§ 3. Теология и философия

Л. Фейербах: История философии. Том I. Введение

Ср., например, Герена “История изучения классической литературы”, так как, и Майнерса “Историческое сравнение нравов и конституций и так далее в средние века”, т. 2, ч. 9.

Особенно это касалось природы, которая при господстве такой тенденции должна была погрузиться во мрак забвения и неизвестности. Как мог ограниченный христианин, живший лишь своим богом, отвлеченным от сущности мира, иметь вкус к природе и к ее изучению! Природа, существенная форма которой есть чувственность, каковую он считал как раз подлежащей отрицанию, отвлекающей от божественного, имела для него лишь значение конечного, суетного, несущественного. Но может ли дух сосредоточиться на том, что имеет для него значение только конечного и суетного, сделать его предметом серьезного, длительного изучения? Сверх того, какой интерес представляет познание временного жалкого творения, если известен творец? Как может тот, кто находится в близких отношениях с хозяином, так унизиться, чтобы вступить в те же отношения с его служанкой? А какое иное положение и значение могла иметь природа с точки зрения отрицательной религиозности, чем служанки божьей? Теологически-телеологический способ рассмотрения природы есть единственно соответствующий этой точке зрения; но именно этот способ рассмотрения и не объективный, и не физический, и не проникает в саму природу.

Сообразно с этой точкой зрения природа как бы скрылась от взоров человеческого духа. Подобно тому как в священные молитвенные дома тех времен свет проникал не через чистую прозрачную среду, а сквозь пользовалось официальной привилегией, то есть не санкционировалось религиозным принципом, который один лишь считался высшим принципом, последней верховной властью, а предметы догматики, церковного учения были terminus a quo и ad quern, non plus ultra — последней границей человеческого духа, хотя отдельные лица переходили ее, то содержание теологии все еще оставалось главным содержанием мыслящего духа и философия, как таковая, в существенном могла быть для него лишь традиционной. * Например, Альмарих, или Амальрих, из Шартра (9), Давид из Динанта (10) и его ученик Балдуин склонялись к пантеизму, который, судя по местам, приведенным Фомой Аквинатом и Альбертом Великим, (11) они понимали довольно грубо и выражали в отталкивающей форме, при этом ссылались на авторитет древних языческих философов и, как говорит Альберт Великий в своей “Summa theologiae”, t. II, tract. I, quaest. IV, memb. Ill, fol. 25, не признавали даже авторитета святых. Конечно, их учения были осуждены. Как велики и сильны были власть и господство церковно-догматических представлений даже над свободными и для своего времени философскими умами, доказывает, между прочим, и то обстоятельство, что даже предметы, которые сами по себе или по крайней мере в том значении, в коем они считались действительными, являлись для мира самыми гипотетическими и произвольными, для них были реальными объектами мышления, вполне действительными предметами, свойства коих, но вовсе не бытие они исследовали, точнейшим образом описывали и характеризовали и которые именно потому, что представлялись и мыслились действительными сущностями, могли казаться видениями, явлениями индивидуальных сущностей для их чувственности или фантазии. Даже мыслящий и ученый Альберт Великий получал откровения и сверхъестественную помощь от святой девы. Его сочинения и стихи о святой деве составляют целый том. Она лично благодарила его за хвалебные стихи и сочинения и оказала ему даже особую милость, явившись перед ним, когда он как поэт решился изобразить все телесные и душевные дарования божьей матери. Поэтому она была лишена той свободной продуктивности, той творческой деятельности, автопсии природы и автономии разума, которые отличали философию Греции и нового времени и составляют своеобразный характер философии вообще. Отсюда проистекает и тот дух абстракции, тот логически-метафизический способ мышления, который составлял сущность и дух так называемой схоластической или схоластически-аристотелевской философии, ибо хотя кроме тогдашней логики и метафизики изучались и другие философские науки, но дух всего обсуждения и исследования был формальный, логически-метафизический. Отсюда скучное однообразие и ровный ход ее истории, подобной стоячей воде, не прерываемой в своем медлительном течении качественными различиями, следующими друг за другом и этой живой последовательностью создающими настоящую историю, как история древней и новой философии, подобная бурному потоку. Отсюда та ограниченность духа, лишенная взлетов гениальности и оригинальности, и безвкусие формы; отсюда полное отсутствие принципов, которые были бы организующими и оживляющими душами связного и последовательного целого, и вытекающий из этого атомизирующий дух различении без нужды, без определяющей и ограничивающей меры, дробящий безостановочно до бесконечности, который наконец должен был привести к чистому формализму, к устранению всякого содержания, к совершенной пустоте и к связанному с ней отвращению к схоластике.