есть
предопределение, то зачем нам дана воля,
рассудок? почему мы должны давать отчет в наших
поступках?
В это время один офицер, сидевший в углу
комнаты, встал, и медленно подойдя к столу,
окинул всех спокойным взглядом. Он был родом
серб, как видно было из его имени.
Наружность поручика Вулича отвечала вполне его
характеру. Высокий рост и смуглый цвет лица,
черные волосы, черные проницательные глаза,
большой, но правильный нос, принадлежность его
нации, печальная и холодная улыбка, вечно
блуждавшая на губах его, - все это будто
согласовалось для того, чтоб придать ему вид
существа особенного, не способного делиться
мыслями и страстями с теми, которых судьба дала
ему в товарищи.
Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не
поверял своих душевных и семейных тайн; вина
почти вовсе не пил, за молодыми казачками, -
которых прелесть трудно достигнуть, не видав их,
он никогда не волочился. Говорили, однако, что
жена полковника была неравнодушна к его
выразительным глазам; но он не шутя сердился,
когда об этом намекали.
Была только одна страсть, которой он не таил:
страсть к игре. За зеленым столом он забывал
все, и обыкновенно проигрывал; но постоянные
неудачи только раздражали его упрямство.
Рассказывали, что раз, во время экспедиции,
ночью, он на подушке метал банк, ему ужасно
везло. Вдруг раздались выстрелы, ударили
тревогу, все вскочили и бросились к оружию.
"Поставь ва-банк!" - кричал Вулич, не подымаясь,
одному из самых горячих понтеров. "Идет
семерка", - отвечал тот, убегая. Несмотря на
всеобщую суматоху, Вулич докинул талью, карта
была дана.
Когда он явился в цепь, там была уж сильная
перестрелка. Вулич не заботился ни о пулях, ни о
шашках чеченских: он отыскивал своего
счастливого понтера.
- Семерка дана! - закричал он, увидав его
наконец в цепи застрельщиков, которые начинали
вытеснять из лесу неприятеля, и, подойдя ближе,
он вынул свой кошелек и бумажник и отдал их
счастливцу, несмотря на возражения о
неуместности платежа. Исполнив этот неприятный
долг, он бросился вперед, увлек за собою солдат
и до самого конца дела прехладнокровно
перестреливался с чеченцами.
Когда поручик Вулич подошел к столу, то все
замолчали, ожидая от него какой-нибудь
оригинальной выходки.
- Господа! - сказал он (голос его был спокоен,
хотя тоном ниже обыкновенного), - господа! к
чему пустые споры? Вы хотите доказательств: я
вам предлагаю испробовать на себе, может ли
человек своевольно располагать своею жизнью, или
каждому из нас заранее назначена роковая
минута... Кому угодно?
- Не мне, не мне! - раздалось со всех сторон, -
вот чудак! придет же в голову!..
- Предлагаю пари! - сказал я шутя.
- Какое?
- Утверждаю, что нет предопределения, - сказал
я, высыпая на стол десятка два червонцев - все,
что было у меня в кармане.
- Держу, - отвечал Вулич глухим голосом. Майор,
вы будете судьею; вот пятнадцать червонцев,
остальные пять вы мне должны, и сделайте мне
дружбу прибавить их к этим.
- Хорошо, - сказал майор, - только не понимаю,
право, в чем дело и как вы решите спор?..
Вулич вышел молча в спальню майора; мы за ним
последовали. Он подошел к стене, на которой
висело оружие, и наудачу снял с гвоздя один из
разнокалиберных пистолетов; мы еще его не
понимали; но когда он взвел курок и насыпал на
полку пороху, то многие, невольно вскрикнув,
схватили его за руки.
- Что ты хочешь делать? Послушай, это
сумасшествие! - закричали ему.
- Господа! - сказал он медленно, освобождая свои
руки, - кому угодно заплатить за меня двадцать
червонцев?
Все замолчали и отошли.
Вулич вышел в другую комнату и сел у стола; все
последовали за ним: он знаком пригласил нас
сесть кругом. Молча повиновались ему: в эту
минуту он приобрел над нами какую-то
таинственную власть. Я пристально посмотрел ему
в глаза; но он спокойным и неподвижным взором
встретил мой испытующий взгляд, и бледные губы
его улыбнулись; но, несмотря на его
хладнокровие, мне казалось, я читал печать
смерти на бледном лице его. Я замечал, и многие
старые воины подтверждали мое замечание, что
часто на лице человека, который должен умереть
через несколько часов, есть какой-то странный
отпечаток неизбежной судьбы, так что привычным
глазам трудно ошибиться.
- Вы нынче умрете! - сказал я ему.
Он быстро ко мне обернулся, но отвечал медленно
и спокойно:
- Может быть, да, может быть, нет... Потом,
обратясь к майору, спросил: заряжен ли пистолет?
Майор в замешательстве не помнил хорошенько.
- Да полно, Вулич! - закричал кто-то, - уж,
верно, заряжен, коли в головах висел, что за
охота шутить!..
- Глупая шутка! - подхватил другой.
- Держу пятьдесят рублей против пяти, что
пистолет не заряжен! - закричал третий.
Составились новые пари.
Мне надоела эта длинная церемония.
- Послушайте, - сказал я, - или застрелитесь,
или повесьте пистолет на прежнее место, и
пойдемте спать.
- Разумеется, - воскликнули многие, - пойдемте
спать.
- Господа, я вас прошу не трогаться с места! -
сказал Вулич, приставя дуло пистолета ко лбу.
Все будто окаменели.
- Господин Печорин, прибавил он, - возьмите
карту и бросьте вверх.
Я взял со стола, как теперь помню, червонного
туза и бросил кверху: дыхание у всех
остановилось; все глаза, выражая страх и
какое-то неопределенное любопытство, бегали от
пистолета к роковому тузу, который, трепеща на
воздухе, опускался медленно; в ту минуту, как он
коснулся стола, Вулич спустил курок... осечка!
- Слава Богу! - вскрикнули многие, - не
заряжен...
- Посмотрим, однако ж, - сказал Вулич. Он взвел
опять курок, прицелился в фуражку, висевшую над
окном; выстрел раздался - дым наполнил комнату.
Когда он рассеялся, сняли фуражку: она была
пробита в самой середине и пуля глубоко засела в
стене.
Минуты три никто не мог слова вымолвить. Вулич
пересыпал в свой кошелек мои червонцы.
Пошли толки о том, отчего пистолет в первый раз
не выстрелил; иные утверждали, что, вероятно,
полка была засорена, другие говорили шепотом,
что прежде порох был сырой и что после Вулич
присыпал свежего; но я утверждал, что последнее
предположение несправедливо, потому что я во все
время не спускал глаз с пистолета.
- Вы счастливы в игре, - сказал я Вуличу...
- В первый раз от роду, - отвечал он,
самодовольно улыбаясь, - это лучше банка и
штосса.
- Зато немножко опаснее.
- А что? вы начали верить предопределению?
- Верю; только не понимаю теперь, отчего мне
казалось, будто вы непременно должны нынче
умереть...
Этот же человек, который так недавно метил себе
преспокойно в лоб, теперь вдруг вспыхнул и
смутился.
- Однако же довольно! - сказал он, вставая, пари
наше кончилось, и теперь ваши замечания, мне
кажется, неуместны... - Он взял шапку и ушел.
Это мне показалось странным - и недаром!..
Скоро все разошлись по домам, различно толкуя о
причудах Вулича и, вероятно, в один голос
называя меня эгоистом, потому что я держал пари
против человека, который хотел застрелиться; как
будто он без меня не мог найти удобного
случая!..
Я возвращался домой пустыми переулками станицы;
месяц, полный и красный, как зарево пожара,
начинал показываться из-за зубчатого горизонта
домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом
своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что
были некогда люди премудрые, думавшие, что
светила небесные принимают участие в наших
ничтожных спорах за клочок земли или за
какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти
лампады, зажженные, по их мнению, только для
того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят
с прежним блеском, а их страсти и надежды давно
угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на
краю леса беспечным странником! Но зато какую
силу воли придавала им уверенность, что целое
небо со своими бесчисленными жителями на них
смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..
А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле
без убеждений и гордости, без наслаждения и
страха, кроме той невольной боязни, сжимающей
сердце при мысли о неизбежном конце, мы не
способны более к великим жертвам ни для блага
человечества, ни даже для собственного счастия,
потому знаем его невозможность и равнодушно
переходим от сомнения к сомнению, как наши
предки бросались от одного заблуждения к
другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже
того неопределенного, хотя и истинного
наслаждения, которое встречает душа во всякой
борьбе с людьми или судьбою...
И много других подобных дум проходило в уме
моем; я их не удерживал, потому что не люблю
останавливаться на какой-нибудь отвлеченной
мысли. И к чему это ведет?.. В первой молодости
моей я был мечтателем, я любил ласкать
попеременно то мрачные, то радужные образы,
которые рисовало мне беспокойное и жадное
воображение. Но что от этого мне осталось? одна
усталость, как после ночной битвы с привидением,
и смутное воспоминание, исполненное сожалений. В
этой напрасной борьбе я истощил и жар души, и
постоянство воли, необходимое для действительной
жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже
мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому,
кто читает дурное подражание давно ему известной
книге.
Происшествие этого вечера произвело на меня
довольно глубокое впечатление и раздражило мои
нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь
предопределению или нет, но в этот вечер я ему
твердо верил: доказательство было разительно, и
я, несмотря на то, что посмеялся над нашими
предками и их услужливой астрологией, попал
невольно в их колею но я остановил себя вовремя
на этом опасном пути и, имея правило ничего не
отвергать решительно и ничему не вверяться
слепо, отбросил метафизику в сторону и стал
смотреть под ноги. Такая предосторожность была
очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись
на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому,
неживое. Наклоняюсь - месяц уж светил прямо на
дорогу - и что же? предо мною лежала свинья,
разрубленная пополам шашкой... Едва я успел ее
осмотреть, как услышал шум шагов: два казака
бежали из переулка, один подошел ко мне и
спросил, не видал ли я пьяного казака, который
гнался за свиньей. Я объявил им, что не встречал
казака, и указал на несчастную жертву его
неистовой храбрости.
- Экой разбойник! - сказал второй казак, -
как напьется чихиря, так и пошел крошить все,
что ни попало. Пойдем за ним, Еремеич, надо его
связать, а то...
Они удалились, а я продолжал свой путь с большей
осторожностью и наконец счастливо добрался до
своей квартиры.
Я жил у одного старого урядника, которого любил
за добрый его нрав, а особенно за хорошенькую
дочку Настю.
Она, по обыкновению, дожидалась меня у калитки,
завернувшись в шубку; луна освещала ее милые
губки, посиневшие от ночного холода. Узнав меня,
она улыбнулась, но мне было не до нее. "Прощай,
Настя", - сказал я, проходя мимо. Она хотела
что-то отвечать, но только вздохнула.
Я затворил за собою дверь моей комнаты, засветил
свечку и бросился на постель; только сон на этот
раз заставил себя ждать более обыкновенного. Уж
восток начинал бледнеть, когда я заснул, но -
видно, было написано на небесах, что в эту ночь
я не высплюсь. В четыре часа утра два кулака
застучали ко мне в окно. Я вскочил: что такое?..
"Вставай, одевайся!" - кричало мне несколько
голосов. Я наскоро оделся и вышел. "Знаешь, что
случилось?" - сказали мне в один голос три
офицера, пришедшие за мною; они были бледны как
смерть.
- Что?
- Вулич убит.
Я остолбенел.
- Да, убит - продолжали они, - пойдем скорее.
- Да куда же?
- Дорогой узнаешь.
Мы пошли. Они рассказали мне все, что случилось,
с примесью разных замечаний насчет странного
предопределения, которое спасло его от
неминуемой смерти за полчаса до смерти. Вулич
шел один по темной улице: на него наскочил
пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть,
прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич,
вдруг остановясь, не сказал: "Кого ты, братец,
ищешь" - "Тебя!" - отвечал казак, ударив его
шашкой, и разрубил его от плеча почти до
сердца... Два казака, встретившие меня и
следившие за убийцей, подоспели, подняли
раненого, но он был уже при последнем издыхании
и сказал только два слова: "Он прав!" Я один
понимал темное значение этих слов: они
относились ко мне; я предсказал невольно бедному
его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я
точно прочел на его изменившемся лице печать
близкой кончины.
Убийца заперся в пустой хате, на конце станицы.
Мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем в
ту же сторону; по временам опоздавший казак
выскакивал на улицу, второпях пристегивая
кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была
страшная.
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты,
которой двери и ставни заперты изнутри, стоит
толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между
собою: женщины воют, приговаривая и причитывая.
Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо
старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она
сидела на толстом бревне, облокотясь на свои
колени и поддерживая голову руками: то была мать
убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву
они шептали или проклятие?
Между тем надо было на что-нибудь решиться и
схватить преступника. Никто, однако, не
отважился броситься первым. Я подошел к окну и
посмотрел в щель ставня: бледный, он лежал на
полу, держа в правой руке пистолет;
окровавленная шашка лежала возле него.
Выразительные глаза его страшно вращались
кругом; порою он вздрагивал и хватал себя за
голову, как будто неясно припоминая вчерашнее. Я
не прочел большой решимости в этом беспокойном
взгляде и сказал майору, что напрасно он не
велит выломать дверь и броситься туда казакам,
потому что лучше это сделать теперь, нежели
после, когда он совсем опомнится.
В это время старый есаул подошел к двери и
назвал его по имени; тот откликнулся.
- Согрешил, брат Ефимыч, - сказал есаул, - так
уж нечего делать, покорись!
- Не покорюсь! - отвечал казак.
- Побойся Бога. Ведь ты не чеченец окаянный, а
честный христианин; ну, уж коли грех твой тебя
попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!
- Не покорюсь! - закричал казак грозно, и слышно
было, как щелкнул взведенный курок.
- Эй, тетка! - сказал есаул старухе, - поговори
сыну, авось тебя послушает... Ведь это только
бога гневить. Да посмотри, вот и господа уж два
часа дожидаются.
Старуха посмотрела на него пристально и покачала
головой.
- Василий Петрович, - сказал есаул, подойдя к
майору, - он не сдастся - я его знаю. А если
дверь разломать, то много наших перебьет. Не
прикажете ли лучше его пристрелить? в ставне
щель широкая.
В эту минуту у меня в голове промелькнула
странная мысль: подобно Вуличу, я вздумал
испытать судьбу.
- Погодите, - сказал я майору, я его возьму
живого.
Велев есаулу завести с ним разговор и поставив у
дверей трех казаков, готовых ее выбить, и
броситься мне на помощь при данном знаке, я
обошел хату и приблизился к роковому окну.
Сердце мое сильно билось.
- Ах ты окаянный! - кричал есаул. - что ты, над
нами смеешься, что ли? али думаешь, что мы с
тобой не совладаем? - Он стал стучать в дверь
изо всей силы, я, приложив глаз к щели, следил
за движениями казака, не ожидавшего с этой
стороны нападения, - и вдруг оторвал ставень и
бросился в окно головой вниз. Выстрел раздался у
меня над самым ухом, пуля сорвала эполет. Но
дым, наполнивший комнату, помешал моему
противнику найти шашку, лежавшую возле него. Я
схватил его за руки; казаки ворвались, и не
прошло трех минут, как преступник был уж связан
и отведен под конвоем. Народ разошелся. Офицеры
меня поздравляли - точно, было с чем!
После всего этого как бы, кажется, не сделаться
фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он
в чем или нет?.. и как часто мы принимаем за
убеждение обман чувств или промах рассудка!..
Я люблю сомневаться во всем: это расположение
ума не мешает решительности характера -
напротив, что до меня касается, то я всегда
смелее иду вперед, когда не знаю, что меня
ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится - а
смерти не минуешь!
Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму
Максимычу все, что случилось со мною и чему был
я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет
предопределения. Он сначала не понимал этого
слова, но я объяснил его как мог, и тогда он
сказал, значительно покачав головою:
- Да-с! конечно-с! Это штука довольно
мудреная!.. Впрочем, эти азиатские курки часто
осекаются, если дурно смазаны или не довольно
крепко прижмешь пальцем; признаюсь, не люблю я
также винтовок черкесских; они как-то нашему
брату неприличны: приклад маленький, того и
гляди, нос обожжет... Зато уж шашки у них -
просто мое почтение!
Потом он примолвил, несколько подумав:
- Да, жаль беднягу... Черт же его дернул ночью с
пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у
него на роду было написано...
Больше я от него ничего не мог добиться: он
вообще не любит метафизических прений.
Конец |
