|
Глава XVII В эту же ночь, богатую событиями, Вадим, выехав
из монастыря, пустился блуждать по лесу, но
конь, устав продираться сквозь колючий
кустарник, сам вывез его на дорогу в село
Палицына.
Задумавшись ехал мрачный горбач, сложа руки на
груди и повеся голову; его охотничья плеть
моталась на передней луке казацкого седла, и
добрый степной конь его, горячий, щекотливый от
природы, понемногу стал прибавлять ходу, сбился
на рысь, потом, чувствуя, что повода висят
покойно на его мохнатой шее, зафыркал, прыгнул и
ударился скакать... Вадим опомнился, схватил
поводья и так сильно осадил коня, что тот сразу
присел на хвост, замотал головою, сделал еще два
скачка вбок и остановился: теплый пар поднялся
от хребта его, и пена, стекая по стальным
удилам, клоками падала на землю.
"Куда торопишься? чему обрадовался, лихой
товарищ? - сказал Вадим... но тебя ждет покой и
теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь
ненависти: ты не получил от благих небес этой
чудной способности: находить блаженство в самых
диких страданиях... о если б я мог вырвать из
души своей эту страсть, вырвать с корнем, вот
так! - и он наклонясь вырвал из земли высокий
стебель полыни; - но нет! - продолжал он...
одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу,
полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть
всю, чтобы вылить яд..." Он продолжал свой путь,
но не шагом: неведомая сила влечет его:
неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух;
волосы Вадима развеваются, два раза шапка
чуть-чуть не слетела с головы; он придерживает
ее рукою... и только изредка поталкивает ногами
скакуна своего; вот уж и село... церковь...
кругом огни... мужики толпятся на улице в
праздничных кафтанах... кричат, поют песни... то
вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче
пробежит говор по пьяной толпе... Вадим
привязывает коня к забору и неприметно
вмешивается в толпу... Эти огни, эти песни - всё
дышало тогда какой-то насильственной веселостью,
принимало вид языческого празднества, и даже в
песнях часто повторяемые имена дидо и ладо могли
бы ввести в это заблуждение неопытного
чужестранца.
- Ну! Вадимка! - сказал один толстый мужик с
редкой бородою и огромной лысиной... - как
слышно! скоро ли наш батюшка-то пожалует.
- Завтра - в обед, - отвечал Вадим, стараясь
отделаться.
- Ой ли? - подхватил другой, - так стало быть не
нонче, а завтра... - так... так!.. а что, как
слышно?.. чай много с ним рати военной... чай,
казаков-то видимо-невидимо... а что, у него
серебряный кафтан-то?
- Ах ты дурак, дурак, забубенная башка... -
сказал третий, покачивая головой, - эко диво
серебряный... чай не только кафтан, да и
сапоги-то золотые...
- Да кто ему подносить станет хлеб с солью? -
чай всё старики...
- Вестимо... Послушай, брат Вадим, - продолжал
четвертый, огромный детина, черномазый, с
налитыми кровью глазами - где наш барин-то!.. не
удрал бы он... а жаль бы было упустить... уж я
бы его попотчевал... он и в могилу бы у меня с
оскоминою лег...
"Нет, нет! - подумал Вадим, удаляясь от них, -
это моя жертва... никто не наложит руки на него,
кроме меня. Никто не услышит последнего его
вопля, никто не напечатлеет в своей памяти
последнего его взгляда, последнего судорожного
движения, - кроме меня... Он мой - я купил его у
небес и ада: я заплатил за него кровавыми
слезами; ужасными днями, в течение коих мысленно
я пожирал все возможные чувства, чтоб под конец
у меня в груди не осталось ни одного, кроме
злобы и мщения... о! я не таков, чтобы
равнодушно выпустить из рук свою добычу и
уступить ее вам... подлые рабы!.."
Он быстрыми шагами спустился в овраг, где
протекал небольшой гремучий ручей, который,
прыгая через камни и пробираясь между сухими
вербами, с журчанием терялся в густых камышах и
безмолвно сливался с <Сурою>. Тут всё было тихо
и пусто; на противной стороне возвышался позади
небольшого сада господский дом с многочисленными
службами... он был темен... ни в одном окне не
мелькала свечка, как будто все его жители
отправились в дальную дорогу... Вадим перебрался
по доскам через ручей и подошел к ветхой бане,
находящейся на полугоре и окруженной густыми
рябиновыми кустами... ему показалось, что он
заметил слабый свет сквозь замок двери; он
остановился и на цыпочках подкрался к окну,
плотно закрытому ставнем...
В бане слышались невнятные голоса, и Вадим,
припав под окном в густую траву, начал прилежно
вслушиваться: его сердце, закаленное противу
всех земных несчастий, в эту минуту сильно
забилось, как орел в железной клетке при виде
кровавой пищи... Вадим удивился, как удивился бы
другой, если б среди зимней ночи ударил гром...
он крепко прижал руку к груди своей и прошептал:
"спи, безумное! спи... твоя пора прошла или еще
не настала! - но к чему теперь! - разве есть
близко тебя существо, которое ты ненавидишь?...
говори?.." - и он, задержав дыхание, снова
приложил ухо к окну - и услышал: 1 голос.
Прощай, мой друг... навсегда...
2 голос. Мне тебя покинуть? Нет, если б на этом
пороге было написано судьбою: смерть, - то я
перескочил бы... обнял тебя... и умер... 1
голос. Но я в безопасности!.. я существо
ничтожное; я останусь незамечена среди общего
волнения...
2 голос. Нет, невозможно... долг зовет меня к
отцу... я спасу его и вернусь... мир без тебя?
что такое!.. храм без божества... Зачем мне
бежать от опасности... разве провидение не
настигнет меня везде, если я должен погибнуть!
1 голос. Жестокий! так ты не хочешь... послушай!
ради бога... беги...
2 голос. Нет!.. прощай... через несколько часов
я снова буду с тобою.
Голоса замолкли, и слышно было, как дверь бани
скрыпнула отворяясь и как опять захлопнулась, и
Вадим видел, как кто-то, подобно призраку,
мелькнул в овраге, потом на горе, перескочил
через плетень, перерезывающий овраг, и скрылся в
ночном тумане...
Вадим встал, подошел к двери и твердою рукою
толкнул ее; защелка внутри сорвалась, и роковая
дверь со скрыпом распахнулась... кто-то
вскрикнул... и всё замолкло снова... Вадим
взошел, торжественно запер за собою дверь и
остановился... на полу стоял фонарь... и возле
него сидела, приклонив бледную голову к дубовой
скамье... Ольга!..
Убийственная мысль как молния озарила ум бедного
горбача; он отгадал в одно мгновение, кто был
этот второй голос, о ком так нежно заботилась
сестра его, как будто в нем одном были все
надежды, вся любовь ее сердца... Неподвижно
сидела Ольга, на лице ее была печать безмолвного
отчаяния, и глаза изливали какой-то
однообразный, холодный луч, и сжатые губки
казались растянуты постоянной улыбкой, но в этой
улыбке дышал упрек провидению... Фонарь стоял у
ног ее, и догорающий пламень огарка сквозь
зеленые стеклы слабо озарял нижние части лица
бедной девушки; ее грудь была прикрыта черной
душегрейкой, которая по временам приподымалась,
и длинная полуразвитая коса упадала на правое
плечо ее.
Вадим стоял перед ней, как Мефистофель перед
погибшею Маргаритой, с язвительным выражением
очей, как раскаяние перед душою грешника; сложа
руки, он ожидал, чтоб она к нему обернулась, но
она осталась в прежнем положении, хотя молвила
прерывающимся голосом:
- Чего ты от меня еще хочешь...
- Еще? - а что же я прежде от тебя требовал?
каких жертв?.. говори, Ольга? - разве я силою
заставил тебя произнести клятву... ты помнишь!..
разве я виноват, что роковая минута настала
прежде, чем находишь это удобным?..
- О... ты хищный зверь, а не человек!..
- Ольга... твой отец был мой отец!
- Не верю, не могу верить... чтобы он, в жилище
святых, желал погибели этого семейства, желал
сделать нас преступными... нет! ты не брат
мой!.. прочь - я ненавижу... презираю тебя...
- Ненавидишь: так... а презирать не можешь...
- Презираю...
- Ты боишься меня... - он дико засмеялся и
подошел ближе.
- Вадим... ради отца нашего... удались... от
тебя веет смертным холодом...
- Нет, Ольга... я останусь здесь целую ночь...
- Боже! - прошептала вздрогнув несчастная
девушка, сердце сжалось... и смутное подозрение
пробудилось в нем; она встала; ноги ее
подгибались... она хотела сделать шаг и упала на
колени...
- Послушай! - сказал Вадим, приподняв сестру;
посадив ее на лавку, он взял ее влажную руку и,
стараясь смягчить голос, продолжал: - послушай!
было время, когда я думал твоей любовью освятить
мою душу... были минуты, когда, глядя на тебя,
на твои небесные очи, я хотел разом разрушить
свой ужасный замысел, когда я надеялся забыть на
груди твоей всё прошедшее как волшебную
сказку... Но ты не захотела, ты обманула меня -
тебя пленил прекрасный юноша... и безобразный
горбач остался один... один... как черная тучка,
забытая на ясном небе, на которую ни люди, ни
солнце не хотят и взглянуть... да, ты этого не
можешь понять... ты прекрасна, ты ангел, тебя не
любить - невозможно... я это знаю... о, да
посмотри на меня; неужели для меня нет ни одного
взгляда, ни одной улыбки... всё ему! всё ему!..
да знаешь ли, что он должен быть доволен и
десятою долею твоей нежности, что он не отдаст,
как я, за одно твое слово всю свою будущность...
о, да это невозможно тебе постигнуть... если б я
знал, что на моем сердце написано, как я тебя
люблю, то я вырвал бы его сию минуту из груди и
бросил бы к тебе на колена... о, одно слово,
Ольга, чтоб я не проклял тебя... умирая... -
Проклинай! - ответствовала она холодно...
Вадим, неподвижный, подобный одному из тех
безобразных кумиров, кои доныне иногда в степи
заволжской на холме поражают нас удивлением,
стоял перед ней, ломая себе руки, и глаза его,
полузакрытые густыми бровями, выражали
непобедимое страдание... всё было тихо, лишь
ветер, по временам пробегая по крыше бани,
взрывал гнилую солому и гудел в пустой трубе...
Вадим продолжал:
- Еще несколько слов, Ольга... и я тебя оставлю.
Это мое последнее усилие... если ты теперь не
сжалишься, то знай - между нами нет более
никаких связей родства... - я освобождаю тебя от
всех клятв, мне не нужно женской помощи; я
безумец был, когда хотел поверить слабой девушке
бич небесного правосудия... но довольно!
довольно. Послушай: если б бедная собака,
иссохшая, полуживая от голода и жажды, с визгом
приползла к ногам твоим, и у тебя бы был кусок
хлеба, один кусок хлеба... отвечай, что бы ты
сделала?..
- Сердце не кусок хлеба, оно не в моей власти...
- А! не в твоей власти!.. А! но разве я это у
тебя спрашивал?..
- Ты хотел ответа... я отвечала.
- В тебе нет жалости!
- А в тебе есть жалость?
- Так ты его очень, очень любишь?
- Больше всего на свете...
- А!.. - больше всего на свете... Но это
напрасно!..
- Да, я его люблю - люблю - и никакая власть не
разлучит нас.
- Ошибаешься! - воскликнул с горьким хохотом
горбач... - он непременно должен умереть... и
очень скоро!
- Я умру вместе с ним...
- О нет! ты не умрешь... не надейся!..
- Я надеюсь на бога... он возьмет нас вместе к
себе или спасет его, несмотря на всю твою
злобу...
- Не говори мне про бога!.. он меня не знает; он
не захочет у меня вырвать обреченную жертву -
ему всё равно... и не думаешь ли ты смягчить его
слезами и просьбами?.. Ха, ха, ха!.. Ольга,
Ольга - прощай - я иду от тебя... но помни
последние слова мои: они стоят всех
пророчеств... я говорю тебе: он погибнет, ты к
мертвому праху прилепила сердце твое... его имя
вычеркнуто уже этой рукою из списка живущих...
да! - продолжал он после минутного молчания, и
если хочешь, я в доказательство принесу тебе его
голову...
Он отвернулся, хотел, по-видимому, что-то
прибавить, - но голос замер на посиневших губах
его, он закрыл лицо руками и выбежал... быть
может, желая утаить смущение или невольные
слезы, или стремясь с сильнейшим порывом
бешенства исполнить немедленно свое ужасное
обещание. Ольга осталась одна почти без чувств,
в забытьи. Она едва видела, как брат ее скрылся,
едва слышала удар захлопнувшейся двери...
Перейти к чтению
восемнадцатой главы>> |
